Подземный гараж

Зачем ты приехал сюда? Зачем ты приводишь сюда свою машину? В театр собрался? Есть здесь поблизости один театр. Кто ты такой: зритель или знаменитый актер? Оставишь здесь машину, а сам пойдешь на репетицию? Наверно, готовится какой-то спектакль, который позволит тебе отвлечь внимание зрителей от того, что происходит вокруг? Неужто ты кому-то интересен? Неужто кто-то придет смотреть, как ты кривляешься, в гриме и в дурацком костюме, на сцене? Им скучно, вот почему они приходят. Я вижу, как они выбегают из гаража, потому что у них нет сил оставаться внизу, разве что на пару минут, или потому, что опаздывают.

Я тоже мог бы стать актером, только не захотел. Не хотел каждый день притворяться кем-то, не тем, кто я есть. Мне хватало того, кем я был на самом деле. Но теперь у меня и этого нет. Я все бросил. Директор института не мог понять, в чем дело; не понимали и те, с кем я работал. Что с того, что они по горло сидят в современной физике, где может случиться что угодно и когда угодно, — но они все-таки ищут объяснение, ищут причины, хотя никаких причин нет. Я пришел домой, посмотрел на тех, кто там живет. Дети, мои дети. Я смотрел на них, вспоминал чувства, которые испытывал к ним, когда они были маленькими, но в которых они больше не нуждаются, потому что у них теперь иные интересы, иные устремления, а я со своими чувствами только сбиваю их с толку. Это — как путы на ногах, путы, которые удерживают их в моем мире. Я видел, как они бьются в этих путах, которые я, вместе с их матерью, сплетал, не жалея сил. В путах квартиры, где они выросли, в путах распоряжений матери и отца, в путах воспоминаний, которые отгораживают их от новых впечатлений, потому что за каждым их шагом брезжит некая смутная догадка: а ведь этот шаг мы когда-то сделали со своими родителями, и тогда мы были такими веселыми, — и они уже не радуются, что могут сделать этот шаг снова.

Заботливое и внимательное воспитание напрочь лишает их способности во взрослой жизни быть открытыми радости; вся их жизнь пройдет, омраченная тенью сознания, что им не дано узнать, почувствовать еще хотя бы раз то счастливое беззаботное состояние, которое доступно ребенку. Людей, страдающих таким болезненным отклонением, полюбить невозможно. А если все же найдется кто-то, кто будет столь опрометчив и на это отважится, они всегда будут, явно ли, про себя ли, ставить ему в вину: вот-де, когда я с мамой и папой… И в конце концов человек этот сбежит от них, потому что кому же охота, вместо того чтобы жить реальной жизнью, все время сражаться с какими-то призраками детских воспоминаний. Дети эти вырастут людьми одинокими, и главное, что они будут носить в себе, — это раздражение, которое человек одинокий испытывает по отношению ко всему миру, и никто не сможет с ними выдержать даже одного часа, потому что они, из гипертрофированного чувства справедливости, вечно будут критически оценивать любую другую жизнь.

Я видел эту клетку, которую сам когда-то с таким старанием сооружал из чистого доброжелательства и любви. Я видел путы, в которых они бьются, не умея справиться с бесконечным количеством воспоминаний, нагроможденных в их головах, и воспоминаний, накопленных в предметах, которыми заставлена их квартира, в альбомах и грудах фотографий, не поместившихся в альбом. И тогда я собрался с духом и занялся этими фотографиями: выбросил те, на которых был я, а был я на очень немногих, ведь большинство из них я сам же и делал, я был тот, кто не переживал события, а наблюдал их со стороны, через объектив фотоаппарата.

Вот и все, конец, сказал я себе, не хочу больше быть стражем в этой тюрьме чувств, будьте свободны, пускай лучше на месте отца зияет пустое место, чем вечно присутствующая там воля. Будьте свободны, как и я стал свободным, когда наконец избавился от присутствия моего отца. Потом я взял пару вещей, столько, сколько вошло в небольшую дорожную сумку. С этой сумкой дети ездили на экскурсии с классом, в ней легко помещалось все, что нужно было на три дня, а теперь поместилось все, что мне может так или иначе понадобиться в ближайшее время. Сложив сумку, я вышел в кухню. Жена стояла спиной, у газовой плиты, что-то помешивая в кастрюле. Она не видела сумку у меня в руках; я сказал: ну, тогда все твое, кроме меня. Она не поняла. Поужинаешь, спросила она, перед тем как… Именно это она сказала, потому что ужин как раз был готов. Я ответил, что не хочу есть. Она повернулась и посмотрела на меня. Это из-за той женщины, сказала она и стала что-то говорить о моем возрасте, о преувеличенном самолюбии, связанном с возрастом, об этом обычном недостатке, которым страдает каждый, то есть каждый мужчина. Она говорила то, что говорит любая жена. В словах ее не было ничего нового или чего-либо, относящегося к конкретному человеку, конкретно к нам и к нашей ситуации.

Ты как раз в том возрасте, сказала она, когда мужчины, мучимые тщеславием, из-за какой-нибудь женщины запутывают вокруг себя все, чтобы в скором времени потерпеть катастрофу, которая страшнее всех прежних. В шестидесятилетием возрасте они еще могут вкалывать ради новых детей, ну и ради молодой жены, которая к этому времени уже поймет, до чего скучно проводить жизнь с пожилым мужчиной, его едва можно оторвать от телевизора, и любое занятие, которое для более или менее молодой женщины приятно, для старого мужчины или неинтересно, или, в силу угасающих физических возможностей, нереально; тем более что все это у него уже было. Я бы ни за что такого старого мужа не выбрала, сказала она. Правда, через какое-то время, продолжала она, для этой женщины тоже станет удобной и привычной надежность, ради которой она выбрала пожилого мужа, к тому же у нее будет право, по существующим законам, на половину нажитого вместе состояния. Уж ты поверь мне, сказала моя жена, она очень быстро это поймет — и тогда начнет поглядывать на более молодых мужчин, которые, конечно, что говорить, охотно откроют душу такой женщине, ведь они наверняка будут думать, зная о ее старом муже, что она никогда в жизни не была по-настоящему удовлетворена. Сидя в корчме, перебивая друг друга, они будут спорить, кто первый ее заполучит. Да там, поди, паутину надо сначала снять, скажут они, и будут ржать во все горло, ну а еще будут расхваливать ее грудь. В общем, тогда старому мужу, каким ты станешь, придется покупать всякие подарки, платья, устраивать экзотические поездки, всё для того, чтобы женщина осталась с ним, не судилась бы из-за имущества и из-за детей, чтобы семья сохранялась хотя бы формально. От всей это суеты, от множества всяких задач и программ мужчина в конце концов настолько вымотается, что, надо думать, вздохнет с облегчением, когда придет время ему умирать.

Это все из-за той женщины, сказала моя жена, — хотя той, кого она имела в виду, давно уже не было. Та была пятью годами раньше, когда я еще действительно чувствовал, что нахожусь в том возрасте, о котором говорила моя жена; конечно, она совсем не имела в виду все то хорошее, что, наряду с трудностями, может дать такая новая связь. Например, накал любовного чувства: ведь делать что-то, пускай хотя бы просто дышать, стоит только до тех пор, пока мы на это способны, а я тогда был на это способен. Об этом она не говорила, да и о ребенке, который может родиться, говорила лишь в негативном смысле, как о большой обузе, хотя ребенок — не только куча новых забот, но и единственное оправдание тому, что мы живем на свете, это ей, как учительнице биологии, уж точно надо было знать. Но тогда, когда я мог бы принять решение в пользу ребенка, я не принял его, а женщина не стала больше ждать, так что время ушло окончательно и бесповоротно. Теперь я уже не был в том возрасте, чтобы взвалить на себя такие обязанности. У меня вообще не осталось никакого доверия к жизни, которой я жил, и я не хотел обманывать себя новой фальшивой иллюзией, даже имея в виду, что она закроет передо мной невыносимую близость этой жизни, к которой я утратил доверие.

Нет, сказал я ей, это не из-за нее, это из-за меня. Просто с меня хватит. Я же знаю, это из-за той женщины, сказала она, потому что любой ценой цеплялась за объяснение, которое для нее было понятным, за объяснение, которое позволяет перенести то, что происходит, и лучше указать на него, чем на самое себя или пускай на меня. Да знаю я, продолжала жена, она с тех пор все делает, чтобы мы не оставались вместе. Это вроде запаха горелого жира, который проникает даже в оконные щели… Она все сделает, но не позволит, чтобы нам, она произнесла это особенно четко, хотя между нами уже давным-давно ничего не случалось, — чтобы нам снова было хорошо.

А ведь ее тут в самом деле не стоило бы даже упоминать, у меня давно уже в голове не было ничего, что означало бы ее. Или, может, все-таки оставалось, не знаю. Позже я думал, что конечно же и из-за нее тоже: ведь в том, что я стал таким, каким стал, сыграла роль и та женщина, и то, что о ней, о той женщине, я сказал: нет. Я сказал «нет» той жизни. Тому чувству, которое тогда глубоко пропитало каждую мою клетку, вот ему я сказал: нет. Я не могу судить, что стало бы, скажи я «да»; у меня брезжили только смутные предположения, что это «да» совсем не обязательно означало бы благоприятную для меня перемену, хотя я точно знаю, что предположения эти — тоже следствие моего отрицательного решения. Я сказал «нет», а тот, кто сказал «нет», с той самой минуты заинтересован в том, чтобы все подтверждало это «нет». Он хочет уверить себя в правильности своего «нет», хотя каждый знает: нет никаких решений, есть только жизненные ситуации, которые выглядят как решения. Эти видимости решений — лишь сложившиеся независимо от нашей воли перипетии нашей судьбы, мозг же послушно обосновывает эти перипетии, хотя, случись в жизни другой поворот, мозг так же усердно оправдывал бы и его. Нет правильных и неправильных путей. Качественная характеристика жизненных путей — это субъективное, вытекающее из нашего характера осмысление судьбы, и как бы сильно ни верили мы в свою интуитивную способность правильно видеть вещи, никакой объективной истины в этом видении нет; или, можно сказать и так, именно субъективность эта и есть истина: ведь в нашей жизни что-то происходит, а что есть истина, если не то, что как раз происходит.

В каком-то смысле жена моя была права: все произошло из-за той женщины, которую она называла другой, или последней шлюхой, или просто женщиной. Хотя на это я мог бы возразить, что произошло это именно из-за нее, из-за моей жены: ведь и та женщина появилась потому лишь, что жена была такой. Однако нет смысла искать логику в происходящем, любой иной ход событий мог бы иметь место и выглядеть так же логично. Я ушел, я бросил все, я скинул со своих плеч бремя соответствия вещам и людям, бремя соответствия работодателю. Бремя воли чужой и бремя собственной воли.

Зачем ты явился сюда? Это твоя машина? Или ты взял ее на время в своем офисе, или попросил у отца? Ты не знаешь, где я нахожусь, но я вижу тебя в камере наблюдения. Я знаю, кто ты такой. Я уже несколько лет за тобой слежу. Ты явился сюда, чтобы продолжать ту жизнь, которой жил до сих пор. Нет, я не тот человек, который изменит мир, мир никто изменить неспособен. Я — лишь один из тех, кто способен что-нибудь предпринять против того мира, в котором мы живем. Каждый может сделать непригодным для жизни лишь то место, которое он занимает по праву. И я сделаю, что должен сделать, но не потому, почему делают это арабские террористы или революционеры, которые прячут дремлющую в них агрессию под идеологиями, призывающими вроде бы к спасению мира. Я — не лучше кого бы то ни было, я — не лучше тебя, и ты — не лучше меня; не существует такого, что кто-то лучше или хуже других. Судьба наша будет общей, как была общей и до сих пор. Ну да, ты считал: в каком-то смысле твоя судьба — лучше моей. Ты смотрел на меня или не смотрел, замечал или не замечал, ведь тебя не интересовало, сидит ли кто-нибудь в той стеклянной кабинке, за камерами наблюдения. Не ты сидишь там, в этом суть.