Во власти

Я цепенела при звуках песни «I will survive»[4], под которую, еще задолго до того, как ее стали горланить в раздевалках на чемпионате мира по футболу, я, бывало, неистово плясала вечерами в квартире у В. Тогда, кружась перед ним, я не замечала ничего, кроме ритма музыки и резкого голоса Глории Гейнор, воплощавшего для меня победу любви над временем. Теперь я слышала эту песню в супермаркете, между рекламными объявлениями, и ее лейтмотив приобретал новый, полный отчаяния смысл: у меня нет выхода, я тоже «выживу».

Он не сказал мне ни ее имени, ни фамилии.

Это отсутствующее имя было дырой, пустотой, вокруг которой я кружила.

Во время наших встреч – а мы продолжали видеться, в кафе или у меня, – на мои повторяющиеся вопросы, порой в форме игры («назови первую букву ее имени»), он отвечал, что не позволит «вытягивать из него клещами», и добавлял: «Что тебе это даст?» Я была готова горячо доказывать, что жажда познания – это сама суть жизни и разума, но соглашалась: «Ничего», а сама думала: «Всё». В школе, ребенком, я непременно хотела знать, как зовут какую-нибудь девочку из другого класса, за которой мне нравилось наблюдать на школьном дворе. Подростком я выведала имя мальчика, которого часто встречала на улице, и выцарапывала его инициалы на парте. Мне казалось, если я дам этой женщине имя, то благодаря неизменным свойствам слов и их звучания смогу представить некую личность, внутренне завладеть ее образом – пусть и совершенно не соответствующим действительности. Узнать имя другой женщины означало отхватить себе у нее хоть что-то, ведь своей собственной сущности я была лишена.

За упорными отказами В. назвать ее имя или хотя бы в общих чертах ее описать мне виделся страх: он боялся, что я попытаюсь как-нибудь коварно и жестоко с ней поквитаться, устрою скандал. А значит, считал, что я способна на худшее – отвратительная мысль, от которой мне было еще больнее. Временами я подозревала, что это такая любовная уловка: держать меня в постоянном напряжении, подогревая мое вновь вспыхнувшее влечение к нему. Или же мне казалось, что он хочет защитить ее, изъять из моих мыслей, словно они могли причинить ей зло. А ведь, скорее всего, он просто действовал по привычке (усвоенной еще в детстве, когда приходилось скрывать от друзей алкоголизм отца) утаивать всё, если есть хоть малейший шанс, что это станут оценивать со стороны, по принципу «не сказал – не потерял», в котором он, человек робкий и гордый одновременно, черпал силы.

Поиск имени другой женщины превратился в одержимость, в потребность, которую надо было удовлетворить любой ценой.

Порой мне всё же удавалось выудить из В. кое-какие сведения. Однажды он сказал, что она доцент кафедры истории в Новой Сорбонне, и я тут же бросилась на сайт университета. Увидев раздел, где преподаватели распределены по специальностям и напротив каждого имени указан номер телефона, я испытала безумное, немыслимое счастье, какого у меня в тот момент не могло вызвать ни одно научное открытие. Но я прокручивала страницу вниз, и восторг сменялся разочарованием: хотя среди преподавателей истории женщин было несравнимо меньше, чем мужчин, ничто не позволяло мне опознать в этом списке ее.

Любая добытая у В. подсказка немедленно отправляла меня на мучительные и неустанные поиски в интернете, который внезапно стал занимать важное место в моей жизни. Так, когда он упомянул, что она писала диссертацию по халдеям, я ринулась на поиски – почти научные, подумалось мне, – по слову «диссертация». Я переходила по разным разделам – специальность, место защиты, – пока не наткнулась на имя женщины, которую приметила еще в списке преподавателей древней истории в Новой Сорбонне. Я застыла, глядя на буквы на экране. Существование той женщины стало реальностью, несокрушимой и ужасной. Словно статуя явилась из-под земли. А потом на меня нахлынуло какое-то умиротворение и вместе с ним – опустошение, вроде того, что наступает, когда сдашь экзамен.

Немного погодя меня охватили сомнения, и я полезла в телефонный справочник. После долгих поисков я обнаружила, что та преподавательница живет не в Париже, а в Версале. Это была не «она».

Всякий раз, когда меня осеняла новая догадка о личности другой женщины, резкое вторжение этих мыслей, пропасть, которая тут же разверзалась у меня в груди, приливающая к ладоням кровь – всё это казалось мне признаками ее достоверности, столь же неоспоримыми, как, должно быть, неоспоримо озарение для поэта или ученого.

Однажды вечером я испытала это ощущение достоверности, когда увидела в списке преподавателей другое имя и принялась искать в интернете, не публиковала ли его обладательница книг, связанных с халдеями. В разделе с ее трудами значилось: «„Перенесение мощей святого Климента“, статья в работе». Мне вдруг стало весело, я представила, как с едкой иронией говорю В.: «Перенесение мощей святого Климента, какая увлекательная тема!» или: «Вот это я понимаю, текст, которого ждут все! После него мир не будет прежним!» и т. д. Перебирала все варианты этой реплики, способной уничтожить своей язвительностью труд другой женщины. Пока не осознала, насколько неправдоподобно, что автор этой статьи – она: взять хотя бы отсутствие какой-либо связи между халдеями и святым Климентом, папой и мучеником.

Я представляла, как звоню на тщательно выписанные номера преподавательниц, предусмотрительно набрав код 36–51, который не позволяет определить звонящего, и говорю: «Простите, здесь живет В.?» И если попадаю куда надо и получаю утвердительный ответ, то пользуюсь тем, что однажды он имел неосторожность рассказать мне о ее проблеме со здоровьем, и развязно спрашиваю: «Ну что, толстушка, как там твой чертов желчный пузырь?», а потом бросаю трубку.

В такие минуты я чувствовала, как во мне просыпается первозданная дикость. Я ясно видела всё, на что была бы способна, если бы общество не подавляло мои порывы: например, вместо того, чтобы просто искать имя этой женщины в интернете, я могла бы пальнуть в нее из пистолета с воплем: «Шлюха! – Шлюха! Шлюха!» Впрочем, иногда я так и делала, во весь голос, но без пистолета. В сущности, страдала я оттого, что не могла ее убить. И я завидовала зверским социумам с примитивными обычаями, где проблему решают за пару минут, похищая человека, даже лишая его жизни, и таким образом не дают мукам затягиваться (мои казались мне бесконечными). Теперь мне была понятна снисходительность судов к так называемым преступлениям на почве страсти и нежелание применять к ним закон, требующий наказывать убийц, – закон, основанный на здравом смысле и необходимости жить в обществе, но противоречащий другому, животному закону: жажде уничтожить того или ту, кто захватил твое тело и твой разум. По сути – это отказ осуждать жест предельного отчаяния, который совершает человек в тисках невыносимых страданий, жест Отелло и Роксаны[5].

Ведь всё, чего я хотела, – это снова стать свободной, скинуть этот груз изнутри вовне. И всё, что я делала, служило этой цели.

Я вспоминала девушку, которую В. бросил, когда мы познакомились. Тогда она злобно сказала ему: «Я в тебя иголки воткну». Теперь идея делать фигурки из хлеба и протыкать их булавками уже не казалась мне такой глупой. Но я пыталась представить, как мои руки копошатся в хлебном мякише, делают аккуратные проколы на месте головы или сердца, и видела кого-то другого, какую-то суеверную бедолагу. Я не могла «упасть так низко». И всё же соблазн упасть пугал и привлекал одновременно – это как склониться над колодцем и увидеть свое отражение, дрожащее в глубине.

Наверное, то, что я пишу всё это, не так уж отличается от втыкания булавок.

В целом теперь я признавала те формы поведения, которые прежде клеймила или высмеивала. «Как вообще можно так поступать!» превратилось в «я бы тоже так могла». Я сравнивала свое состояние, свою одержимость со случаями, о которых рассказывали в новостях, – например, как одна молодая женщина годами изводила бывшего любовника и его новую девушку по телефону, до отказа набивая их автоответчик сообщениями, и т. п. И если я видела женщину В. в десятках других, то саму себя проецировала на всех тех женщин, которые были не то безумнее, не то смелее меня и таки «съехали с катушек».

(Возможно, эта книга без моего ведома послужит кому-то таким же примером.)

Днем мне удавалось подавлять свои желания. Но ночью барьеры рушились и потребность узнать возвращалась с новой силой, словно дневная рутина и здравый смысл лишь на время усыпляли ее. И я отдавалась этой потребности тем легче, чем отчаяннее сопротивлялась ей весь день. Это было моей наградой себе за «хорошее поведение». Так люди с лишним весом с самого утра строго блюдут диету, а вечером поощряют себя шоколадкой.

Обзвонить всех в доме, где жили они с В., – я нашла в справочнике список фамилий и номеров – вот чего я больше всего хотела и больше всего боялась. Это означало разом прорваться к реальному существованию той женщины, услышать голос, который, возможно, принадлежит ей.

Однажды вечером я принялась методично набирать все номера, предварительно вводя код 36–51. Где-то был автоответчик, где-то долгие гудки, порой незнакомый мужской голос говорил: «Алло?», и тогда я клала трубку. Если отвечала женщина, я спокойно и уверенно просила позвать В., а когда она удивлялась или говорила, что таких здесь нет, заявляла, что ошиблась номером. Я перешла к действиям, шагнула в мир недозволенного, и это будоражило мне кровь. Напротив каждого номера я тщательно делала пометки: мужчина или женщина, автоответчик, замешательство. Одна женщина без единого слова бросила трубку, едва услышав мой вопрос. Я была уверена, что это она. Позже это перестало казаться мне весомой уликой. Вероятно, «ее» номера в справочнике не было.

Одна женщина из списка, некая Доминика Л., надиктовала в голосовом приветствии номер своего мобильного. Я решила не упускать ни единого шанса и наутро сразу его набрала. Веселый женский голос ответил с легким нетерпением, выдававшим радость оттого, что кто-то наконец-то позвонил. Я молчала. Голос, внезапно насторожившись, настойчиво повторял: «Алло?» В конце концов я положила трубку, так и не сказав ни слова. Было неловко и удивительно обнаружить у себя такую простую демоническую власть – внушать страх на расстоянии и совершенно безнаказанно.

Тогда я не задавалась вопросом, достойно ли мое поведение, мои желания. Я не задаюсь им и сейчас, когда пишу. Порой мне кажется, что именно такой ценой вернее всего достигается истина.

Я пребывала в такой неопределенности и так жаждала знать, что временами уже отброшенные версии вдруг снова поднимали голову. Моя способность устанавливать причинно-следственные связи между самыми разрозненными фактами была поистине поразительна. Например, тем вечером, когда В. отменил назначенное на следующий день свидание, я услышала, как телеведущая заканчивает прогноз погоды словами «завтра именины у всех, кого зовут Доминик», и решила, что это и есть имя той женщины: он не может встретиться со мной, потому что у нее именины, они вместе пойдут в ресторан, устроят ужин при свечах и т. д. Подобные рассуждения в мгновение ока выстраивалась в логическую цепочку. Я даже не ставила их под сомнение. Мои резко холодеющие руки и сердце, которое «пропускало удар», когда я слышала имя «Доминик», подтверждали их справедливость.