Улыбка Катерины. История матери Леонардо

13. Я

Катерина снова здесь и снова глядит на меня.

Не знаю, как она сюда попала, хотя, если вдуматься, это уже не так важно. Похоже, я заснул прямо за письменным столом. И теперь, почувствовав ее присутствие, вдруг просыпаюсь, весь скрюченный, а голова гудит, будто вынырнул из долгого кошмара и ничегошеньки не помню.

Уже не первый раз она входит вот так, не спрашивая разрешения. Стоит себе, прислонившись к стене между старым, эпохи модерна, фортепиано «Климес», на котором больше никто не играет, и голландским кабинетом черного дерева да время от времени поглаживает своими длинными тонкими пальцами флорентийскую мозаику на створках. Должно быть, ей нравится воссозданная на блестящем черном фоне иллюзия жизни, все эти ветки, цветущие или согнувшиеся под тяжестью сочных фруктов, муха, сидящая на вазе из поддельного мрамора и тоже поддельная. А то примется крутить, не снимая с пальца, свое чудное, потертое серебряное колечко.

Она молчит, зная, что я ни слова не пойму на ее древнем как мир языке, диалекте исчезнувшего народа, забытом, наверное, даже ею самой. А пользоваться чудовищной смесью языков, с которыми ей столько лет приходилось сражаться, чтобы пережить это долгое путешествие, Катерина не хочет. Предпочитает разглядывать меня молча. Все, что ей нужно высказать, всю свою тягу к жизни и свободе она прекрасно научилась передавать без слов, одним взглядом бездонных, синих как небо глаз.

Она явилась сама, без спросу, я не звал ее и не искал. Точнее, не искал до недавнего времени. Просто один из детей, рожденный ею еще до замужества, стал настолько известен, что все теперь вспоминают только сына, забывая про мать. Впрочем, Катерина об этом не жалеет, скорее наоборот: она даже рада, когда говорят о нем, а не о ней. Этот байстрючонок, ясный, как солнце, и чистый, как вода, был ее жизнью. Он был ей дороже всего и всех на свете: мужчины, который взял ее и от которого она понесла; другого, за которого впоследствии вышла замуж и которого искренне полюбила; всех прочих детей, рожденных в течение жизни. Я без слов, по глазам понимаю: этот малыш был ей дороже собственной свободы. И Катерина знает, что он любил ее не меньше, хотя и не признавался, не показывал виду, не называл мамой. Ей даже случалось притворяться, будто это не ее сын. Счастье для нее заключалось в том, чтобы отдать ему все без остатка. В глазах мира и общества такой дар мог показаться мелочью, ведь у нее ничего не было, она даже собой и своей свободой не владела, пока однажды некий человек не написал на листке бумаги: ты свободна. Вот только писать эти слова не было никакой необходимости, ведь они высечены внутри каждого из нас еще до рождения, и стереть их никому не под силу.

Малышу Катерина передала всю свою бесконечную любовь к жизни и к тварям земным, а он, став мальчиком, потом мужчиной, продолжил жить по ее заветам. Отказывался принимать в пищу животных, приходя в ужас от одной мысли о необходимости убить живое существо и запихнуть его плоть и кровь себе в глотку, чтобы оно разлагалось в утробе. Притворяясь военным инженером, зачаровывал воинственных владык миражами невероятных изобретений, оружия массового уничтожения, хотя все равно никогда бы не осуществил эти проекты и, как мог, затягивал работы, пока эти князья мира сего сами не падали жертвой столь обожаемого ими насилия. Подобно Иисусу среди торгующих во Храме, не раз вызывал суматоху на рыночной площади, когда, увидев птицу в клетке, немедленно бросался ее выпускать. Но важнее всего то, что Катерина научила его ценить свободу: высшее благо, в которое она верит и которое, как учил ее отец, нельзя отнимать у человека. Истинная свобода – только та, что вызвана к жизни любовью и отдана в дар.

«Нет большей загадки, чем существование женщины», – сказала однажды Маргерит Юрсенар. И, кажется, нет среди женщин большей загадки, чем Катерина. Ее словно постепенно забывали, стирали из памяти. Всего лет двести назад даже имени этого никто не знал, не говоря уже о том, где и как появился на свет ее сын. Словно божественная искра упала с неба, не нуждаясь в женском теле.

Имя Катерины всплыло только в 1839 году, в сборнике писем и документов, касающихся итальянских художников эпохи Возрождения, причем в наименее поэтичном и вдохновляющем из тех, что только можно себе представить, – в налоговой декларации. Это уникальный документ, представленный во флорентийский кадастр дедом Леонардо, Антонио да Винчи, и датированный 27 февраля 1458 года (1457 по флорентийскому стилю). В конце списка ртов на иждивении, являющемся основанием для налогового вычета, после имен деда Антонио, бабушки Лючии, сера Пьеро, его брата Франческо и жены Пьеро, Альбьеры, указан маленький Лионардо, внебрачный сын означенного сера Пьеро, рожденный от него и Катерины, ныне жены Аккатабриги ди Пьеро дель Вака из Винчи, пяти лет от роду. Самый важный с человеческой точки зрения факт заключается в том, что декларация заполнена рукой не дедушки Антонио, а его сына. Что должен был чувствовать Пьеро, вписывая имя любимой женщины, матери его сына, а ныне чужой жены? И главное: кто же все-таки эта женщина?

Первый ключ к разгадке появился в 1872 году, когда была опубликована ранняя биография Леонардо, приведенная в рукописи из семейной библиотеки Гадди. Обнаруженная в библиотеке Мальябеки, она была написана неизвестным флорентийцем, жившим в середине XVI века, сразу же окрещенного Гаддианским или Мальябекьянским анонимом. Как раз с загадочного рождения художника Аноним и начинает свое повествование: Лионардо да Винчи, хотя и был законным сыном сира Пьеро да Винчи, родился от матери добрых кровей. Протяженная шеренга биографов и ученых (включившая в итоге и меня) ставила перед законным квадратные скобки и не считая невероятным, чтобы автор забыл о столь важной детали: внебрачном рождении Леонардо. Однако вполне возможно, что Аноним не ошибся. Два главных действующих лица, отец и мать, здесь противопоставлены друг другу: с одной стороны – сер Пьеро, которому Леонардо приходится законным сыном не потому, что отец его признал, но потому, что тот дал юридически подтвержденное обязательство принять ребенка в семью и воспитать; с другой стороны, мать добрых кровей, выражение, ошибочно понятое многими (и мной в том числе) как означающее аристократическое происхождение, благородную кровь. На самом же деле сын добрых кровей – всего лишь сын доброй, но неизвестной матери, рожденный вне брака, религиозных и социальных условностей, зачатый от союза двух существ, движимых единственно силой любви и страсти.

Имя Катерины между тем встречается и в рукописях самого Леонардо, в частности в двух записных книжках карманного формата, которые художник носил с собой в 1493 году: в третьем кодексе Форстера, ныне в собрании лондонского музея Южного Кенсингтона, и рукописи H из Института Франции. Это не что иное, как краткая запись о появлении 16 июля 1493 года в миланской мастерской Леонардо некой Катерины, а также о понесенных в связи с ее приездом расходах; к ним, вероятно, можно также отнести выделку поддевы и оправу яшмы в кольцо. В другом кодексе Форстера, втором, датируемом 1494 годом, представлен подробный список расходов на погребение Катерины – вероятно, той же самой женщины. Но кем она была? Первые исследователи-леонардисты не сомневались: всего лишь скромной служанкой, а вовсе не матерью-аристократкой, по-прежнему неизвестной. Предположение о том, что старушка в конце жизни проделала долгое и трудное путешествие лишь ради того, чтобы воссоединиться со своим знаменитым сыном в Милане и умереть у него на руках, выглядело скорее фантазией романиста, нежели заслуживающим доверия историческим фактом.

И в самом деле, первым, кто позволил себе представить, что эти Катерины – одна и та же женщина, оказался романист, русский писатель, символист и спирит Дмитрий Сергеевич Мережковский в романе 1901 года «Воскресшие боги: Леонардо да Винчи». По Мережковскому, Катерина была круглой сиротой шестнадцати лет, крестьянской дочерью, прислуживавшей в 1451 году в деревенской гостинице Анкиано, куда сер Пьеро, явившийся зарегистрировать договор о передаче прав на маслобойню, зашел выпить. После рождения ребенка у совсем юной еще Катерины не было молока, поэтому она выкормила Леонардо молоком козы из Монт-Альбано, а затем вверила его бабушке и дедушке, из чьего дома он, однако, частенько убегал в деревню навестить мать, вышедшую замуж за Аккаттабригу. Через много лет, оставшись вдовой, состарившаяся Катерина приехала к Леонардо в Милан. Именно с ней связаны скупые записи 1493 года и список расходов на погребение; сыну она привезла в подарок две домотканые холщовые рубахи и три пары чулок из козьей шерсти, которые связала сама.

«Леонардо помнил мать как сквозь сон, – пишет Мережковский, – в особенности улыбку, нежную, неуловимо скользящую, полную тайны, как будто немного лукавую, странную в этом простом, печальном, строгом, почти сурово прекрасном лице». Смутное воспоминание об этой загадочной улыбке будет преследовать Леонардо всю жизнь. Улыбке Моны Лизы. Улыбке, зачаровавшей даже венского врача, разрабатывающего новый метод лечения истерии, названный психоанализом, некоего доктора Зигмунда Фрейда, запоем прочитавшего роман Мережковского и уже много лет увлеченного фигурой Леонардо, с которым он, вероятно, идентифицирует себя.

Фрейд с учениками Карлом Густавом Юнгом и Шандором Ференци недавно вернулся из важной поездки в Соединенные Штаты, в Университет Кларка. 17 октября 1909 года он написал Юнгу: «С самого возвращения меня не отпускает одна мысль. Мне вдруг стала ясна загадка леонардовской натуры». 1 декабря Фрейд представил свои соображения Венскому психоаналитическому обществу в форме доклада под названием «Das berühmte leonardeske Lächeln». Улыбка Катерины, продолженная в улыбке Моны Лизы и других леонардовских портретов, на сей раз сопровождается шокирующей интерпретацией самого раннего воспоминания Леонардо, в котором коршун, слетев к колыбели младенца, сует ему в рот свой хвост и несколько раз шлепает по губам. Этот краткий текст трактуется не как истинное воспоминание, но как eine Phantasie, своего рода повторяющийся сон наяву, воображаемый конструкт, предоставляющий нам необычайный ключ к внутреннему миру Леонардо, где фрагмент с хвостом коршуна меж губ ребенка кажется одновременно символическим воспоминанием о кормлении материнской грудью и проекцией пассивной гомосексуальной фантазии.

Что касается Катерины, Фрейд, упомянув единственный известный в то время документ, кадастровую декларацию 1458 года, вновь следует сюжету Мережковского, где фигура этой женщины обретает выразительность и весомость, поддерживая тем самым гипотезу, что она и была искомой Катериной, прибывшей в Милан в 1493 году и вскоре скончавшейся. Согласно Фрейду, Катерина не могла не сыграть решающей роли в становлении Леонардо, чьи ранние годы прошли не с отцом или мачехой, а с родной матерью и, чуть позже, бабушкой и дедушкой. По сути, Катерина – его первая и единственная большая любовь. Возможно, однако, что на отношения Леонардо с Катериной Фрейд спроецировал не что иное, как собственные отношения с матерью, Амалией, превратив их в зеркальное отражение собственной семейной хроники. Естественно, возникает вопрос: а не могла ли фрау Амалия Фрейд похвастать такой же улыбкой, как у Моны Лизы и, следовательно, у Катерины?