Далекий гость

ВСЕ МЫ ЛЮДИ

Ответственный секретарь в любой редакции — должность, хлопотливее которой просто невозможно придумать. Если тебя угораздило сесть в секретарское кресло — я тебе не завидую, хотя и сочувствую. Придется с того злопамятного дня тебе постоянно помнить массу серьезных и совершенно пустяшных дел. Причем ты не знаешь, может, после выхода газеты забытый тобой пустяк окажется важнее незабытого серьезного материала.

Секретариат только во время редакционных торжеств уважительно называют штабом. А в обычные газетные будни он скорее похож на склад: сюда каждый старается втиснуть свой опус, считая его абсолютным шедевром и рассчитывая не меньше как на открытие номера.

Все утро тащат и тащат секретарю информации, корреспонденции, зарисовки, письма, очерки, отчеты со всевозможных совещаний… И все срочно, все в последнюю минуту. В отчаянии захлопнешь дверь, чтоб хоть просмотреть сообщения ТАСС, отобрать самое главное и сдать в набор.

К концу дня голова наливается гудящей свинцовой тяжестью. Доходишь до такого отупения, что по нескольку раз читаешь одни и те же строчки и ничего в них не понимаешь…

Однажды в обычный шумный, суматошный день, устав читать и править материалы, я просматривал фотоснимки. Здесь были и темнолицые каменщики, и снятые на фоне облаков, с подойниками в руках, улыбчивые доярки, штурмующие ворота хоккеисты и сияющие перед объективом самодеятельные артистки… Кого только не было! Один снимок, сделанный для Крышкина весьма оперативно — сегодня утром на областном совещании медиков, — все-таки пришлось «зарубить»: он оказался невыносимо трафаретным.

Нашел сюжетный ход, старый халтурщик! Поставил несколько человек вокруг известного в области хирурга и щелкнул их с неживыми, постными физиономиями.

Я уже подыскивал слова, которыми завтра начну разнос нашего фотокора Петра Крышкина, когда лицо одной женщины, стоявшей на втором плане, показалось мне знакомым. Одета она была, как и все, по-городскому, только голова повязана большим мордовским платком. Смотрит не прямо, как остальные, а в сторону, отстранилась, будто собралась уйти. Мне чудилось в ее задумчивом взгляде что-то тревожное. Я повернул снимок: «Заслуженный врач Сураев среди передовых медиков». Крышкин — в своем амплуа. Сколько раз я ему говорил, чтоб сопровождал каждый снимок подробной подписью. Ну погоди, милейший Петр Иванович!

Безусловно, эту женщину я где-то встречал. Но где? Вот глупая привычка — обязательно надо вспомнить, где, когда и при каких обстоятельствах произошла наша встреча, если лицо, как это на снимке, показалось мне знакомым…

Я шел домой медленно, не пряча лицо от ветра с редкими пушинками отцветших тополей. Мысли мои привычно кружились вокруг завтрашнего номера, но все чаще и чаще меня смущал вопрос, на который я не дал ответа. Где, когда я встречался с женщиной в мордовском платке?

Утром я, не снимая пальто, попросил секретаршу редактора Сонечку позвать мне Крышкина. Соня вернулась ни с чем: заперта лаборатория.

И тут Крышкин верен себе. Утром все сотрудники приходят к девяти, Крышкина никогда нет. То ушел на завод фотографировать, то за фиксажем отправился. Но врасплох поймать его трудно, обязательно вывернется: «Всю ночь печатал снимки, неужели днем часок поваляться не могу?» Вообще-то ругать его не за что: загорится — такой кадр сделает, хоть сразу на выставку! Из-под палки же серятину дает: условия, мол, такие. Освещение плохое, закрытое помещение…

Только после обеда Крышкин втиснул в узкую дверь располневшее тело. Смахнул с боку на грудь два фотоаппарата (с некоторых пор позаимствовал у кого-то из столичных гостей этот жест) и сел на стул, небрежно привалясь к моему столу.

— Три завода обегал. Двадцать отличных кадров сделал! — похвалился Крышкин, не глядя, впрочем, мне в глаза. — Устал.

Я вынул из папки снимок медиков и положил перед ним:

— Петр Иванович, фамилии сих деятелей народной медицины у тебя есть?

— А как же? Сейчас.

Он поспешно бросился шарить в своих карманах, которых было не менее десятка.

В общем-то я уже понял, что он опять забыл о фамилиях. Сколько раз ругали его за эту безалаберность! Сколько удачных снимков пришлось из-за этого бросить в корзину…

— Ах, шут возьми! Неужели блокнот выбросил? Неужели выбросил? — зачастил он. — Сейчас в лаборатории пошарю.

В лаборатории он возился подозрительно долго. Видно, старался убедить в старательности поисков. Наконец вернулся растерянный:

— Извини, Михаил Леонидович. Не могу понять, как это получилось? Ведь когда фотографировал, все время собирался всех переписать, кто откуда. Я же специально из разных уголков области подыскал людей. И вот выскочило из головы. Эх, дурная башка! — он стал стучать кулаком по кудрявой своей голове. — Какой снимок, балбес, загубил, а?!

Не знай я его, мог подумать, что он с досады разобьет голову: так искренне бичевал он себя.

— Ну ладно, забыл так забыл. Может быть, хоть знаешь, откуда эта женщина?

— В платке? Из какого-то далекого района. Я ее еще просил снять платок… Район запамятовал…

— Конечно, будь она помоложе, другое дело…

Нет, Крышкин — не помощник. Надо пойти в Министерство здравоохранения. Уж там-то кто-нибудь знает.

Сделал макет номера, положил на стол редактору и пошел в министерство.

Смотреть снимок в лечебном отделе сбежались едва ли не все сотрудники. Но кроме хирурга назвали фамилии лишь двух врачей. Одна оказалась заведующей районной больницей, другая — главврачом поликлиники небольшого городка на севере республики. Женщину в мордовском платке не знал никто…

Расстроенный, шагал я по длинному коридору, когда одна из сотрудниц догнала меня и посоветовала зайти к Марии Федоровне Клементьевой, работавшей в министерстве больше двадцати лет.

— Она не только медработников знает, но и детей их по имени назовет. Феноменальная память!

— А где можно ее найти?

Мне назвали номер кабинета. Я скоро отыскал его. Судя по громоздким шкафам и лежащим рядами вдоль стен связкам пожелтевших бумаг, в комнате помещалось архивное хозяйство министерства. Навстречу мне поднялся мужчина с постным, отрешенным лицом. Не успел я открыть рот, он заявил: «Марии Федоровны не будет месяц — только что уехала на курорт».

Я положил снимок в ящик, и не проходило дня, чтоб не взглянул на него. Все больше и больше мучила меня мысль о том, что женщина в мордовском платке — та, след которой я потерял больше двадцати лет назад. Я хотел этого и боялся, что это окажется действительно она. Я не знал, как я поступлю тогда…

…А память каждый день возвращала меня в зиму 1944 года на крутой днепровский берег и в землянку медсанбата. Кто воевал, тот знает, что такое быть раненным зимой. До того как попадешь в госпиталь, испытаешь прелести всех видов транспорта. Помаешься на спине задыхающегося от усталости товарища. Будешь коченеть на еле плетущихся скрипучих дровнях. Их сменят буксирующие в сугробах машины. Наконец товарные вагоны, трясущиеся на кое-как залатанных дорогах, доставят тебя в тыл.

Меня швырнуло на землю разрывом мины уже в самом конце атаки за безымянный украинский хуторок. Не наскочи бежавший впереди автоматчик на мину, не ломал бы я сейчас голову над макетом. Крупным осколком мне разворотило ногу, и хмурый ротный санинструктор Григорьевич, матерясь, заматывал мне ее поверх бинтов выдранным низом своей рубахи: не держали бинты кровь. Потом тащил меня на шинели по снегу, и я зубами вцепился в отворот, чтобы не свалиться с нее и не орать от боли.

Скоро я потерял сознание и очнулся, когда меня затолкали в кузов полуторки на ворох соломы, перемешанной со снегом, вдвинув между стонущими и ругающимися бойцами. Кузов затянули брезентом, сквозь дыры в котором просвечивало пасмурное небо, и мы тронулись.

Недавняя метель поработала на славу. Полуторка то и дело натужно буксовала на заносах. Я слышал, как шофер и санитар хлопали дверцами и вооружались лопатами — железо звякало о стылую землю. Мы ничем не могли им помочь и только жались друг к другу, чтобы сохранить драгоценное тепло.

Шофер и санитар, видно, скоро окончательно выбились из сил, и шофер все чаще стал таранить небольшие сугробы. От толчков и тряски как будто становилось теплее. Если бы не раны!

Рядом со мной лежал моряк, неизвестно каким путем очутившийся в пехоте. Витиевато матерясь и сотрясая мерзлый брезент здоровой рукой, он грозил шоферу, что за эти тараны он обязательно вывернет ему руки-ноги.

И шофер, и санитар не обращали никакого внимания на его угрозы и старательно выгребали из-под машины снег, когда таран не удавался. Они ничуть не обижались на нашу ругань. А мы-то разве не знали, что они не виноваты. А если и ругались, так что ж из этого? Казалось, от ругани боль в ранах затихает, да и злость выльешь наружу.

Только поздно вечером наша машина остановилась. Мы, окончательно измотанные холодом и болью, услышали хриплый и радостный голос шофера:

— Вылезай, братцы, у кого есть ходячая способность! Приехали!

Санитар откинул заледенелый брезент и опустил задний борт. Я поднял голову и огляделся. Машина стояла возле длинного серокаменного помещения, придавленного толстой снеговой шапкой. По широкому тамбуру, выступавшему из середины здания, и высоким, упиравшимся в крышу воротам я легко определил, что раньше здесь была ферма.

В тамбур, как в пещеру, уходили санитары, пригибаясь под тяжестью носилок с ранеными. Стремясь облегчить труд санитаров, некоторые тяжелораненые подползали к открытому краю кузова и терпеливо ждали своей очереди, глядя на коровник, из-под крыши которого, как из топящейся по-черному бани, шли легкие, синеватые дымки.

— Братцы! Топят! — радостно охнул моряк, забыв про шофера. — Честное слово, топят!

В морозном воздухе густо хрустел под сапогами и валенками снег, деловито перекликались санитары, монотонно гудели укрытые чехлами моторы машин. Спасены! Теперь будем жить! Сверху щедро лился синий свет низко спустившихся звезд.

Вскоре подошла и моя очередь. Два санитара грубовато взяли меня за плечи и здоровую ногу и опустили на носилки. Вдоль стен коровника тянулись невысокие пары. Толстый слой соломы, накрытой плащ-палатками, шинелями, желтел то тут, то там. Между нарами, вдоль прохода, стояли красные печурки. От них, подвешенные к потолку проволокой, в маленькие приплюснутые окошки тянулись жестяные трубы. Печурки до того раскалились, что от них с треском отлетали искры. Но все равно в помещении было холодно. Из маленьких окошек, забитых дощечками, заткнутых соломой, вползали клубы морозного пара и растекались по нарам. Гнулись от порывов холодного воздуха желтые трепещущие огоньки самодельных керосинок.

Вместе с вновь прибывшими в помещении набралось с полсотни раненых. Занято оказалось меньше четвертой части огромных нар. Но мест санитары не выбирали, устраивали всех подряд. Видно, ждали новые машины.

Меня положили напротив тамбура. Холодновато. Я укутал одеялом раненую ногу и чуть задремал, как вдруг меня разбудил злой возглас:

— Тыловые крысы! Заморить нас хотите?