Перехожу на прием

— Вот это да! Ты только посмотри, — и рассмеялся.

Сначала он издал какой-то непонятный звук, который быстро перешел в раскатистый смех. Он хлопал себя по бедрам двумя руками одновременно и раскачивался взад-вперед, широко раскрыв рот и зажмурив глаза. Шелковый цилиндр свалился с его головы на песок.

— Не смешно, — сказал я.

— Не смешно? — воскликнул он. — Что ты этим хочешь сказать — «не смешно»? Да ты на меня посмотри. Видишь, как я смеюсь? Разве могу я сейчас попасть в цель? Да я ни в телегу с сеном не попаду, ни в дворец, ни в холодец.

И он запрыгал по песку, сотрясаясь от смеха. Потом схватил меня за руку, и мы попрыгали к следующему самолету.

— Прыг-скок, — приговаривал он. — Прыг-скок.

Мужчина невысокого роста с морщинистым лицом красным карандашом писал на фюзеляже что-то длинное. Его соломенная шляпа сидела у него на самой макушке, лицо блестело от пота.

— Доброе утро, — произнес он. — Доброе утро, доброе утро.

И весьма элегантным жестом снял шляпу.

— Ну-ка, помолчи, — сказал Питер.

Он наклонился и стал читать, что написал мужчина. Питера уже разбирал смех, а начав читать, он стал смеяться еще пуще. Он покачивался из стороны в сторону, подпрыгивал на песке, хлопал себя по бедрам и сгибался в пояснице.

— Ну и дела, вот так история. Посмотри-ка на меня. Видишь, как мне смешно?

И он приподнялся на цыпочки и стал трясти головой и смеяться сдавленным смехом, как ненормальный. А тут и до меня дошло, и я тоже расхохотался. Я так смеялся, что у меня заболел живот. Я повалился на песок и стал кататься по нему и при этом хохотал, хохотал, потому что было так смешно, что словами не передать.

— Ну, Питер, ты даешь, — кричал я. — Но как насчет немцев? Они что, умеют читать по-английски?

— Вот черт, — сказал он. — Ну и ну. Прекратите! — крикнул он. — Прекратить работу.

Все те, кто был занят разрисовыванием самолетов, оставили это занятие и, медленно повернувшись, уставились на Питера. Потом приподнялись на цыпочки и, пританцовывая на месте, запели хором.

— Разрисуем самолеты и отправимся в полет мы, — пели они.

— Замолчите! — сказал Питер. — У нас проблема. Надо подумать. Где мой цилиндр?

— А при чем тут цилиндр? — спросил я.

— Ты говоришь по-немецки, — сказал он. — Вот ты и переведешь нам. Он вам переведет! — крикнул он. — Он переведет.

И тут я увидел его черный цилиндр на песке. Я отвернулся, потом крутнулся волчком и снова посмотрел. Шелковый парадный цилиндр лежал на боку на песке.

— Да ты с ума сошел! — закричал я. — Совсем рехнулся! Сам не знаешь, что делаешь. Да нас убьют из-за тебя. Ты просто ненормальный! Сам-то знаешь об этом? Свихнулся! Чокнутый какой-то.

— Ну и шуму ты наделал. Нельзя так кричать. Тебе это не идет.

Это был женский голос.

— Зачем так кипятиться? Не нужно так себя накручивать.

После этого она ушла, и я видел только небо, бледно-голубое небо. Облаков не было, но всюду были немецкие истребители — вверху, внизу, с обеих сторон, и от них некуда было деться. И сделать я ничего не мог. Они атаковали меня по очереди, а пока один атаковал, другие делали виражи и мертвые петли, беззаботно кружась и танцуя в воздухе. Но я не боялся, потому что на крыльях у меня были смешные картинки. Я держался уверенно и думал про себя: «Да я и один с целой сотней справлюсь и всех сшибу. Как рассмеются, так и начну стрелять. Вот что я сделаю».

Они подлетели ближе. Все небо кишело ими. Их было так много, что я не знал, за кем из них следить и кого атаковать. Их было так много, что они образовали сплошную черную завесу, и лишь в некоторых местах можно было увидеть кусочки голубого неба. Но самолетов хватало и на то, чтобы залатать эти прорехи, а только это и имело значение. Главное — чтобы их хватало, тогда все будет в порядке.

А они все приближались. Они подлетали все ближе и ближе и вот уже были прямо у меня перед носом, так что я видел черные кресты, которые ярко выступали на «мессершмиттах» и на фоне голубого неба. Поворачивая голову из стороны в сторону, я видел все больше самолетов и все больше крестов, а потом видел только кресты и кусочки голубого неба. Кресты соединились друг с другом, словно взялись за руки, образовали круг и стали танцевать вокруг моего «гладиатора». Моторы «мессершмиттов» радостно пели низкими голосами. Они распевали «Апельсинчики как мед».[11]

То и дело в центр круга по очереди выходили двое из них и атаковали меня, и я понимал, что они и есть «апельсинчики». Они делали виражи, резко меняли курс, приподнимались на цыпочках и опирались о воздух то одним крылом, то другим.

Апельсинчики как мед —
В колокол Сент-Клемент бьет.

Но я по-прежнему сохранял уверенность. Я умел танцевать лучше, чем они, да и партнерша у меня была лучше. Это была самая красивая девушка на свете. Я бросил взгляд вниз и увидел изгиб ее шеи, мягкий наклон плеч, изящные руки, распростертые в страстном томлении.

Неожиданно я увидел пробоины от пуль в правом крыле. Я рассердился и одновременно испугался, но больше рассердился. Потом снова обрел уверенность и сказал про себя: «Немец, который сделал это, лишен чувства юмора. В любой компании всегда найдется человек, у которого нет чувства юмора. Но мне-то что тревожиться. Тут и тревожиться-то не о чем».

Потом я увидел еще пробоины и опять испугался. Я отодвинул фонарь кабины, приподнялся и закричал:

— Идиоты, да вы бы хоть посмотрели, что за смешные картинки! Смотрите, что нарисовано на хвосте, почитайте, что написано на фюзеляже. Вы только посмотрите на фюзеляж!

Но они продолжали делать свое дело — танцевали парами в центре круга и, приблизившись ко мне, стреляли. А двигатели «мессершмиттов» громко пели:

И Олд-Бейли, ох, сердит.
Возвращай должок! — гудит.

Все больше пробоин было в крыльях моего самолета, в капоте двигателя и в кабине.

И неожиданно пробоины появились и в моем теле.

Боли, однако, я не чувствовал, даже когда вошел в штопор и крылья моего самолета захлопали — хлоп-хлоп-хлоп, а потом они стали хлопать все быстрее и быстрее, голубое небо и черное море погнались друг за другом по кругу и наконец исчезли, и только солнце мелькало, когда я крутился. Однако черные кресты преследовали меня, продолжая танцевать и держась друг за друга. Я по-прежнему слышал пение их моторов:

Вот зажгу я пару свеч —
Ты в постельку можешь лечь.
Вот возьму я острый меч —
И головка твоя с плеч.[12]

Хлоп-хлоп-хлоп — били крылья, и вокруг меня не было ни неба, ни моря, осталось одно лишь солнце.

А потом было только море. Я видел его внизу и видел белые барашки на нем. «Белые барашки бегут по беспокойному морю», — сказал я про себя. Я знал, что соображаю хорошо, потому что белые барашки были на море — это я видел. И еще я знал, что времени оставалось немного, потому что море и барашки приближались, белые барашки делались все больше, а море уже было похоже на море и на воду, а не на пустую тарелку. И вот остался только один белый барашек. Он мчался с пеной у рта, поднимая брызги и выгибая спину. Он как безумный скакал по морю, один-одинешенек, и остановить его было невозможно. Вот тут я понял, что сейчас разобьюсь.

Потом стало теплее. Ни черных крестов больше не было, ни неба. Было тепло, но не жарко и не холодно. Я сидел в красном бархатном кресле. Был вечер. В спину дул ветер.

— Где я? — спросил я.

— Ты не вернулся с боевого задания. А поскольку ты не вернулся, тебя считают погибшим.

— Тогда я должен сообщить об этом матери.

— Нет. Пользоваться телефоном запрещено.

— Почему?

— Отсюда звонят только Богу.

— Так что же со мной произошло?

— Не вернулся с боевого задания, считаешься погибшим.

— Неправда. Это ложь. Гнусная ложь, потому что вот я здесь, а вы говорите — не вернулся. Просто вы хотите запугать меня, но вам это не удастся. Вам это не удастся, потому что я знаю, что это ложь, и я возвращаюсь в свою эскадрилью. Вы меня не остановите, потому что я просто встану и пойду. Видите, я уже иду, видите — иду.

Я поднялся с кресла и побежал.

— Сестра, покажите мне еще раз эти рентгеновские снимки.

— Вот они, доктор.

Снова тот же самый женский голос, на этот раз ближе.

— Что-то вы сегодня ночью расшумелись. Дайте я поправлю вам подушку, а то вы ее с кровати сбросите.

Голос был совсем близко. Он звучал мягко и ласково.

— Я пропал без вести?

— Ну что вы, конечно нет. С вами все в порядке.

— А мне сказали, что пропал.

— Не говорите глупости. У вас все хорошо.

Глупости, глупости, сплошные глупости, но день-то до чего хороший, и бежать никуда не хочется, и остановиться нельзя. Я продолжал бежать по траве и не мог остановиться, потому что ноги сами несли меня и я не мог ничего с этим поделать. Они будто и не моими были, хотя когда я посмотрел вниз, то увидел, что мои, и ботинки мои, да и ноги составляют с телом одно целое. Но они не хотели слушаться меня. Они бежали себе по полю, и я вынужден был бежать вместе с ними. Я бежал, бежал, бежал, и, хотя в некоторых местах на поле встречались кочки и ухабы, я ни разу не споткнулся. Я бежал мимо деревьев и изгородей, и на каком-то поле мне встретились овцы. Они перестали щипать траву и бросились наутек, когда я пробегал мимо. Раз я увидел свою мать в светлосером платье. Она собирала грибы. Когда я пробегал мимо, она подняла голову и сказала: «Я собрала уже почти целую корзину. Скоро пойдем домой, хорошо?» Но мои ноги не пожелали останавливаться и продолжали бежать.

Потом я увидел отвесную скалу. А за ней было темно — это я тоже видел. Вот стоит себе эта скала, а за ней сплошная темнота, хотя, когда я бежал по полю, светило солнце. Солнечные лучи не проникали дальше скалы, за которой была одна лишь темнота. «Вот, наверное, где начинается ночь», — подумал я и снова попытался остановиться, но и на этот раз не вышло. Мои ноги побежали быстрее к скале, делая большие шаги. Я попытался остановить их, схватившись за штанину, но и это не помогло. Тогда я попробовал упасть. Но мои ноги оказались проворнее, и, падая, я всякий раз приземлялся на обе ступни и продолжал бежать.

Теперь скала и темнота были гораздо ближе, и я видел, что если не остановлюсь, то свалюсь со скалы. Я еще раз попытался броситься на землю и снова приземлился на ступни и побежал дальше.

Оказавшись у обрыва, я по-прежнему бежал быстро, а потому полетел в темноту и стал падать.

Поначалу было не очень темно. Я видел деревца, росшие на склоне скалы, и по пути я хватался за них руками. Несколько раз мне удавалось ухватиться за ветки, но те всякий раз тотчас ломались, потому что я был такой тяжелый, да и падал так быстро, а однажды я вцепился обеими руками в толстый сук. Дерево согнулось, и я услышал, как корни с треском вырываются из скалы, так что я вместе с деревом полетел дальше вниз. Потом стало темнее, потому что солнце и день остались далеко в полях за вершиной скалы. Падая, я старался не закрывать глаза и видел, как темнота из серо-черной делается черной, из черной — иссиня-черной, из иссиня-черной превращается в сплошную тьму, до того осязаемую, что я мог коснуться ее руками, а вот видеть не мог. Я продолжал падать, но было так черно, что нигде ничего не было видно. Что-либо предпринимать было бесполезно, как бесполезно было беспокоиться или думать о чем-то, и всему виной темнота и падение. Бесполезно, и все тут.