Память девушки

Вопреки ее ожиданиям, здесь нет бесшабашных бунтарок, которых у выхода из лицея на улице Сен-Патрис поджидают толпы парней. Она пытается найти девушек поразвязнее, а потом не решается к ним подойти.

Она уже сталкивалась с социальным неравенством в пансионе, но там дочка бакалейщицы могла гордиться тем, что оценки у нее лучше, чем у богатых девочек, чья успеваемость зачастую была прямо противоположна социальному статусу их родителей. Здесь же, где все носят форменные платья-фартуки (одну неделю бежевые, другую – розовые), она может лишь догадываться о различиях.

Она чувствует, что попала в мир чужого превосходства, неуловимого и пугающего. Превосходство это она принимает как должное и вскоре начинает связывать его с профессиями родителей (префект, врачи, фармацевты, экономка в Нормальной школе, университетские преподаватели, школьные учителя) и домами в престижных кварталах Руана. Превосходство, которое проявляется в снисходительных улыбках в ответ на говор единственной в группе девушки из рабочего класса – Колетт П., стипендиатки, дочери каменщика, – которой другая студентка однажды высокомерно сообщает, что слова «ложить» не существует. Ей стыдно за Колетт и стыдно за себя – она ведь тоже долгое время говорила «ложить».

Она здесь – зрительница, наблюдающая за легкостью других, за естественностью, с которой те заявляют: «Как писал Бергсон» и «В следующем году я поступлю в Сьянс По[33]» или «Пойду в „ипокань“[34]» (она понятия не имеет, что всё это значит). Посторонняя, как в романе Камю, который она читает в октябре. Тяжелая и липкая на фоне девушек в розовых форменных платьях, их благовоспитанной невинности и непорочных вагин.

Первая же тема для эссе по философии повергает ее в муки, которым нет названия: «Можно ли разделить объективное и субъективное познание?» Она, всегда с легкостью писавшая работы по литературе, теперь одержима заданием, которое внушает ей ужас. Она в панике от своей неспособности формулировать тезисы и развивать концепции. А пригодна ли она вообще для науки? Может, лучше пойти в юристы, где, как ей говорили, надо «просто запоминать»? (В тот период своей жизни я верю всему, что слышу вне родительского дома.)

Чтобы написать это эссе, ей придется вырвать себя из лагеря, из воспоминаний о вечеринках, из ночи 11 сентября. Стереть отпечаток, который мужское тело оставило на ее собственном. Забыть, как выглядит член. Она выполнит это задание ценой усилий, которые до сих пор кажутся мне чудовищными, и даже получит средний балл. Ей мучительно чего-то недостает.

Степень и силу этой нехватки я определяю по воспоминанию о том потрясении, которое произошло со мной как-то вечером в кинотеатре «Омния», где шли «Любовники» Луи Маля. «Могло показаться, что он ждал ее» – с этих слов, с первых тактов Брамса на экране уже не Жанна Моро, а она сама в постели с Г. С каждым кадром ее пронзает влечение и боль. Это она в пещере, и она не может дотянуться до самой себя, соединиться со своим телом на экране, раствориться в этом сюжете, который проливает свет на ее собственную историю с Г., и даже сейчас, выводя эти строки, я не уверена, что тот свет, спустя столько лет, погас окончательно. Именно этим светом озаряют ее любовь стихи, которые она тогда читает: берет в библиотеке на улице Капуцинов всё, что находит из серии «Поэты наших дней», и переписывает длинные отрывки из Аполлинера («Послания к Лу»), Элюара, Тристана Дерема, Филиппа Супо и т. д. (Перечитывая их в красном ежедневнике, я обнаруживаю, что помню наизусть: «Не знаю, любишь ты меня как прежде или нет. / Протяжный стон трубы наполнил сумрак зыбкий…»[35])

Порой я поднимаю голову от бумаги и выныриваю из этого вовнутрь направленного взгляда, из-за которого всё вокруг мне безразлично. Я вижу себя глазами того, кто мог бы смотреть на меня с улицы, с узкой еловой аллеи, что тянется вверху, на холме: как я сижу за небольшим письменным столом у окна в свете массивной лампы. Постановочный и довольно удачный кадр (меня часто просили сесть так для фото в газету или для телесъемки). Интересно, к чему это, когда женщина пересматривает сцены из своей жизни пятидесятилетней давности, к которым память не может добавить ничего нового? Какая вера движет ею, если не вера в то, что память – это форма познания? И какое желание – сильнее желания понять – кроется в этих отчаянных попытках найти среди тысяч существительных, прилагательных и глаголов такие, которые создадут уверенность – иллюзию, – что достигнута наивысшая возможная степень реальности? Разве только надежда, что существует хоть капля сходства между этой девушкой, Анни Д., и любым другим человеком.

Пытаясь воссоздать минувшую действительность, не всегда можно рассчитывать на память, даже самую непреклонную, но одно несомненно: реальность пережитого в С. доказывает то, как оно отразилось на моем теле.

У меня не было крови с октября.

Хотя в целом девушка из 58-го знает о репродуктивной системе довольно мало, этого хватает, чтобы понимать: она точно не беременна – у нее были месячные после отъезда Г., – но другой причины она представить не может.

Суббота, конец октября. Она лежит на родительской кровати рядом с неработающим камином. Над ним – большое изображение святой Терезы из Лизьё. Их семейный врач, доктор Б., щупает и слушает ее живот, с которого не сводит глаз ее мать, сидящая на краю кровати. Все действующие лица немы и сосредоточены. Мертвая тишина, ожидание вердикта. Эта сцена десятилетиями разыгрывалась в спальнях и медицинских кабинетах. Она обладает силой бессмертного полотна, такого как «Анжелюс» Милле, и удивительно похожа на эту картину – возможно, из-за склоненных голов доктора Б. и моей матери. О чем думает девушка, я не знаю. Может быть, она молится святой над камином. Доктор Б. поднимает голову и внезапно становится крайне разговорчивым, словно всеми силами пытается убедить мать в невинности дочери. «Это, дорогая мадам, называется аменореей, – объясняет он. – Довольно частый недуг: у некоторых женщин, чьи мужья попадали в плен, месячные пропадали на всю войну!» Всеобщее облегчение, чуть ли не ликование. Всё, что возникало в мыслях, но так и не было произнесено, исчезает. Трагедии не случилось. В субботу, когда она вернется с занятий, придет сестра из ордена Богоматери Сострадания и сделает ей укол.

За два последующих года ни одно средство не сможет остановить мое истощение яичников: ни таблетки «Экванил», прописанные неврологом, ни капли йода от гинеколога. Моя мать на взводе, таскает меня по врачам: «Ты же не собираешься вечно так жить!» Выдает свои истинные подозрения чудовищным шантажом: «Если месячные не начнутся, ни на какой бал в сельскохозяйственный коллеж не пойдешь!»

Не думаю, что она верила в мою безгрешность. Так или иначе, в отсутствии менструации она видела доказательство неведомой вины, как-то связанной с лагерем: ее дочь наказана за то, что согрешила. Ни она, ни я никому об этом не рассказывали, словно это было каким-то постыдным изъяном.

Я была вычеркнута из сообщества девушек, где прекращение ежемесячных кровопотерь мыслимо всего в двух случаях – «беды» или далекой менопаузы, предвестницы смерти. Лишенная этого не слишком желанного визита раз в месяц, о котором подружки оповещали друг друга выражениями «ко мне тетя Роза приехала» или «англичане высадились», я оказалась вне времени – вне возраста.

В октябре 1958-го Билли Холидей поет в Париже в «Монтерее», а 12 ноября – в «Олимпии», на концерте, организованном джазовым критиком Франком Тено и фотографом Даниэлем Филипаччи. Певица остается в Париже, в джаз-клубе «Марс», до конца месяца. Она в ужасном состоянии из-за алкоголя и наркотиков.

20 июля 1958-го писательница Виолетт Ледюк встречает Рене Галле, тридцатипятилетнего опалубщика. «В пятьдесят лет я испытала первый оргазм и, следуя его неодолимой силе, вступила в ряды мужчин и женщин, которые доводят друг друга до экстаза», – пишет она в автобиографическом романе «Охота за любовью». В сентябре она везет Рене в Онфлёр и в Этрета. 21 октября пишет Симоне де Бовуар: «Рене Галле не написал и не пришел. То, что было мне даровано, тут же отобрали. Я хочу умереть». Она всё глубже погружается в страдания. В декабре, тоже Симоне де Бовуар: «Я хочу его. И хочу невозможного» и «Я брошу писательство». Отношения постепенно рушатся, пока весной 59-го не разваливаются окончательно.

Когда я читаю это, у меня внутри всё переворачивается. Как будто восемнадцатилетняя девушка, которая шла по бульвару де л’Изер под грохот ярмарки Сен-Ромен осенью 58-го, была не так одинока, не так несчастна, даже почти спасена оттого, что эти женщины – о которых она тогда и не слыхала – в то самое мгновение тоже тонули в боли покинутости. Как странно и приятно это ретроспективное утешение, когда воображение помогает унять боль воспоминаний, а пережитое нами неповторимое одиночество разбивается о сходство, пусть и приблизительное, с тем, что в то же время переживали другие.

За последние пятьдесят лет я часто видела, как перехожу Сену по мосту Корнель и брожу на левом берегу по Сотвилю – там постоянно шла стройка – в поисках технического коллежа для мальчиков (возможно, именно его гугл теперь определяет как технический лицей имени Марселя Самба), где Г. вел физкультуру и который я, должно быть, нашла на карте Руана в календаре, служившем мне подложкой на стол. Но этот путь я проделывала только в своем воображении. Девушка из 58-го ни разу не переходила Сену. Я не хотела выглядеть так, словно специально ищу Г., а еще – самой напрашиваться на встречу, где правда – которую я подозревала и отвергала – пощечиной хлестнула бы меня по лицу: правда о том, что ему на меня глубоко наплевать. Если и встретить его, то только случайно, на моем обычном маршруте от улицы Сен-Патрис до площади Бовуазин, или в четверг, мой свободный день, на улице Гро-Орлож. Пока мы не встретились, моя мечта оставалась невредимой.

Мне почудилось сходство между одной классной надзирательницей в лицее, брюнеткой с волнистыми волосами, и фотографией на прикроватной тумбочке Г., и я с загадочным видом сказала Р., невысокой пухленькой девушке, с которой сидела на занятиях: «Это моя соперница».

Иногда по ночам я шла в туалет на лестничной площадке и, стоя на крышке унитаза, смотрела через открытую форточку, выходящую на Сену, как огни Руана скатываются по склону на левый берег. Слушала многоголосый гул города и рев портовой сирены. Мой первый любовник был где-то там, где начиналась темнота. Мне кажется, я не страдала. Моя мечта обрела новую форму. Она стала горизонтом, перспективой следующего лета, когда – я в этом не сомневалась – я снова встречу Г. в лагере.

Я вбила имя и фамилию Г. в гугл. Они появились наверху страницы рядом с шестью фотографиями. На четырех из них были молодые мужчины лет двадцати-тридцати – эти сразу отпадали. Оставалось два групповых снимка. Я кликнула по одному, цветному, чтобы его увеличить. Фото было взято из какой-то статьи в областной газете и сопровождалось крупным заголовком: «Э. и Г. отмечают золотую свадьбу». Это был он. Название региона и города не оставляли никаких сомнений. На снимке толпа гостей на лужайке выстроилась в четыре тесных ряда – очевидно, чтобы все поместились в кадр – на фоне деревьев. Лица маленькие, немного нечеткие. Все мужчины моего поколения – седые. Он был в центре группы: самый крупный, широкие плечи, внушительный живот, стоит с видом патриарха. Рядом – невысокая женщина, возможно, в очках – трудно разглядеть. На нем повседневная рубашка с расстегнутым воротом. Вглядываясь в него, я узнала тяжелые черты лица и крупный нос, из-за которых он когда-то напоминал мне Марлона Брандо. Теперь, на фото, это был Брандо из «Последнего танго в Париже». Я посчитала: на фото было около сорока человек всех возрастов, в том числе дети – кто-то сидел на земле, кого-то держали на руках. Позже этот снимок напомнит мне летний лагерь. Судя по газетной статье, пара поженилась в шестидесятых, у них родились дети, множество внуков и даже несколько правнуков. Жизнь человека[36].