Алиби

Море и память

В середине того дня я собирался отправиться на Лидо по Гранд-каналу, но водное такси, которое я нанял у железнодорожного вокзала, свернуло в странную сторону. Теперь, скорее всего, будет испорчено то, что я планировал много месяцев: не дано мне будет насладиться захватывающим дух видом всех моих любимых палаццо, окаймляющих водную артерию города — пройти Гранд-канал, потом проплыть мимо собора Святого Марка, а дальше, удвоив скорость, направиться прочь от Венеции к Лидо. Длинный узкий остров, отстоящий от города минут на двадцать пути, обращен западной стороной к Венеции и лагуне; на восточной стороне, там, где берег Лидо сползает в Адриатику, расположены великолепные пляжи.

И вот мы пробираемся хитроумным путем по необычайно узкому каналу неподалеку от железнодорожного вокзала, постоянно замедляем скорость, чтобы разминуться с очередным препятствием — с другим водным такси, гондолой, потом с крупными промышленными баржами, стоящими вдоль берега канала, — на них перевозят цемент, стальные прутья и камень — и даже с несколькими зданиями, где идет ремонт. Набравшись наконец храбрости, я спрашиваю у капитана, долго ли нам еще плыть. Но он слишком занят — здоровается с друзьями на обеих сторонах узкого моста — и меня не слышит. Впрочем, и захотел бы, все равно бы не услышал, слишком тут много звуков: отбойные молотки, громкие голоса. Венеция обновляется прямо у меня на глазах. «Molto стильно», — сказал мне кто-то в Риме. «Венеция очень стильная». Слово «стильный» в этом году стало стильным — итальянцы употребляют его постоянно, иногда в превосходной степени. «Проявите терпение», — ответил мне в конце концов мой таксист.

Еще несколько поворотов — и я запутываюсь окончательно. В ответ на гримасу таксиста — нужно же показать, что она вовсе меня не смущает, — принимаю утомленно-равнодушный вид, подобающий после долгого перелета путнику, которому в поздний час недосуг препираться с теми, кто ниже его. Не самое лучшее начало. Не хочется, чтобы перепалка в такси испортила мне прибытие, но сияющий миг в духе Тернера-Рескина-Моне-Уистлера, который я так тщательно себе предначертал, уже разжижается. Мне напомнили про Густава фон Ашенбаха, сурового придирчивого ухоженного небогемного писателя из повести Томаса Манна «Смерть в Венеции», которого по приезде в город везут в Лидо не на вапоретто, как он заказывал, а на гондоле: между прогневавшимся немецким туристом и упрямым гондольером вспыхивает легкая перепалка, в результате которой пассажир приходит к выводу, что ему ничего другого не остается, кроме как сидеть смирно и ждать, пока они прибудут на место. В фильме 1971 года, снятом Лукино Висконти по повести Манна, прибытие Ашенбаха в Венецию сопровождается Пятой симфонией Густава Малера, которая идеально подходит для этого случая. В глубинах нарастают напряжение и дурные предчувствия, на поверхности же только умиротворяющие чистые звуки Adagietto Малера и в такт им — «всплески весла, глухие удары волны о нос гондолы» у Манна[17].

Но вот проходит еще несколько секунд — и мы оказываемся на Гранд-канале, что означает, что до лагуны еще далеко, мы не добрались даже до Святого Марка. Тут меня внезапно накрывают одновременно и радость от того, что я избежал скандала с таксистом, и беспримесное блаженство — ведь передо мною морской простор, увидеть который снова я уже и не чаял. Отсюда я и сам знаю дорогу на Лидо. Меня даже подмывает попросить таксиста пустить меня на несколько секунд к рулю. Но лучше не стоит. Лучше откинуться на спинку сиденья, и пусть этот город у воды, как все города у воды, подплывет ко мне со свойственной ему неспешностью.

Города у воды обладают даром соблазнения, хотя почему — сказать трудно, объяснение для каждого города иное. Возможно, дело в том, что, когда в середине дня делается слишком жарко и воздух густеет, всегда можно повернуться спиной к повседневности, пробормотать c возмущением: «Ну все, хватит с меня», вытащить купальный костюм, засунутый в ящик письменного стола, и рвануть к ближайшему пляжу. В отличие от других городов, где от дома до пляжа целый час, в Венеции только пожелал воды — и пожалуйста: границы между работой и развлечением, центром города и курортным поселком размываются. Здесь вода — частица жизни, частица тебя, частица всего, что ты принимаешь за данность, ешь, обоняешь. Города у воды похожи на условные недолговременные жилища: в них заключены наши романтические отношения с морем, временем, пространством, самими собой.

Марсель, Барселона, Триест, Стамбул — у каждого из них свой роман со Средиземным морем: по большей части они заключают водную гладь в объятия полукруглой бухты — так оно повелось с древних времен. Однако никто из них не пошел дальше романа и не согласился в буквальном смысле на вечный законный брак, на который согласилась Венеция. Бракосочетание города и моря празднуют здесь каждый год, в воскресенье, следующее за праздником Вознесения: в этот день венецианский дож бросает в море неподалеку от Лидо символическое кольцо. Где море, там и город.

В Венеции нет такого места, откуда не было бы видно море, не осознавалось бы его присутствие, оно не вызывало бы тревоги или отклика. На утренней и вечерней заре, ночью, зимой и летом, в тихие полуденные часы постоянно слышится ленивый шорох волн, лижущих каменные стены каналов, они плещутся и бьются, уподобляясь пульсу города. Что же касается запаха, он и вовсе никуда не девается. Даже поутру, когда с материка вместе с продуктами доставляют свежий воздух, запах распространяется повсюду: помимо морской соли, водорослей и дизельного топлива, Венеция пахнет еще и папоротником.

Здесь запахи всегда настояны гуще, чем в Генуе, Неаполе или Римини, возможно потому, что в Венеции повсюду стоячая вода: мутная, гнилая, грязная — кто-то назвал это открытой канализационной трубой. Венецианские задворки, тесные и захламленные, беспрепятственно вливаются в каналы, и нередко доводится наблюдать, как элегантный венецианец собирает в газету какашки своего пса, сворачивает, а потом, вместо того чтобы засунуть это в одну из переполненных урн на городской campi, швыряет пакетик с красноречивым menefreghismo[18] прямо в Гранд-канал.

Изысканные дворцы, стоящие вдоль канала, тоже не лучше. Пусть они и способны предъявить больше роскоши на квадратный сантиметр, чем любые другие здания в мире, а древние стекла в рамах у них сияют — напоминая о том, что сильнее всего богатству по душе разглядывания и зависть, — но все они того и гляди обрушатся. Здесь все ужасно хрупкое. Палаццо стоят плечом к плечу, как старые вдовствующие королевы с гнилыми зубами и изысканными прическами, и не падают отчасти потому, что привыкли опираться друг на друга, а также потому, что, невзирая на приземистые иссохшие фасады, они обладают усталой самоуверенностью богатых стариков, твердо убежденных, что никуда они отсюда не двинутся. Вы, впрочем, лишь проплываете мимо.

Надо, однако, сказать, что Венеция не потемкинская деревня. Фасады палаццо куда скромнее внутренних помещений. Но за этими пышными интерьерами находятся темные вытоптанные дворики, напоминающие о том, что у венецианских богатств скромное и ненадежное происхождение. Кирпичи в их кладке — частицы истории, спаянные, спрессованные, сочлененные; если бы все они научились говорить, Венеция, несмотря на свою репутацию города, где изобрели искусство sotto voce[19], стала бы самым громогласным местом на земле. У венецианцев, в отличие от неаполитанцев, темперамент приглушенный (а куда им деваться: они живут друг у друга над головами) и скрытный. Именно поэтому город выдыхает нечто одновременно скрытное и зловещее — говоря словами Манна, «дымку испарений» и «неподвижный воздух». Ведь именно здесь процветал литературный жанр, именуемый анонимными доносами. Это подходящее место для Пульчинеллы, пантомимы и Генри Джеймса. Изломанные и изнуренные персонажи, переговаривающиеся полушепотом, так и кишат в угрюмых calli, путаных переулках.

С промежутком в несколько лет Джеймс, Пруст и Манн ощутили темное притяжение этого города, который разбередил в них возвышенные эстетические чувcтва, а заодно и тягу к низкопробным дешевкам. Венеция, писал Манн, «не то сказка, не то капкан», и та же двойственность находит отзвук в описании Ян Моррис: «полу-восток, полу-запад, полу-земля, полу-море, на полпути между Римом и Византией, христианством и исламом, одна нога в Европе, другая попирает перлы Азии».

Лидо, обращенный к Адриатическому морю, можно считать плодом кратковременного помрачения прагматичной венецианской фантазии; начинался он как успешное коммерческое предприятие перед мировой войной, итогами стали два лучших отеля в Европе, неспешный образ жизни, не имеющий ничего общего с дергаными ритмами Венеции, и прибрежный курортный городок, куда приезжают поплавать днем и покутить ночью. Трудно представить себе Лидо без хозяйки дома — Венеции, а посетив Лидо (не все туристы знают, что это обязательно), становится столь же трудно представить себе Венецию без этих пляжей.

Отели «Бэн» и «Эксельсиор» я впервые увидел много лет назад. Я сел на вапоретто прямо у вокзала и высадился на Пьяццале-Санта-Мария-Элизабетта на Лидо — видимо, на том самом месте, где в фильме Висконти несговорчивый гондольер высаживает Ашенбаха, прежде чем вернуться в Венецию. От причала я вслед за Ашенбахом пошел по Гран-Виале-Санта-Мария-Элизабетта, «по белым цветом цветущей аллее с тавернами, лавками и пансионами по обе стороны, что, пересекая остров, спускалась к морю», как описывает ее Манн, и наконец вышел к берегу неподалеку от отеля «Бэн», расположенного на Лунгомаре-Маркони.

Из отеля «Бэн» открывается вид на Адриатическое море, как и из «Эксельсиора», еще одной великолепной гостиницы на том же Lungomare, или променаде. Оба они воплощают в себе богатство и величие мира, обитатели которого вполне могли бы взять билеты первого класса на Восточный экспресс или отплыть из Саутгемптона на «Титанике». «Бэн» выстроен в спокойном и сдержанном стиле модерн, а «Эксельсиор», открывший свои двери в 1907 году, куда пышнее, с длинным мавританско-венецианским фасадом. Пешком между ними минут десять ходу, но можно также доехать на автобусе-челноке, снующем туда-сюда. Крошечный канал ведет из лагуны к частному причалу «Эксельсиора», оттуда каждые полчаса отходят водные такси, соединяющие «Эксельсиор» с отелем «Даниеле» неподалеку от площади Святого Марка.

Помимо «Даниеле», Венеция по праву гордится еще тремя великолепными отелями: «Киприани», «Гритти» и «Бауэром». В обычном случае город порождает туристические заведения. На Лидо все с точностью до наоборот. «Бэн» и «Эксельсиор», по сути, и создали Лидо. Лорд Байрон ездил верхом по местным пустынным пляжам, а еще здесь есть старое еврейское кладбище. Но каким бы ни был дух острова до появления отелей, туристическая индустрия изменила его необратимо. До Первой мировой войны — когда Европу пробудили с беспрецедентной грубостью — сюда приезжали представители королевских и великосветских семейств, здесь они купались — повальное увлечение, завладевшее воображением европейцев в последние десятилетия XIX века. Здесь, раскрасневшись после изумительного дня на пляже, где они погружались в воду, высыхали, вытягивались на полосатых шезлонгах под строем тентов, представители зажиточной буржуазии прихорашивались и дожидались, когда подадут ужин, — и при этом изо всех сил старались убедить себя и других, что кровь их все-таки приобрела голубоватый оттенок.