Улыбка Катерины. История матери Леонардо

Безусловно, Джиневра время от времени водила меня подышать воздухом в Монтеоливето, что за воротами Сан-Фредиано, это и в самом деле прекрасное место для умиротворенного созерцания, откуда можно насладиться чарующим видом Флоренции, разумеется, если ты мертв, зрелище это не имеет для тебя особого значения, но по крайней мере любоваться им могли бы в будущем кто-нибудь из твоих потомков и родственников. Им будет приятно подняться туда, чтобы вознести молитву в память о тех, кто похоронен в этом монастыре.

И вот, сидя возле садовой ограды, я в беседе с фра Лоренцо, выходцем из знатного рода нотариусов и давним другом семейства моей жены, выразил желание быть погребенным в стенах этой обители, скажем, в простой семейной капелле, куда можно перенести и останки моих стариков, дабы возвысить этих скромных столяров под нашим фамильным гербом. Кроме того, с благословения Пресвятой Богородицы мне бы хотелось также поместить в алтаре над своей могилой ее прекрасный образ. Стоит ли ожидать меньшего от человека, способного, подобно мне, похвастать тем, что был подмастерьем великого Бальдассарре дельи Убриаки!

Конечно, это было бы замечательно, задумчиво отвечал фра Лоренцо. Жаль, что церковь и монастырь до сих пор в таком ужасном состоянии. Ремонтные работы начались уже более десяти лет назад, и конца-края им до сих пор не видно. Вот и прекрасный мастер-каменщик Андреа скончался, а мастер Джованни ди Сальвестро только сейчас приступает к делу. Даже им, монахам, непросто жить среди этой бесконечной стройки, верша дела милосердия, как велит устав оливетанцев, собирая милостыню и раздавая хлеб беднякам, поскольку все их скудные сбережения съедаются этими самыми мастерами, что, поднимаясь сюда, чаще обсуждают монастырские колонны, что, мол, должны быть прекраснее колонн Сан-Лоренцо, или витражи, что готовят братья-иезуаты, да только ничем эти рассуждения не кончаются; а денег тем временем становится все меньше, и кажется даже, будто сердца богатых флорентийских купцов совсем очерствели, и никто in articulo mortis теперь не оставляет имущество монастырям, дабы спасти свою душу. Может быть, потому, что, введенные в заблуждение неким еретиком, уже и не верят в бессмертие души.

Так в чем проблема, говорю я, деньги у меня есть, и даже с избытком, я все оставлю вам, приведите только в порядок церковь и монастырь да выстройте капеллу в память о Донато ди Филиппо ди Сальвестро Нати, прозванного Тинтой, место упокоения для меня и моей семьи, посвятите ее Деве Марии, схороните меня там, а после закажите образ Благовещения, и пусть он будет прекраснее всех, что есть сейчас во Флоренции, прекраснее, чем у фра Анджелико и фра Филиппо. Я хочу, чтобы ангел преклонял колени перед Марией не в городе, под портиком, среди домов или, того хуже, в запертой комнате. Нет, весть о спасении должна раздаться на свежем воздухе, вроде этого сада, среди этих деревьев, каменных дубов и кипарисов за невысокой стеной. Если уж мне придется лежать в тесноте могилы, пускай хотя бы Мария и ангел не станут прятаться в доме. Меня уже тошнит от замкнутых пространств, я всю свою жизнь был узником: мастерская, склад, банк и даже дом на виа ди Санто-Джильо. Ах, если бы душа моя могла летать свободно среди лугов и олив в Теренцано, лежащем там, по другую сторону Арно…

И вот монахи первыми являются ко мне в дом, дабы призвать меня спасти свою душу. На смертном одре я готов на все согласиться, лишь бы скорее отослать их подальше, однако слова их мне в целом кажутся искренними, быть может, есть еще надежда, что и моей шальной головушке повезет, против чего я бы лично не возражал. Потом заглядывает Джиневра и, осознав, что возле моей постели не столько истово молятся, сколько слушают, что я говорю, а дружок Пинтассо заодно исписывает этими словами свиток пергамента, приходит в ярость. Она немедля прогоняет всех вон, поскольку ее бедный Донато слишком страдает и не должен утруждаться подобной ерундой. Когда придет время, она за ними пошлет. А после, как обычно, берет бразды в свои руки, тут ведь, еще до священника, в срочном порядке нужен нотариус, а единственный доверенный среди них – он, сер Пьеро.

После истории с Катериной Джиневра время от времени продолжала пользоваться его услугами. Более того, в последние годы наш нотариус, чья репутация непрерывно росла, а клиентура ширилась, специализировался именно в отношении монастырей и прочих институций. Никто лучше него не сговорится с той частью человечества, что состоит из братьев и сестер во Христе, монахов и монахинь, клириков и каноников, занимающихся не только горним, но и дольним, мирским: контрактами, арендами, куплей-продажей, доверенностями, тяжбами и так далее. Кроме того, он единственный, кто много лет назад видел мои венецианские бумаги и знает, что нужно сделать, чтобы вернуть все эти кредиты: подвиг, теперь ожидающий тех, кто меня переживет.

И вот сер Пьеро снова входит в наш дом. Всегда такой хладнокровный, он признается, что даже спустя столько лет не может сдержать душевного трепета при виде залы, где когда-то работал с моими документами и где впервые увидел Катерину. Джиневра, предвосхищая возможную просьбу, говорит, что заглянуть в комнатку наверху не получится, она опять занята, там теперь живет девочка-рабыня, купленная вскоре после освобождения Катерины, ей уже двадцать два, как летит время. Я не в силах подняться с постели, дышу и то с трудом, поэтому нотариус устраивается здесь же, в этой комнате, и начинает записывать все, что я ему диктую, а Джиневра подает необходимые бумаги и документы. Писать приходится много. Наконец сер Пьеро медленно, с долгими паузами, перечитывает все еще раз, дожидаясь моего одобрения. Оглашение назначаем на среду, 16 апреля. Напоследок я прошу его об услуге: не мог бы он взять с собой ребенка, их с Катериной сына, того, что учится сейчас у Верроккьо? Мне бы хотелось его увидеть.

И вот день настал. Похоже, конец близок. Я не могу даже оторвать голову от подушки, с трудом говорю. Джиневра сидит рядом, поддерживая меня за затылок, то и дело дает мне глоток воды. Впрочем, делать мне ничего не нужно. Только время от времени кивать. Сер Пьеро приходит первым и готовит конторку, на которой раскладывает листы имбревиатуры, чтобы зачитать в присутствии моем и свидетелей; пергаментную тетрадку in mundum и протокол он составит позже, без спешки, у себя дома. Джиневра велит принести еще несколько стульев. За дверью я замечаю подростка, высокого и худощавого, как сер Пьеро, но с каскадом белокурых локонов, должно быть, сын. Его и Катерины.

Подходит время вечерней молитвы. Джиневра помогает мне прочесть ангелус, зажигает несколько масляных ламп. Первыми появляются созванные мной свидетели, горстка верных друзей. Сер Пьеро, типичный нотариус, начинает зачитывать своим безразличным голосом, и кажется, будто голос – это перо, которое движется прямо в воздухе, одно за другим выводя слова на невидимой бумаге.

Cum nihil sit certius morte et nihil incertius hora mortis, il providus vir Donato fu Filippo di Silvestro Nati, по милости Всевышнего творца Господа нашего Иисуса Христа, будучи здрав умом, чувствами, зрением, слухом и рассудком, но немощен телом, оглашает следующее изустное завещание. И прежде всего смиренно и благочестиво предает душу свою всемогущему Богу и всему небесному воинству. Для погребения же своего тела, когда придет ему время покинуть сию юдоль, он устанавливает церковь монастырского капитула и обители монахов Монтеоливето близ Флоренции, размер же суммы на погребение определен на усмотрение его жены, монны Джиневра. Доля малая, как это принято среди флорентийцев, должна быть выделена на строительство собора и новой ризницы, а также на возведение городских стен. Джиневре, моей возлюбленной жене, я оставляю шестьсот флоринов, которые получил за ней в приданое, а также банковские аккредитивы, одежду из шерсти и льна, et unum mancipium et salarium dicti mancipii, то есть ее новую рабыню.

И наконец, монастырю Сан-Бартоломео-ди-Монтеоливето, amore Dei et pro remedio anime sue, и его монахам я оставляю долговые расписки на мое имя, заверенные банком или ссудной палатой славного города Венеции, со всеми надлежащими купонами и процентами, накопленными почти за тридцать лет. Я уже не помню, сколько там, но это весьма значительная сумма в венецианских государственных облигациях, доходных, выкупаемых и отчуждаемых. Вполне достаточно для семейной капеллы, но послужит также для церкви и монастыря. Я доверяю монахам право в полной мере истребовать оплаты указанных расписок и уверен, что они в состоянии этого добиться, религиозные учреждения обладают экономической и политической силой, способной распространять свое действие даже за пределами государств и синьорий благодаря сети монастырей и обителей, разбросанных по всей Европе.

Сему я ставлю только два условия: пятую часть собранных сумм, за вычетом всех расходов, монахи обязаны будут уплатить вышеуказанной Джиневре; также они должны будут отыскать мою дочь Полиссену и выплачивать ей по пять золотых дукатов в год до самой смерти.

Наследником всего прочего имущества объявляю мою Джиневру. Душеприказчики: сама Джиневра вместе с торговцем шелком Филиппо ди Бастиано, и Пинтассо, согласно обычаю, предложенному монахами.

Бьет третий час ночи. Почти все ушли, даже Джиневра удалилась в кухню, чтобы приготовить мне что-нибудь горячее. Сер Пьеро медленно собирает вещи: листы бумаги, чернильницу, пенал. Я жестом подзываю его ближе, хочу кое-что сказать. Может, я и умираю, но заговорщицкие взгляды, которыми обменивались брат Лоренцо и Пинтассо, мне совершенно не понравились: будьте внимательны, сер Пьеро, монахи могут попытаться наложить лапу на все наследство, а не только на венецианские расписки, возможно, по приговору какого-нибудь услужливого судейки. Нотариус успокаивает меня: он тотчас же подготовит пергаментные чистовики, мне не о чем беспокоиться, права монны Джиневры будут защищены, а сам он, куда лучше многих умея вести дела с обителями и монастырями, еще и проследит, чтобы с будущей капеллой в Сан-Бартоломео все прошло гладко. Единственное его сомнение касается как раз монны Джиневры. Сер Пьеро, человек чести, чувствует себя обязанным задать мне последний вопрос, постыдный и болезненный, касательно слуха, гуляющего в Паладжо: правда ли, что монна Джиневра уже сговорилась с Томмазо ди сер Якопо Сальветти, что выйдет за него замуж после моей смерти? Чертов нотариус, он еще хуже меня: все разнюхает.

Разумеется, дорогой нотариус, я об этом знаю. Я сам велел ей позаботиться о себе после моей кончины. Насколько мне известно, она по-прежнему будет любить меня, любовь вечна, и это не обсуждается. Однако в этом городе женщине негоже жить одинокой вдовой, уж точно не такой, как она, с ее-то энергией и самостоятельностью. Ей всего пятьдесят шесть, а Томмазо Сальветти – очередной семидесятишестилетний старик. Он ее даже не тронет, тем более каждый знает, что мальчики ему нравятся больше, чем девочки. Зато она станет властвовать над ним и заставит поступать так, как ей захочется. В крайнем случае, если ее это устроит, во избежание ссоры с Монтеоливето можно даже отказаться от доли наследства, на жизнь ей и так хватит, ведь приданое вернется к ней по праву. Кроме того, Томмазо Сальветти – двоюродный брат фра Лоренцо и сможет настоять на своем, то есть на том, чего захочет Джиневра. Короче говоря, мы собираемся строить капеллу Нати или нет? Иначе куда девать мои косточки? Мне ведь недолго осталось, а сохнуть до скончания веков в деревянном ящике, брошенном где-нибудь на монастырском складе, среди кирпичей и пыли, как-то нерадостно…