Новомир[сборник 2019]

— А-а, ты, што ль… — сказал Ерёма, не удивившись ничуть; и не такие, знал, номера выкидывает, чудесит судьба. — Эт-ты как это… умудрился?

Юрок хвостом даже не шевельнул и не сел, все боком стоял, только заметно насторожился. Ерёма повертел недоеденный хлеба кусок, бросил ему и к скамье шагнул, сел сам. Пес подошёл к хлебу, понюхал и, поперхивая как-то, съел.

— Дела-а… — Помяло шею-то, сразу отметил он. — Что ж мы теперь чумичке скажем, а? Не справились, скажет, с соц, это самое, обязательством. Мол, велено было — а вы что?!. Кирька, пог-ганец!.. А это… а что нам баба, вооще-то? Хрен с ней лается… ага?! Мне все её приказы, знаешь… Как поднесу, — он сжал кулак, большой, бугристый ещё, показал его собаке, — так… Вот мой приказ, и никаких. И пошли все на … — Болтливость напала, это он за собою знал. — Ладно, живи. Два раза не… Я счас тебе пожрать. Пошли.

Зашёл на кухоньку, отрезал большой ломоть хлеба и, обмакнув его прямо в кастрюлю со щами, вынес. Но во дворе собаки не было… ага, за калиткой ждёт, на улице. Не верит.

— И правильно: не верь. Никому, слышь, никогда. Нашему брату верить, знаешь… Хуже человека говна нету. Найти б, кто его делал — я бы сказал… Шнурок порвалси, што ль? — Пес ел, перхал, судроги, похожие на рвотные, прокатывались по всему его телу. — Ничо-о! На вас, слышь, это… как на собаке, да. — И засмеялся, голову клоня к коленям, мотая головою. — Зарастё-от! А и то: жрать, может, помене будешь, а то ж как боровок метёшь, что ни дай. Гуся он захотел, шваль такая… а верёвки не хошь? Попробовал? Гуся я и сам не ем — детям, это самое. Унукам. — И покивал себе, посмеялся: Фирюза ест — и гуся одного с курчонком стрескала по осени, и сметаны не счесть, масла, яиц, — что под руку подвернётся с похмела… жирует, сука хитрожопая, не зря два уже раза её поджигали. А на Троицу велосипед, старшим внуком из города привезённый (как-никак четверо их, внучек и внуков, и всё-то лето отираются тут), со скрипом согласилась татарка принять, еле уломал, совсем что-то пенсию застопорили тогда, а тоска лютая была… Внук и углядел, перехватили Ерёму со «Школьником» уже на дворе у самогонщицы, крику было. — От-так-от она, гусятинка, — увидал Москву?! — Помолчал. — Што хоть увидал-то? — Ещё помолчал. — Интересуюсь. Было б што — я бы тут не задержалси… Молчишь? Или это… шиш да кумыш?

Слушал ли, не слушал его Юрок — но только, доев кое-как, повернулся и пошёл неверно, неуверенно за угол подворья, всё так же низко, едва мордой не тыкаясь в снег, голову держа, — на зады, в соломе где-нибудь отлеживался, небось.

На другой, что ли, день — все они тогда слились, дни, в ком какой-то слиплись, банки-то все-таки вывез он, — Кирьку увидел, допросил, и всё стало куда как ясно: подвесить подвесили, околел, полазали там, а как уходить от комбайна — кто-то чикнул ножичком шнурок, не оставлять же так… Жена, новость узнав, беззлобно бросила: «Черт-то с вами, всё равно подохнете!..» Одна у ней музыка; и злоба бросилась в голову, в запрядавшие руки, табуретку с железными ножками схватил, запустил в неё, у печки с растопкой возившуюся… а не попал толком, жалко. С криком — «ох-херел?!.» — она выскочила за дверь, откуда прыть у старой взялась, а его всё трясло: сама первой от мотора коньки отбросишь, стерва… забыла, как синяя валялась?

Отошёл Юрок, откашлялся только к весне, когда уж травка всякая повылезла — ею, может, и пользовал себя, по нескольку дней пропадал где-то; шея, правда, ещё плохо поворачивалась, и морду низко держал, но время долечило и это. Дичиться перестал, считай, только гладить себя уже никому теперь не давал, даже внучатам ерёминым: либо увертывался и отбегал, а если удержать пытались — рычал с хрипом и нервностью, зубами воздух цапал, ляскал в опасной от рук близости, куда вся обходительность былая подевалась. Оно и понятно, разве что уж дураку такой урок впрок не пойдёт — а какой же он дурак.