Далекий гость

* * *

Ночью стали мучить раны. Начавшаяся вечером тупая, ноющая боль перешла в сплошное жжение. Дежурь другая сестра, я, не задумываясь, попросил бы ее сделать обезболивающий укол. Но у Люды я этого не попрошу. «Даже наотрез откажусь, если сна предложит сама», — решил я.

Она как будто прочитала мои мысли. Подошла. Открыл глаза: она уже стоит у моих ног, держа в руке шприц.

— Тебе надо сделать укол, — говорит тихо, будто боится, что услышат.

Я сел.

— Зачем? — говорю тоже тихо, обессилевшим голосом. А в ушах стучит: «Тебе, тебе».

— Это морфий, будет легче.

— Побудь возле меня, — попросил я и пододвинул руками раненую ногу, чтобы ей было куда присесть.

Она смотрела на меня понимающе и печально. Потом сказала шепотом:

— Мне долго нельзя.

Но все же села у моих ног и, опершись на руку, тихо продолжала:

— У тебя тяжелые раны. Надо больше отдыхать, а без укола не заснешь.

— Мне не хочется спать. Я буду смотреть, как… дежуришь. — Не повернулся язык сказать «ты». — Никакого укола не нужно.

— Дай руку, — решительно сказала она.

Я хотел засучить рукав, но у меня ничего не получалось. Она улыбнулась, стала помогать, и мы вместе оголили руку выше локтя. Она смазала мою бледную кожу спиртом и сделала укол.

— Сестра, сестра, — заохал напротив боец.

— Скоро приду, — прошептала она, вставая. Положив шприц на столик, пошла на зов. Она долго говорила с раненым, вынула из кармана блокнот, что-то записала в него. Какая-нибудь просьба солдата, завтра днем она все сделает. Вернулась ко мне и присела на краешек нар.

— Полегче?

Я ничего не ответил. Для чего? Она и сама видит, что мне хорошо. Чувствую, как от радости сияют глаза. И Люда улыбнулась, будто мы с ней давным-давно знакомы. Она прислушалась к завыванию ветра за стеной и погрустневшим голосом сказала:

— Каково сейчас нашим на передовой?..

— В такой буран хорошо за «языком» ходить, — я смутился, почувствовав бахвальство в своих словах.

— Приходилось? — с интересом спросила она.

— Приходилось. Я до первого ранения был в дивизионной разведке, — уже уклончиво ответил я и ничего не стал говорить о себе, хотя на моем счету было два стоящих «языка».

— А страшно в разведке?

— Первый раз, кроме интереса, мало что чувствуешь. Второй раз уже боязно. Потом постепенно привыкаешь.

— Я тоже, когда была на передовой, просилась в разведку. Не взяли.

Мы умолкли, подавленные воем бушующей вьюги. Немного погодя я спросил:

— Люда, а где ты училась?

Она подняла голову, тревожно посмотрела на меня, а затем ее потемневший взгляд уплыл куда-то далеко-далеко…

— Этой школы теперь нет, — с трудом выговорила девушка и, сдерживая слезы, прикусила губу. А потом справилась с волнением, вскинула на меня повлажневшие глаза и добавила: — И ничего нет: ни дома, ничего…