Батискаф

Когда я приехал к нему в Копен, первым делом мы выпили пива, а затем он поставил Dandy in the Underworld, и мне стало невообразимо грустно: стоило ли рвать когти на Запад, если продолжаешь слушать это говно?.. мама, он слушает глэм-рок, голосует за Фолькепарти и ностальгирует по советскому прошлому…

Она не ответила. Тяжело дышала, ее глаза были мутными… наверное, она не слышала меня… даже если слышала, мои слова доносились до нее, как сквозь толщи воды…

Ну, вот она шевельнулась… несколько минут борьбы с тяжестью, и она держит голову, фиксирует взгляд на мне… заговорила: ты сильно болел, когда упал в сливную яму возле дома дяди Родиона, и почти год кашлял, тебе ставили банки, этим занимался отец…

Да, я прекрасно это помню, и как он мне банки ставил, и как я упал…

Она поразилась, в глазах появляется ясность, словно там наступает рассвет, первые лучи бегут по лугам, просыпаются птицы, щебечут, перелетают с ветки на ветку… кожа на лице разгладилась… всплываем потихоньку…

— Не может быть, чтоб ты это помнил… Ты был такой маленький!

— Я отлично помню, как наступил на воду и провалился, я думал, там неглубоко и смогу ступить в моих сапожках, и полетел вниз… окунулся… отец меня выдернул, отнес в дом, укутал в свой свитер, отнес домой, и потом ставил банки… Я помню, как я сидел на стульчике возле елки, вы танцевали, я встал, подошел и тоже просился танцевать, а он сделал губами так: брр, как на Акбара… Мне так обидно стало, он так порывисто отбрил меня… как собаку!

— Он был дикарь. Он привык с собаками… Он и с людьми так же… Но это поразительно, что ты помнишь, как мы у елки танцевали, тебе еще не было трех!!! Это невероятно. Я ставила твои ножки на мои тапки, и мы танцевали вдвоем, а отец пошел поддать… Он тогда все больше и больше закладывал и уже дрался со всеми подряд, а потом он разбился на мотоцикле, у него была сильная травма головы, сильное сотрясение, после этого он стал совершенно сумасшедшим…

Мать вспомнила, как она ходила в больницу навестить его после того падения…

— Монголоид! Сущий монголоид! — Половина лица была нормальной, а другая — распухла так, что стала похожей на тыкву, налитую кровью.

Он ехал на мотоцикле, какой-то алкоголик бросился ему под колеса, — это был не первый случай, тот алкаш выныривал из кустов и бросался на дорогу, — он был псих, занимался членовредительством, кисть себе отрезал в столярке механической пилой, регулярно лежал в дурке; мотоцикл разлетелся на куски; алкоголику хоть бы хны; у отца — тяжелая черепно-мозговая травма, которая, как считала моя мать, усугубила врожденное отклонение.

— Ну, а после того, как он переболел Рейтером, — мать махнула рукой, — нечего говорить…

Он долго был на самом краю, все ждали, чем это кончится; я предательски молился, чтоб он помер, каждый раз, когда мы с матерью ехали в трескучем вонючем троллейбусе в больницу (она стояла в леске, из чащобы торчала жуткая труба), я молил Бога, чтобы тот забрал отца (в детстве, в пику всем, я верил в Бога — так я говорил, и себя убеждал в этом, но это больше было позой: я назло так говорил, чтобы досаждать остальным), но отец выжил (и я сказал себе: Бога нет); дед принес отцу какие-то убойные таблетки и спирт, он пил спирт, глотал таблетки, ходил по коридорам больницы, может быть, останавливался у окна, и, глядя на ту ужасную трубу мыловарни, твердил, как Распутин, свои заклинания: «Буду жить! Не помру! Выживу! Выживу!» — и выжил. У него было много силы; такого могучего существа я не встречал больше за всю жизнь; мне передалось его бешенство… меня тоже переполняет энергия, которой я не могу управлять. Отец утверждал, что это родовое проклятье: наша сибирская прабабка в лесу увидела, как из муравейника вылетел светящийся шар, по преданию, шар в нее вошел, и она стала знахаркой, до конца жизни не болела, ни разу, хотя из многих болезни вытягивала, сила передавалась из поколения в поколение, не имея выхода, без тайного знания и практического применения она разрушала самого носителя.

Я думал об этом, вспоминал ту старуху, которая к нам приезжала — на меня посмотреть: посмотрела, говорят на меня, и померла; что бы то значило?.. я не слушал щебет матери, — оглушенный и пьяный от резкого всплытия на поверхность, я приходил в себя понемногу, будто пребывая в декомпрессионной камере. Мать не особенно усердно изображала, будто ищет ключи: поковырялась зубочисткой в замке, потыкала булавкой… история за историей — мы потихоньку дрейфовали… Заподозрив, что она давно ключи выкинула в окошко, я осатанел и решил ломать дверь. Бешенство навалилось на меня, как старая шуба, сорвавшаяся с крючка. Было это глубокой ночью. Неожиданно я стою посреди комнаты, за окном которой плещется дождливая ночь, бесятся черные ветви, подсвеченные тусклым фонарем, и — детская площадка, игрушечный домик… я чуть не заплакал: отложил взлом до утра.

К утру ничего не изменилось…

Вряд ли это утро — глядя на серые тени и желтеющий снег… Наверняка она подсыпала мне снотворного… Какое сегодня число?.. Где мой мобильный?.. В этом доме что-нибудь работает?.. Нет электричества… кажется, я проспал несколько суток: проснувшись, я забыл, что собирался ломать дверь (пока спал, из меня высосали решимость; разбит, на руках ссадины, синяк на ноге, рядом с кроватью — палка, на ней — насечки, царапины). Еще неделю она удерживала меня в постели, убедив в том, что я болен, поила с ложки микстурой с лакричным привкусом, кашель был натуральный, и жар (она могла открыть форточку, пока я спал, думалось мне в бреду, открыла форточку, и я заболел). Жар я любил с детства; в жар у меня случались видения, я становился змеей, полз, извивался, завязывался в узлы, складывался в иероглифы… но не в это раз… я был здоров… я слышал, как она лепетала на кухне…

— Мы ему всем обязаны…

Это она о дяде…

— Если б не он…

…и что-то еще, я не разобрал… в трубах забулькало, как в желудке, дом проглотил ее слова…

— О чем ты, мама?., он что, опять денег прислал?..

Я хотел ей сказать, что он деньги шлет потому, что я выполняю его маленькое задание… я собирал кое-какую информацию — он опять что-то задумал, я пока не знал что именно, интрига… я ходил по инстанциям, встречался со специалистами, собирал судмед справочники и так далее… картина вырисовывалась… но тут мама сказала, что он возвращает деньги, которые она дала ему взаймы… дала взаймы?.. интересно… сколько?.. пять тысяч долларов… что!.. откуда?.. тут побежали пузыри, хлопнула дверь подъезда, и топот, топот — сбить с ботинок снег…

— Что ты говоришь?.. Какие пять тысяч долларов?..

Она призналась, что договорилась с хозяином дома, в котором у нас была квартира, к ней он приходил с полицией, чтобы она не боялась, хозяин ей помог с ними договориться… они с ней поговорили… Я все утрясла, слышишь?!. все было законно… он нашел юриста… она получила свою долю, часть уплатила полиции, часть получил хозяин — долг за неуплату рос, пока меня не было…

— Нет!.. Не может быть!.. Ты не сделала этого!..

Я хотел верить, что мы все потеряли естественным образом, потому что мир несправедлив, — кто-то стучал палкой по батарее, стучал, гремел, обрушивал шкафы, — выходит, все было из-за меня.

— Да тебя же обвели вокруг носа!..

…никто за мной не охотился, никто не караулил у дома… она все утрясла… и мне не сказала!.. я трясся как осиновый лист… и она мне подыгрывала, выходила на улицу, обегала дом, возвращалась и заговорщицки шептала: никого нету, можешь идти…

— Почему ты об этом сказала только сейчас?.. — кричал я сквозь дверь. — Не притворяйся, что не слышишь!.. Почему ты об этом сказала только сейчас?..

Я распахнул дверь и нос к носу столкнулся с ней, посмотрел ей в глаза и… я все понял…

— Нет!..

Захлопнул дверь.

— Нет!

Закрыл на ключ.

— Не может быть!.. Нет!..

Да, шепчет мне Хануман, глядя в окно, спиной ко мне, да, она тебе не сказала… она хотела, чтобы ты боялся, говорит Пшемек, сидя в моем кресле и стряхивая пепел со штанины… видишь ли, твоя мама, она тебя любит, говорит мой дядя, поправляя галстук перед зеркалом трюмо, она всего лишь мать… матери иногда могут творить нечто странное, мямлит Трульс, она укрывала тебя, как Алфея прятала полено, чтобы спасти своего Мелеагра… любовь непостижима, а материнская любовь… да, материнская любовь… она хотела, чтобы я сидел здесь годами, здесь, в этой норе, где ее мучили, где над ней издевались, где ее насиловал дед, она хотела, чтобы я всю оставшуюся жизнь прятался как партизан! Палкой по батарее! Это любовь? По подоконнику! Материнская любовь? Палкой по шкафам, по трюмо — палкой!.. по стенам, по лампе и дедовой люстре… палкой по всем вам, палкой, палкой, палкой!

Лег и накрылся с головой. Опять бульканье, треск, и кто-то ходит по комнате и стучит палкой… Хватит! Прекратите… у меня нет больше сил… Пшемек, давай потолчем твои таблетки… Хани, скрути маленький… кто-нибудь? Эй!..

Надо позвонить по телефону…

Поднялся с одеялом на плечах, постоял, глядя на страшный разгром…

Что здесь произошло, черт возьми?..

Голова кружилась, меня покачивало… пока так шел, прислушиваясь к странному музыкальному чередованию отвратительных звуков, которые порождал дом, забыл, кому собирался позвонить… я, кажется, хотел попросить кого-то, чтобы приехали и спасли меня, спасли всех нас — Ханумана, Томаса, девочку, которую бросил армянин, Скворца и многих-многих других… когда я взял трубку, мне подумалось, что я, наверное, мертв, потому что не услышал гудков; и если так, спасти меня нельзя…

Бежать!..

Положил трубку как в трансе. Это открытие меня захватило: бежать… бежать всем вместе!., как в примерочной — надеваешь несколько свитеров, а сверху несколько курток и — вперед! Как тогда, в сентябре девяносто седьмого… мы внезапно ушли от Хаджи…

Я взялся за простыни: пока она там на кухне колдует, варит очередное сонное снадобье, скручу себе канат… продала квартиру — договорилась с ментами… все утрясла, ха-ха!.. молодец, нечего сказать… и дядя хорош, всю дорогу молчал… ну и семейка… решили втихомолку упрятать меня в лагере, закрыть в дурке — для моего же блага… вычеркивала слова из рукописи, крала мои записные книжки, сжигала письма…

— Хлебные гоблины жгли письма влюбленного в тебя парня, а ты сына заживо замуровала, мама!..

Она всегда считала, что все мои «приходы» были связаны с повышенной половой активностью, подсовывала мне бром, подсыпала какие-то травки и толченые корешки; она считала, что я в Скандинавию убежал только из-за того, что был распутник, связался со шлюхой, а потом совсем с цепи сорвался, решил всех баб перетрахать…

Я спускался из окна, а она кричала мне вслед…

— Но всех баб не перетрахаешь, милый мой, не перетрахаешь! Ты никогда не станешь таким, как они!!!

Она имела в виду европейцев… Она всегда их так называла; она говорила про своего брата:

— Он захотел стать таким, как они. Он решил, что в сорок лет можно сделаться таким, как они. Но они там жили без Ленина и Брежнева! Как он надеется стать таким, как они? Это смешно! Таким ему уже никогда не стать! Надо умереть там и там родиться, чтобы тебя воспитали они, тогда может быть…