Настоящая сказка

Своё патологическое любопытство старуха объяснить, конечно, могла. Слишком многие, запекшиеся от времени, но ничуть не затянувшиеся, раны начали кровоточить с того злополучного знакомства. Но делиться своими, покрывшимся плесенью, тайнами, она не собиралась. Отнюдь. Слишком много воды утекло. Слишком много кирпичей потрачено на возведение этой стены, отделяющей мир ее прошлого от мира реального, современного. Но эта девчонка… Такие яркие глаза они с Кошкой за всю свою долгую жизнь встречали один-единственный раз. Ядвига потом специально вглядывалась в соседские. Что у женщины, что у мужчины, такого цвета не наблюдалось. Обычные, ничем не примечателеные, серо-зелёные. А у этой… Пришлось даже достать из пыльной шкатулки старый перстень с огромным изумрудом. Оттенок точь-в-точь. Хоть и воспоминания он будил не радостные, однако Ядвига надела его на привычный, левый безымянный палец, и рука знакомо заныла от такой забытой, за долгие годы, тяжести.

Шли недели. Осень, протестуя нервными, мокро-снежными, ветреными истериками, все-же, неизбежно, перетекала в зиму. Наблюдение переросло в привычку. Странную, но безобидную. Однажды, сумрачным декабрьским утром, Ядвига стояла у окна, уже без лишнего стеснения поглаживая Кошку. Женщина и девочка вышли из подъезда, взявшись за руки, было видно только их ссутулившиеся, в попытке согреться, спины. Внезапно, порывом ветра, с женщины сорвало и бросило под ноги, в беспощадную, провинциальную кашу из дождя и снега, ее берет. Единственный головной убор, на сколько могла судить невидимая наблюдательница. Женщина замерла, потом медленно отпустила руку дочери, присела на корточки рядом со злосчастной шапкой, и заплакала. Горестно, беззвучно, не вытирая слез. Так плачут, когда наступают на последнюю черту самообладания. Так изливают из себя последние капли мужества и терпения.

Девочка стояла и ждала, неподвижно, положив матери руку на вздрагивающее от рыданий плечо. Затем обернулась, и, впервые заметив Ядвигу в темноте оконного проема, помедлив, помахала приветственно ладошкой. Возможно, Кошке. Даже, в общем-то, скорее всего. Старуха прикрыла глаза, завернувшись плотнее в пуховый платок, и отошла в глубь кухни. Кошка же продолжала таращить во двор свои проницательные, какие только у Кошек бывают, глаза.

На следующее утро соседи не вышли из дому. Два приема кофе и даже первый завтрак давно прошли. В поликлинике наступил и закончился обеденный перерыв. Кошка не отходила от окна, Ядвига сохраняла деланное равнодушие, но, то и дело, подходила к подоконнику. То занавеску поправить, то полить засохшую давно герань.

К вечеру к подъезду подкатила, дребезжа ржавыми внутренностями, районная скорая. У Ядвиги защемило сердце от дурного предчувствия. Неопределённого возраста усталая врач, тяжело вздыхая, вывалилась из кабины и направилась к дому. За ней плёлся санитар с кислой миной. Минуты тянулись томительно. Старуха стояла неподвижно, постукивая узловатыми, сухими пальцами по подоконнику. Из подъезда показался санитар, ещё более недовольный, чем в начале визита. За собой он тащил носилки. Женщина-врач придерживала дверь подъезда с таким видом, будто ее вообще это не касается. Их фигуры загораживали обзор, и было не понятно, кого несут. Когда показался второй носильщик, усталое сердце старухи бухнуло о грудную клетку и замерло, пропуская удар. И ещё удар. Мужчина из соседней квартиры, с красными глазами, хмурый и не бритый, худыми побелевшими пальцами вцепившись в ручки, помогал санитару. Кошка, коротко и вопросительно мяукнув, обернулась на Ядвигу.

– Да не вижу я ничего! Загородили, идиоты!..

В голосе старухи промелькнуло отчаяние пополам с горечью. Ну зачем, для чего ей вот это сейчас! Когда, казалось, все в прошлом. Когда кошмары, преследовавшие ее каждую ночь, стали чуть менее цветными, как старая кинопленка. Когда злость, ядовитая, желчная, пропитавшая когда-то все ее существо, перестала плескаться, а похожа стала на озерную гладь – иногда покрываясь легкой рябью раздражения, но уже не вздымаясь волнами, не отравляя пенными своими гребнями разум. А теперь, из-за этих чертовых соседей, ее сердце кровоточило, а душа – ведь была же у неё душа! – покрывалась иголками ненависти и бессилия, как и тогда, давным-давно.

Носилки погрузили в машину, и скорая отъехала, громко скрипя своими натруженными за долгую службу суставами. Мужчина стоял на улице, в дырявых тапках на босу ногу, и смотрел ей вслед. Все стоял и стоял. Его густая, взлохмаченная шевелюра уже побелела, покрываясь тонким слоем снега, сыпавшего сегодня с утра не переставая. А он все стоял, словно мог что-то изменить.

Ядвига уже ушла в комнату, устав волноваться, когда задребезжал дверной звонок. Кошка и женщина недоуменно переглянулись. Ошибся кто-то? Обе не помнишь случая, чтобы к ним добровольно приходили незнакомцы. Обычно даже почтальон обходил квартиру номер 6 стороной, да и писем сюда не присылали. А надоедливые газетенки и рекламные листовки, неизменно, высыпались из рук, и разлетались по всей лестнице, как только ему приходила мысль предложить их Ядвиге. Почтальон собирал их, то неумело осеняя себя крестом, то чертыхаясь и сплёвывая через плечо. Старуха иногда развлекала себя этим зрелищем через дверной глазок.

Теперь же звонок звучал настойчиво, требовательно и нервно. Хозяйка пошла открывать. На пороге стоял, смущенный и растерянный, мужчина из соседней квартиры. Ядвига вопросительно посмотрела на него, сохраняя при этом деланное равнодушие. Не смотря на личную заинтересованность, репутация прежде всего.

– Эээ… Добрый день. Вечер. День. Не важно,– с ходу запутался сосед, и мучительно покраснел даже сквозь давнюю небритость.

Ядвига сдержано кивнула в знак приветствия, на порог мужчину не приглашая, но и дверь не закрыла. Ждала.

– Я тут вот что… Вы извините, Бога ради! Я сосед ваш.

Ядвига поморщилась при упоминании высших сил, как от зубной боли. Отношения с Богом у неё были специфические, что уж говорить. Мужчина, ещё более смущенный из-за отсутствия хоть какой-то реакции, продолжил:

– У меня беда случилась, понимаете? Нину забрали… Маша осталась! А мне что делать? Пол дня уже и так из зарплаты вычтут… А у Нины лихорадка, сказали – воспаление легких. Увезли! А мне на работу надо… С Машкой что? Не с собой же! Больничный возьму – уволят. Уволят – лекарства не купим, обострение начнётся, рецидив… Господи. Что я вам-то это все… Извините. Правда, извините. Я пойду , до свидания!

Он уже развернулся, чтобы вернуться к себе, когда старуха обрела дар речи.

– Маша – кто? Нина – где? Извольте выражаться яснее, молодой человек. Иначе мне никак не удастся вам помочь.

Сосед облегченно выдохнул, почувствовав надежду, и затараторил:

– Ниночка, жена, заболела. Всю ночь горела, бредила страшно, утром рано скорую вызвал. После обеда дождались – так она уже без сознания лежала. Ее в больницу увезли! А Машка – дочка, ей 6 лет. Она болеет, но она не заразная. Ей в садик нельзя, там инфекции… Мне на работу нужно, как я ее брошу… Вот я и подумал, что вы… что она… что с вами… В общем, вот...., – выпалил это на одном дыхании, и стоит, ждёт приговора, как провинившийся мальчишка.

Дети, какие же они, в сущности, ещё дети… Ядвига стояла молча, тщательно скрывая за суровой маской облегчение, накрывшее ее тёплой, почти болезненной волной после слов мужчины. Мама, не девочка. Все равно, конечно, беда. Но не ещё один ребёнок. Только не это.

– Хорошо, ведите этого вашего ребёнка. Но не думайте, что я вам тут нянька. Посидеть посижу, но сюсюкаться – увольте…

Старая добрая, исправно работающая привычка – отстранится, не называть по имени и не прикасаться к чужим детям. Слишком больно, слишком остро потом их отпускать.

– Вы серьезно? Правда? Я сейчас!

Сосед опрометью бросился в свою квартиру, и через минуту появился вновь, таща за руку уже до каждой веснушки знакомую девчонку. Подвёл к старухе, присел перед дочерью на корточки:

– Машунь… Останься с бабушкой, ладно? Она добрая, у неё вон, киска какая милая! (На этих словах «милая киска», выглядывающая из-за двери, скосила глаза к переносице от возмущения). А мне на работу бежать нужно, потом к маме в больницу, я вечером приеду. Хорошо? Будь умницей!

И, клюнув дочь в щеку после этого воодушевляющего напутствия, мгновенно унёсся на улицу заводить свою колымагу, словно боялся, что Соседка передумает.

Машенька не выглядела испуганной или растерянной. Она только устало и очень по-взрослому вздохнула, пробормотав себе под нос: «Снова в тапочках ускакал…», чем моментально завоевала расположение и старухи, и Кошки. Обе молча посторонились, впуская девочку в дом.

Девочка осторожно, почти на цыпочках обходила комнаты. Старуха преследовала ее по пятам, но держась в стороне, наблюдая. Комнат было две – гостиная и спальня. И ещё, конечно, кухня. Вся квартира была заставлена старинной мебелью, поверх которой тут и там лежали кружевные салфеточки и льняные скатерти. Пузатый, с дутыми дверцами комод. Часы с кукушкой. Стулья, высокие, с резными спинками и мягким сиденьями, обтянутыми шелковистой тканью – Маша осторожно, одним пальчиком потрогала и тут же отдернула руку – ещё испачкаются.... Да и в целом, обстановка была вызывающе буржуазная, без советского шика. Даже ковров на стенах, вопреки сомнительной моде, не было, как и телевизора, и даже радио. Девочка мигом обратила на это внимание:

– А почему у вас нет телевизора?

Ядвига хмыкнула, но ответить соизволила:

– А зачем он мне?

– Ну… новости страны узнавать, мира… фильмы смотреть! Мы с мамой всегда вечером смотрим.

– Новости, говоришь… а зачем мне их знать. Я в окно все новости вижу. В магазин иду – и тоже вижу. А остальное – пыль. Что мне нужно, то я и так ведаю, без всяких ваших ящиков бесовских. Хотя, конечно, умеют делать, черти, когда надо мозги запудрить. Даже уважаю.

Девочка помолчала. Потом спросила:

– А вас как зовут?

– Ядвига Яновна.

– А меня – Маша… а почему у вас такое имя необычное? Как из сказки?

Ядвига и Кошка переглянулись. Вот девка-то…

– Так кто ж его знает. Ладно, пойдём руки мыть и чай пить. Отец-то, поди, и покормить тебя забыл?

Обедали в тишине. Девочке предложено было молоко, белый хлеб с маслом и какое-то интересное варенье – хозяйка сказала, из сосновых шишек. Сама же она с Кошкой, по обыкновению, пили кофе. Кукушка, выглянув на ежечасную побудку, поперхнулась своим первым же «Куку». Впервые, за всю ее долгую, антикварную жизнь, в этом доме принимали гостей. Чудные дела творятся!

Маша жевала, задумчиво качая под столом тоненькой ножкой. Потом спросила, незаметно перейдя на ты, и звучало это уместно и правильно, как звучит только от очень маленьких детей, разговаривающих с очень-очень взрослыми тетями:

– А у тебя дети есть?

Ядвига сжала фарфоровую чашку в артритных пальцах так, что казалось, та сейчас лопнет.

– Нет, – ответ бросила сухо, как горсть гороха на мерзлую землю.

– А почему?, – не отставала девочка, прихлебывая молоко.