Батискаф

— Почему я должна читать этот журнал и по нему выбирать, какие парни мне должны нравиться, а с какими мне лучше не связываться? Что за ерунда? О чем они там думают, когда пишут, какая помада парням нравится больше всего? Почему они печатают идиотские статьи, в которых парни будто бы признаются, что большая грудь и задница не так уж важно? Конечно, важно! Тело и сексуальный рот еще как нравятся парням! Это ложь, что они пишут! Но почему они печатают именно этих застенчивых задротов, которые лепечут какую-то херню, будто для них первостепенно духовное развитие, мысли человека, личность, а не красивые ноги и мордашка? Я с такими нёрдами даже и разговаривать не стану! Потому что это ложь! Да и все равно… — Она бросила соломинку своего коктейля, выхватила из руки матери сигарету, которая слушала Рику, открыв рот, и ничего не успела сказать, Рика затянулась, запрокинув голову, выпустила дым в потолок, громко сказала «for helvede, jeg hader det!»,[104] она рисовалась, наслаждалась собой… Она сидела в кресле-качалке, забросив на табурет свои красивые длинные голые ноги с черным лаком на ногтях, она смотрела в окно прищурившись, «это кто там ползет, не Бенге-Бонго?», Дорте сказала, что это Крис. — Это какой Крис?.. Тот, с которым ты жила, или какой-то другой?

Она была в центре внимания, она это знала, она мне нравилась, она знала это, Дорте тоже это понимала, прекрасно понимала: у нее красивая дочь, она обалденная, и не может не нравиться мне. Рика продолжала: — Какое мне дело, понравится ли парню моя помада? Какое мне дело? Все это просто ужасно скучно… Я ненавижу мое время. Кругом тупицы. Не с кем поговорить. Я терпеть не могу Фрею и слащавый голосок Лине Нюстрём…[105] — Она запела, передразнивая: — made in plastic… it’s fantastic… Jeg hader det! Jeg hader det! Jeg hader! Jeg hader! Jeg hader det bare virkelig![106]

Я не остался на ночь, хотя Дорте сказала, что это о’кей, дочь поймет, она и не такое видела, но мне было неприятно, я не хотел заниматься сексом в ту ночь, потому что в ее магазинчике стены такие тонкие, а Дорте такая страстная, такая похотливая, она бы опять стонала… до хрипа… Рика все это услышит… — Это пустяки, — убеждала меня Дорте, — она и так все понимает, она скоро и не такое начнет говорить и творить, будет приводить парней, она будет говорить о своих проблемах с парнями, будет есть себя и других вокруг, это нормально, гормоны прут… В конце концов, тебе надо ко мне перебираться, у тебя опять следы от уколов, я видела, я не хочу, чтобы с тобой что-нибудь случилось, ты такой нежный, хрупкий, ты ведешь не тот образ жизни, я за тебя боюсь, тебе нужна семья, ты пропадешь… — Она брала меня за руку, она меня гладила по плечу, целовала меня. — Останься, Йоган, останься, я умоляю…

Мне было неприятно… я сам в детстве слышал, как отец… мне это было противно… Я уехал в Авнструп на последнем автобусе… на меня навалилась тоска… я ехал и думал: больше не пойду к ней… больше не буду ширяться… слезаю с иглы, точка… кто-то прочитает мои записи, оставленные в компьютере азулянтской газеты, кто-то их прочитает… мне стало стыдно… это был анонимный файл, вряд ли кто-нибудь поймет, что это был я, но все равно было совестно, потому что не имеет значения, когда ты читаешь такое, не имеет значения, знают твое имя или нет, музыкант не знал моего имени, но он видел, как я влезаю с рюкзаком в комнату мальчишки из Буркина-Фасо, музыкант понимал, почему я так поступаю, мне было стыдно, это чувство обмануть нельзя, это самый чувствительный прибор, лучше компаса и барометра… я устал от лжи, устал сидеть в батискафе чужой личины, я устал от чужого имени… лживый, фальшивый, я… разве это я?., это не я! Не я! Я пытался вспомнить себя… меня катал на санках пес по кличке Акбар, когда мне было три года, я помнил себя, я помнил себя, когда я упал на льду и сломал руку, мне было четыре… я помнил себя, когда тонул в осенней воде в сливе возле дома дяди Родиона, отец меня вытащил за шкирку, как щенка, мне было около четырех… я помнил себя… это был я, мальчик, который был влюблен в прогульщицу, она целовалась со старшими мальчиками, ее хотели выгнать, сплавить в спецшколу, я был председателем совета отряда нашего класса, на один год у меня была такая дурацкая роль, я был ударником, и вот назначили, и в том году решалась ее судьба, хулиганку хотели выкинуть, весь класс должен был голосовать, наша классная спросила меня, что будем делать, Иванов, ты, как председатель, скажи, я был плохим председателем, даже открытки с поздравлениями ветеранам не мог поручить разносить одноклассникам, настолько стеснялся я своей роли, я был не в состоянии кому-то — даже самым затурканным — давать поручения, я сам разносил те открытки, все делал за других, но тут я поднялся и отстоял ее, пусть ее оставили на второй год, но из школы не выгнали, она была благодарна мне, и однажды она меня поцеловала, это был я?., она меня поцеловала или того мальчика?.. В моей голове звенел голос Рики: Jeg Kader det! Jeg Kader det! Jeg Kader! Jeg Kader! Jeg Kader det bare virkelig! Какая она честная! Какая настоящая! Я таким тоже когда-то был… Рика… я думал о ней… Она была прекрасна в своем бунте. Я ехал и вспоминал, как она говорила: «Почему считается, что датчанки — блондинки с голубыми глазами? Что это за стереотип? Почему все модели в их журналах — блондинки с голубыми глазами? Мам, ты настоящая блондинка? Нет, конечно. Ты не блондинка. Ты — настоящая датчанка, но у тебя карие глаза. Красивые карие глаза. У меня такие же. Так какого черта они пишут, что датчане — блондины с голубыми глазами? Давайте выйдем на улицу и посчитаем, сколько из прохожих, что нам встретятся, будут блондинами и блондинками с голубыми глазами?» Через три года она будет совершенно нюбильной.[107] Я смогу с ней закрутить отношения. Теоретически. Все будет по закону. Абсолютно. Я не так уж плох. Девочки любят экспериментировать в этом возрасте. Гормоны прут… Мне стало тошно от этой мысли. Ах ты лживый кусок дерьма! Чистенькую девочку захотел! Я был себе противен. Мерзкий жалкий… shoplifter… junky… liar… rogue refugee… wanted… piece a shit![108] Спрятал в анонимном файле свои признания, свои грязные истории… Ты не можешь вот так выйти и крикнуть: Jeg hader mig selv! Jeg hader mit liv! Jeg hader det! Jeg hader! Jeg hader![109] Ненавижу себя и мою жизнь и ничего не могу сделать — чувствую, будто какая-то сила меня несет и я не в состоянии ей сопротивляться, каждая попытка что-то изменить ни к чему не приводит, я все равно оказываюсь на Нёрребро, или встречаю Хамида, или еще кого-то, и все заканчивается иглой в вене, приходом, от которого невозможно уйти, я не могу помыслить мое будущее без этого распирающего меня изнутри потока, это похоже на горную реку, это похоже на ветер, я чувствовал себя дохлой собакой, которую уносит река, я себя чувствовал сорванным с ветки листом, который уносит ветер, я себя чувствовал колесом, которое оторвалось от машины и катится, катится, катится, я был опилками и сосновыми иголками, я был снегом, африканским снегом, который таял в лесопарке Авнструпа, я был пеплом, который вырывался из трубы крематория от какого-то загробного сквозняка, ветер разносил его по парку, покрывал остатки снега, пепел падал на людей и деревья, я трогал седло велосипеда, и мои пальцы делались черными, пепел залетал в окна и прилипал к белью, что сушилось на бельевых веревках и ветках деревьев, люди жаловались, приезжали специалисты, изучали трубу, спускались внутрь, но ничего не обнаружили, странный феномен повторялся через неделю-другую, пепел вылетал из трубы, это случалось в ветреные яркие солнечные дни, хлопья сажи кружили над Авнструпом, черный пепел, африканский снег, разлетался по комнатам и коридорам… Я замуруюсь здесь, пусть я покроюсь сажей и пеплом, пусть я стану трупом, я не поеду на Нёрребро, не поеду в кантину, потому что: если поедешь в кантину, то потом по улице Святой Анны незаметно пойдешь в Кристианию, чтобы покурить, и так окажешься у Дорте, в ее паутине, на несколько дней… в сладкой неге, из похмелья в ломку… и секс до рвоты… как от морской болезни… Нет, лучше не ездить туда. Совсем. Я перестал выбираться в город вообще, началась весна, жуткая и неизбежная. У меня за окном бушевал свет и кричали птицы, сумасшедшие птицы. Я был на ломке. Меня крутило. Я не мог ходить. Да и крыша потекла основательно от дури и грибов. Я не ездил воровать, я только лежал и страдал, время от времени впадал в ступор. Иногда поднималась температура… в бреду мне казалось, будто мои внутренности распухли, меня раздуло, как бегемота… Очухавшись, я думал, что мне это привиделось неспроста… дабы отвлечься, я смотрел, как мальчишка из Буркина-Фасо молится, слушал его истории, смотрел, как он распаковывает коробку с пищей, перебирает содержимое фуд-пака,[110] продает его — он меня вывел из депрессии, я был ему благодарен, я находил его забавным, он был юным и искренним, он хотел поселиться в Копенгагене, это было его мечтой, нормальная мечта для юнца из Буркина-Фасо! Когда он уезжал к своим «братьям» в Копен, я пил чай или воду, лежал и читал книгу стихов Шойинки,[111] которую мне он подарил, чтобы скучно не было, я был ему за это от всего сердца благодарен. Я там нашел гениальные строчки про то, как белые руки лазают во внутренностях покойника, пытаясь отыскать бессмертие. Меня просто громом поразили эти строки. Я тут же вскочил, набил трубку травой. Закурил. Стал нервно ходить по комнате. Я вдруг понял, что все тщетно, бессмысленно, бесполезно… Пришел Хануман, я с ним поделился: прочитал стих… Он сказал, что у него есть немного бессмертия: снотворное, и он кисло улыбнулся, видимо, его самого это не веселило. В ту ночь мне приснилась Рика… она танцевала на крыше какого-то высотного здания, я ходил вокруг нее с фотоаппаратом, просил быть осторожной… не подходить близко к краю… Неожиданно я оказался в больнице на операционном столе. Стоя надо мной, нигерийский доктор говорил, что вырежет мне селезенку и все пройдет. Мне надели на лицо маску, я уснул. Мне снились руки, которые лазали по моим внутренностям, пытаясь отыскать бессмертие, но не находили, потому что во мне его не было.