Латунная луна: рассказы

Теплый миазм с нашей речки

Я теряю мышей, Кубланыч, но тебя это не ужасает! — пенял пустейший человек Государцев сидевшему рядом с ним на завалинке дельному Кубланову. Кубланов — его сосед по неказистому домишке — замеряет сияющим на утреннем солнце микрометром особые проволочки и откладывает в уме результаты.

Он — цеховой мастер на расположенном в версте от здешних задворок заводе «Калибр», с которого герой давних наших повестей Хиня приволок в дни московской паники мешок сухого киселя, но без сахара, и — отдельно — мешок сахарного песку.

После войны, то есть в данный момент, сказанный завод изготовления свои вопреки облупленной эпохе срабатывает на удивление изрядно. Микрометры и штангели, удивляя полировкой, меряют всё, чего на глаз хер смеришь.

Однако сперва про здешнее место. Мы живем на задних улочках столицы нашего отечества. Вплотную к слободскому обитанию прилегает длинная свалка. За свалкой непролазная дикая трава, позади которой валяется поруганная речка.

С речки дует когда освежающий, когда тепловатый, но всегда миазм.

Поглощенный эталонными толщинами Кубланов — он взял для доводок заводскую продукцию домой — помалкивает.

Государцев же высказываться не останавливается:

— У нас белая мышь гибнет, но вы плевать хотели! Шестьдесят хвостов! Святые угодники!

Затем, уронив руки, говорит стихом:

Хули нам, малярам,
Нету краски — по домам!

Про мышей чистая правда. Размножаемые Государцевым для института, они недокормлены, поскольку из положенного на них проса он варит себе кашу и — заправленную конопляным маслом — сколько ни сварит, съест. На дворе послевоенный тощий год. Государцев, как многие тогда, бедствует впроголодь тоже. Спасительная свекольная ботва ожидается только через месяц, а есть охота всегда.

— Они глазкими умоляют. Стойком стоят. Божечка ты мой!

Кубланов по-прежнему сосредоточен. Он вглядывается в нониус.

Тут из щелки в земляной завалинке, на которой обое сидят, во множестве побежали мелкие муравьи. Края щелки сразу заобсыпáлись, а муравьи, выталкивая головами почвенную крошку, струйкой куда-то устремляются.

Государцев примечает, что в главных ногах каждый тащит по белому яйцу — как все равно московская паника не кончилась и муравьи уносят с предприятия рис. А это в солнечный день они проветривают яйца. «Не подкормить ли мышат муравьиным яйцом, — озабочивается Государцев, — чтобы просо совсем полностью не тратить?»

Он пробует изъять у одного мурашки ношу, и тот, засопротивлявшись, в конце концов раздавливается. На втором яйце обеспокоенные сородичи павшего начинают по Кубланову и Государцеву бегать. Получается, что не поговоришь, потому что надо их убивать.

— Кубланыч, у муравея нога — микрон будет? Берешься подтвердить?

Кубланыч глух и нем. Он постигает новую проволочку.

А вокруг — двор. Низкий домишко, в котором оба, как сказано, соседи, располагается позади дома большого. С улицы двор обнесен кованой решеткой царского еще времени. Ни пустить ее в войну на дрова, ни просто по слободской привычке уволочь к себе в сарай ни у кого не вышло. Разгребая неопрятными ногами сор, ходят куры. Они несут яйца тоже. Сейчас, к примеру, душераздирающие вопли оповещают всех во дворе и кто проходят мимо, что из курицы вот-вот довысунется яйцо.

И, значит, у Юливанны будет еда.

Надрывается в родовых муках несушка, закричала недоенная Юливанны коза. Становится жарко. Гудят керогазы, коптят керосинки, и только Государцев, когда варит кашу, накачивает примус. От запрещенного бензина примус уже однажды рванул, правда, крестом заклеенные с войны стекла не вылетели, хотя сколько-то мышей в ужасе поумирали.

Причудливый разум Государцева, невзирая на теперь уже духоту, держит в уме стоящих стойком мышей, дойную козу, молоко, яйца муравьиные, яйца куриные и еще которые чешутся.

Кубланов измеряет проволочки.

— Ты чего внизу не почешешься? — удивляется Государцев. — Меряешь и меряешь! Я вот, например, чешу, не откладывая…

А в уме держит: «Что-то чешется муде, не помереть бы, Борьк, тебе…»

Кому «тебе»? Кубланова зовут не «Борьк», а «Сёмк», но дознаться, где околачивается мышление Государцева, невозможно. К тому же Государцев, как сам он говорит, любит «приврать правду»; недавно, например, рассказал поглощенному делом соседу — причем на ухо — секретную тайну: чернобурок, мол, государство откармливает курицами, а куриц ободратой и провернутой в мясорубке лисятиной.

То есть круговорот еды в природе.

А Юливанна питается сытно — омлеты козьим молоком запивает. У ней, между прочим, и чернобурка есть…

Сияет на микрометре маленькое солнце. В нониус, или, по-старинному говоря, верньер, из-за ослепительного блика толком не вглядишься.

По булыжному тракту поперек травяной улицы провозит телегу лошадь. Она в шляпке. Потому что солнце уже невыносимое.

Над взошедшим стеночкой молодым луком проплывает внезапный красивый плюмаж. Что такое?!

А это прошел кот. Хвост — плюмаж кота! Здорово подмечено!

По жаре — какая куда — в сарафанах на потных с ночи телах отправляются по хозяйству женщины, а мальчишки поднимают беготню в одних трусах. Но это зря. Могут сдернуть. Кто-нибудь подкрадется сзади и сдерет. «Как тебе не стыдно, у тебя всё видно!» — заладят девочки.

Словом, замечательное утро. Лучше не бывает. И завтра бы такое же повторилось. И послезавтра тоже — если бы у Юливанны не пропал петух.

— Петушишку моего не видели? — спрашивает, возникнув перед Государцевым и Кублановым, Юливанна.

«Чужих каких-нибудь куриц использовывает!» — хочет сказать Государцев, но, уважая женский организм Юливанны, говорит не относящееся:

— Сёмк, ты задачки на предположение как?

Огнепламенный петух Юливанны был исключительно сладострастной тварью — беззащитные куры, свои и зазаборные, от него непрестанно беременели, а потом в муках рожали.

Спрашивая, Юливанна словно бы глянула на Государцева.

Между прочим, с ней, опасливо озираясь, он тоже поделился насчет куриц и чернобурок.

Петух пропадает не поймешь куда. Его станут искать целый день и не найдут. При этом может показаться, что дворовые обитатели, одурев от поисков, нет-нет и глянут на Государцева.

Даже Кубланов поглядел, правда, когда ему снова было предложено почесать где говорили.

Государцев, тот, конечно, сразу заподозрил, что его заподозрили. И, хотя был неправ, с горя выпил и божится мышам, что петуха не брал, а они глядят из не-накрытого ящика красными глазками — думают, он проса принес. От бескормицы ихние задние ножки сделались худые, а беленькие мешочки тел сильно одрябли и перестали плавно переходить в розовые, как аскариды первоклассников, хвосты. Неужто же Государцев кормит их глистогонным цитварным семенем? Купил в аптеке у провизора Эпштейна и кормит?

Чепуха! Он лучше четвертинку возьмет и пива потом докупит, которое пивная тетка специально греет на плитке (тогда признавалось только подогретое). И соли в него доложит. Такой тоже был фасон.

Но что я говорю! Мы же повествуем о жарком дне, а в жару пиво не греют — в него ларечная торговка холодную воду из колонки додает.

— Мышаты, пусики мои! Разве б я петуха взял — от него же яйца оплодотворяются! — убеждает ящичных заморышей Государцев, хотя говорит это, чтобы хоть что-то сказать. Мыши, давно подметившие вороватость кормильца, ему верить перестали. — Я знаю, вы хочете питаться. Разумеется, просом. Но где его взять? Давайте забудемте о нем и вспомним питательное сорго! В сорге ведь и сахара, и белки, и, открою вам по дружбе, желтки есть. Как в яйцах. Опять не верите? Что ж, не верьте, а эта шамовка как раз вот она!

И насыпает сорго не сорго, а некую собственноручную смесь — провернутые в мясорубке царские, времен кованого забора, обои, сорванные в углу комнаты. Местами на них сохранился старинный желтоватый клейстер. Обойная сечка обогащена сухим навозом, подобранным с пересекающего травяную улицу гужевого булыжника. Теоретически в навозе предполагаются неусвоенные конем зерна овса.

Засыпав такового корма, он уходит околачиваться по уставленному объектами жизни двору, дабы все убедились, что он чужого ни у кого не своровывает. При этом напоказ роется в догнивающих кучах прошлых листьев и даже заглядывает под забытые в углу ржавые бородавчатые куски кровельного железа. Он же все-таки пьян.

Наши пьяные, между прочим, себя соблюдают, если, конечно, не считать проживающих в бараке. Они, наши пьяные, — народ безобидный, опять же исключая проживающих в бараке. Бровкина, скажем, или пришлого кого-нибудь.

Вчера, например, замеченного на улице побродягу сильно мотало к канаве, и он, соблюдая не упасть в нее, пел «Девица красная хвать я щуку в руку!..»

Наши, когда выпьют, этой песней не пользуются, а если кого отфугасит, допустим, на забор, разглядывают на уцепленной штакетине какую-нибудь нехорошую букву, дырку от сучка или божью коровку, чтобы никто плохо не подумали. И всем сокрушенно улыбаются.

Государцев же перемещается по двору. Теперь он приподымает щепки, а еще, выпятив сухощавый диагоналевый зад, встает на четвереньки, чтобы заглянуть в фундаментный отдушник, для чего вытаскивает закладной зимний кирпич. Выпрямившись и не отряхнув коленок, он задирает голову и принимается глядеть на скворешню, даже кидает в нее камушком — полагая наверно, что удар отзовется внутри и петух из скворешни выскочит.

Дурак он, что ли, Государцев? Да нет же! Говорят вам — он выпил! Он же заподозренный, он переживает. Вот снова приподнят ржавый обломок кровельной жести — под ней теперь вертится дождевой червяк. Государцев обдумывает — не отнести ли вертлявую находку мышам, но затем, нахамив червяку, опускает приподнятую жесть, которая обламывается по ржавой обглоданной каверне.

Вдоль бревенчатой стены главного дворового дома тихо идет Варя — седая от женских болезней девушка. По причине неотвязных мыслей она по ночам не спит и ощущает себя ничему в жизни не предназначенной.

Варины руки повисли. Голова поникла. Глаза глядят в землю. Вчера соседка ей довела, что у нас высоко стоит подземная вода и это влияет на женское. Варя, идучи к воротам, обдумывает, как такое одно с другим связано.

Держа в руке жестяное крошево, Государцев двинулся к ней и — насколько получилось — надвинулся. Варя от внезапной мужеской близости совсем опустила глаза.

Государцев печально выдыхает в сторону водочный дух:

— Не любит нас жизнь, Варя. Ты вот настоящая пирожок по красоте была. А сейчас у тебя женские клапана барахлят… И я без приплода от мышей… И кот, зараза, умывается… Ждет, собака, своего! Я тут гляжу, а кот этот — мышеловшиц и птицелившиц! — танцует на задних ногах, играет, видишь ли, с добычей. Я дверь не припер — он Люську и зарубил… мышонку мою белую… Коты! Мыши! Люди! Вонючий снизу человек! Это, штоль, звучит гордо?!

Он вглядывается в Варины седины и уже навзрыд говорит: «Я, Варька, лучше военную песню запою, ладно?» — и поет:

Еще годик и два,
И настанет пора
За мужчинами в ряд становиться,
И ты с карточкой будешь стоять до утра,
Старикашку пытаясь добиться.