Латунная луна: рассказы

На обратной дороге после кофейни он рассказывал ей про двойной эспрессо, про то, что на этажах заграничных гостиниц не бывает дежурных, что озеро в Цюрихе величиной с море, а нутро миланского собора размером с космос. В какой-то момент она замкнулась и задумалась, а перебивать и хорохорится перестала, правда, нет-нет что-то все же говорила, но это что-то, вроде бы окончательное и категорическое, выглядело теперь неуверенным и необязательным.

Откидывая кедом почернелые веточки — а она была, между прочим, в кедах (это она бегала кругами по пляжу!), — литературоведка заговорила вдруг о себе и коллегах.

— Вам хорошо, вы вон сколько повидали, а я вижу только тексты наших однодомников и прочих им подобных! И всем от меня что-то нужно — даже здесь они нахлобучивают на меня свои рукописи, повести и откровения, а мне уже и не понять — разбираюсь я в литературе или нет, потому что в сочинениях этих не нахожу ни меры, ни вкуса, ни смысла. Да они и сами в произведениях своих ничего не понимают! Обратите внимание, как в столовой кто-то кого-то высматривает, ловит его взгляд, а тот, кого высматривают, глаза отводит и, не глядя на интересанта, движется со своим стаканом мимо, чтобы, отворотясь, сесть за свой столик. А высматривающий словно бы на него нахлобучивается, рвется сходить за чаем вместе…

— Почему?

— А он дал ему прочесть свой роман. Четыреста двадцать страниц! А высматриваемый не читает, потому что приехал работать и дорожит временем. Господи! Сколько всякого мне уже надавали? Да и вам наверно кое-что успели всучить. А они не унимаются… И с официантками норовят спариться! Это уж первым делом… Но и в постели они нахлобучиваются!.. — сказала она вдруг вовсе неожиданное. — Только не убеждайте меня, что летчики пикируют… Ничего такого в природе уже не бывает…

— Насчет Вытянутого Свитера вы тоже так думаете? — быстро, насколько было возможно, переменил разговор ошарашенный Шляпников.

— Как я понимаю, вы имеете в виду Т., — далеко отшвырнув кедом мокрую головешку, нервически отреагировала литературоведка. — Он — явление! Как прозаик и вообще. Это классик. Та, кого дарят вниманием классики, может считать себя счастливой…

— Даже если она литературовед и критик? — Шляпников и не заметил, как освоился в разговоре.

— При чем тут литературоведение, летчик? Спуститесь с ваших синих высот! С ваших десяти дурацких километров!..

В вестибюле возле дежурной стояла элегантно одетая дама, правда, тоже в беретке, и заканчивала разговор по стоявшему на конторке местному телефону. Порывисто положив трубку, она устремилась к лифту. Дежурная, хотя ее и не спрашивали, когда гостья уехала в лифте, сразу выложила, что это знаменитая здешняя актриса, а приезжает она в гости к Т.

— Уж копченую курицу она ему обязательно привезла! Так что к ужину его не ждите…

В лифте литературоведка насупилась, а когда прощались у своих комнат, потянула вдруг Шляпникова за рукав и, словно родной этаж вернул ей апломб, распорядилась:

— Сегодня, милый летчик, запирать дверь на ночь я, пожалуй, не буду…

Прошло довольно лет, Шляпников по-прежнему пролетает над заинтересовавшим его когда-то берегом и как всегда в него вглядывается — однажды разглядел даже тот незабываемый дом. Коллега латыш, между тем, как-то сообщил ему, что дом откупили какие-то богатеи, и на этажах, где искали вдохновения писатели, а в их объятиях — забвения неприкаянные подруги, устроили богатые дорогие квартиры.

Что выбрасывает теперь море, разглядеть, конечно, с десяти тысяч метров не получается.