Записки мертвеца: Часть I

Запись 6

Двадцать девятое августа. Тридцать второй день с начала вымирания. Последняя запись хороша тем, что в ней можно подвести некоторые итоги и на контрасте сравнить происходившее в первые дни с сегодняшней ситуацией. Если брать картину в целом, то многое, конечно, поменялось. Мы прошли путь от отлова заражённых и заковывания их в наручники городской полицией до отстрела их толпами при помощи орудий на боевых бронированных машинах, силами армии. Прошли от пусть и единичных, но имевших место примеров взаимовыручки и взаимопомощи, до того самого «человек человеку — волк» со всеми вытекающими. Прошли, наконец, от «килограмма в одни руки» до «берите столько, сколько сможете проглотить». Да много тут ещё можно приводить противопоставлений для доказательства очевидной, аксиоматичной противоположности мира сегодняшнего и мира, который мы не уберегли, и который мы потеряли. Всего за месяц мы — именно мы — сделали всё возможное, чтобы разрушить прежнюю цивилизацию, а ожившие мертвецы нам в этом лишь немного помогли. Что же до меня самого, то, если взять мои условные крайние точки — день первый и день, например, двадцать первый, — то и там и там картина будет идентичная: что в первый, что в двадцать первый день я — это я, сидящий в стенах своей квартиры и до смерти напуганный даже мыслью о том, чтобы выйти наружу. Я — константен и в некотором смысле оправдываю имя, данное мне восемнадцать лет назад моими родителями, которых я больше никогда не увижу. Именно поэтому я умру. Ничего уже не поделаешь. Осталось только разобраться с одним небольшим дельцем: закончить свой рассказ, чтобы потом, с чувством завершённости и закрытого гештальта, наконец, уйти.

День 21

Мир без интернета был до тошноты реален и пугал невозможностью в мгновение ока найти какую-либо новую информацию. Я не мог даже спросить у поисковика рецепт манной каши — приходилось читать инструкцию по приготовлению на упаковке крупы. О, ужас! Целому поколению вечных детей тысяча-девятьсот-девяносто-любого и две-тысячи-какого-нибудь годов рождения насильно затолкали в рот красную таблетку и вышвырнули пинком под зад из матрицы. Лысые, склизкие и голые, мы оказались каждый в своём холодном и неприветливом метафорическом Навуходоносоре и вынуждены были теперь учиться жить так, как совершенно спокойно жили наши родители и прародители. Только вот очень часто случалось так, что их с нами не было, и опыт свой они нам передать не могли. И потому в потёмках новой реальности мы вынуждены были ориентироваться сами, наощупь.

Теперь я стал созваниваться с Ирой чаще, а не писать ей, как это было прежде. В тот день мы проболтали несколько часов кряду. Я выведывал у неё всё, что ей удалось выяснить перед тем, как отключился интернет. Она стала моим личным сортом Гугла, Яндекса, Бинга, Байду и всего такого прочего. Что-то из того, о чём мы говорили, для вас, скорее всего, будет уже не актуальным. Приведу лишь несколько вещей, которые могут быть полезны вам — мои гипотетические читатели, — и которые, возможно, сохранят вам жизнь.

Первое: мы стоим на пороге поры ядерных катастроф. Когда обслуживать станции станет некому или это станет невозможным по объективным причинам, начнутся взрывы и аварии. Всё это, надо понимать, не самым благоприятным образом скажется на экологии близлежащих районов: радиоактивные загрязнения или выбросы в атмосферу — уж не знаю доподлинно, чем это грозит, но уж точно ничего хорошего не предвещает. К сожалению, это обстоятельство касается и нас с вами: на севере от нас, в небольшом моногородке находится атомная электростанция, питающая чуть ли не весь город. Что мы будем делать, когда в небе станут летать гигантские радиоактивные облака — я не знаю. Знаю только, что мы совершенно точно узнаем об аварии все и сразу, без всякого интернета или смс-оповещений. Мы поймём, что из города пора убираться ровно тогда, когда не станет электричества. После этого у нас будет чуть менее двадцати дней прежде, чем прогремит взрыв.

Второе: в нашей стране, несмотря ни на что, осталось большое количество безопасных мест, в которых либо силовым структурам удалось взять контроль над ситуацией, либо ввиду малой заселённости или географического положения и вовсе отсутствует угроза нашествия живых мертвецов. О многих таких местах в интернете бытовали мифического характера рассказы, не подкреплённые явными доказательствами и базировавшиеся на голой теории и идеализированных предположениях рассказывающих. Информация как минимум о двух точках предоставлялась из первых уст и содержала в себе детальные описания и маршруты проезда к ним. Первой такой точкой был Кронштадт близ Санкт-Петербурга, а второй — остров Русский рядом с Владивостоком. Находящиеся в разных уголках страны, эти места были островками безопасности: «островками» в прямом и переносном смыслах. Именно там военным, полиции и прочим силам удалось то, что не удалось многим. Косвенно об этом — следующий пункт.

Третье: нашему городу конец. Военные, ранее закрепившиеся в центре, в районе администрации и прилегающих кварталов, вынуждены были отступить за реку, оставив свои прежние позиции. За рекой есть несколько дачных посёлков, и если нашим вооружённым гарантам мира и покоя удалось встать где-нибудь там — хорошо. Если нет — ладно. Искать встречи с ними теперь — всё равно что искать иголку в стоге сена, если только они сами не дадут каким-нибудь образом о себе знать: ныне — уже без интернета.

По всему выходило, что мы, оставшиеся в своих квартирах в пределах городской черты, совершенно точно умрём не от старости. Либо мы сгинем в борьбе за иссякающее продовольствие, либо нас сожрут ожившие мертвецы, что наиболее вероятно, либо мы попросту отравимся тем, что в атмосферу выбросит атомная электростанция через десять-пятнадцать дней после того, как обслуживание её прекратится. От отравления мы, быть может, умрём не сразу, и даже проживём несколько лет, прежде чем почувствуем последствия. Но те, кто в момент аварии будут в городе, совершенно точно не доживут до предпенсионного возраста и седых волос. Хотя кто его знает, как это сработает на самом деле. Одно могу сказать точно: если вы читаете эти записи спустя всего несколько дней после того, как меня не стало — бегите, глупцы! Куда бежать — решайте сами. Чуть выше я отметил два места, куда сам бы с удовольствием отправился в сентябре, если бы дожил до него. Но, возможно, вам приглянутся какие-то другие локации — тут уж ваша воля. Одно совершенно точно: в городе больше не безопасно, и теперь уже никогда не будет безопасно.

В свою очередь, я рассказал Ире о том, как я провёл свои девять дней в Радуге, и чем всё это закончилось. Слушала она с неподдельным интересом и переживала за меня так, словно посередине моего рассказа могло вдруг статься так, что я погиб, а голос, который она теперь слышит в трубке — это последние стоны астрального тела, блуждающего во всепроникающем эфире. Когда она поделилась своими предположениями на тему того, что стало с Аркадием, Ангелиной и её матерью, я понял, что на их историю мы смотрим одинаково пессимистично: ничего хорошего с ними случиться не могло, как и со всеми, кому не посчастливилось остаться в Радуге.

— Что теперь собираешься делать? — спросила она, когда я закончил свой рассказ.

— Не знаю. Спасать-то я точно никого не пойду: куда мне, — ответил я.

— Да я не про это. Имею в виду, что вообще делать думаешь? Как дальше жить?

— Трудно сказать. Еда пока есть, оставаться в четырёх стенах я могу какое-то время. А потом — не знаю. Вообще не знаю, даже идей никаких нет. А ты? Вы в смысле. Что с родителями планируете делать?

— А у нас выбора нет. Сидеть здесь и киснуть — вот, что. У нас даже в подъезде эти ребята прожорливые ходят, уж не знаю, сколько их там. И под окнами их по-прежнему море. Так что только внутри оставаться. До конца.

— Н-да…

— Ты бы хоть попробовал, — предложила вдруг Ира, — Как-нибудь пешком или на машине, если попадётся.

— Что попробовать-то?

— Уехать. От вас до объездной не так далеко. На неё, а потом — куда подальше, лишь бы от города на сотню-другую километров отъехать.

— Как я без тебя? — спросил я, всеми силами стараясь, чтобы это не прозвучало как фраза из какого-нибудь попсового фильма про любовь и вампиров.

— Не знаю. Но со мной теперь — точно никак, — сказала она, и голос её дрогнул, и мне стало нестерпимо жаль и её, и себя, и вообще всех. Глаза мои заболели, стараясь сдержать слёзы и не дать мне совсем расчувствоваться. Я ничего не ответил ей. Мы сменили тему и всё оставшееся время проговорили о том, о чём хотелось говорить без грусти, сожаления, страха и прочих горьких и липких чувств.

И говорили мы ещё долго. И говорили мы в тот день в последний раз.

День 22

Я построил множество догадок на тему того, почему Ира могла мне не отвечать. После каждого длинного гудка рождалась новая версия. «Би-и-и-ип»: может, кто-то из них вознамерился выйти из квартиры, и случилось непоправимое? «Би-и-и-ип»: может, просто с телефоном что-то стряслось? «Би-и-и-ип»: а может, сотовая связь упала в их районе? И дальше — вплоть до бесконечности.

Я сидел в своей комнате и пытался осознать тот факт, что теперь я окончательно остался один. Больше нет никого, с кем я мог бы поговорить и разделить что-либо. Всё, что было мне привычно, ныне мертво за исключением, быть может, старого-доброго компьютера, в который я всё ещё могу поиграть, и всего того, что есть здесь, в квартире, вещный мир которой остался для меня последним напоминанием о чём-то прежнем, изначальном, правильном. Квартира была моей утробой, в которой я был бы рад остаться до скончания времён, лишь бы не выходить наружу и вовек больше не сталкиваться с той до смешного простой и в то же время сложной реальностью, которая требовала от меня перестать наконец быть ребёнком и включаться во всё со взрослой рассудительностью и волей. Тогда-то я и решил, что эти стены станут моей могилой, и что в них я проведу остаток своей жизни, до самого конца делая вид, что ничего не происходит, и что всё — по-прежнему. В окружавшей меня обстановке, если задёрнуть шторы и не выглядывать в окно, было лишь несколько предметов, которые никогда и ни за что не дадут мне забыть обо всём, что я увидел за эти двадцать два дня.

Постеры. Плакаты на стенах, афиши разных фильмов, игр и книг, написанных, снятых и спроектированных давным-давно в том самом сеттинге, который составлял теперь обыденность и прозу уличной жизни. Бесполезные куски глянца, стоившие баснословных по меркам безработного школьника денег, которыми я любил когда-то украшать свою комнату. Постеры, изображавшие актёров массовки, игравших ходячих мертвецов в бесчисленном количестве сезонов одноимённого сериала, а также главных героев, лихо расправлявшихся с ними и таким образом зарабатывавших себе право прожить ещё день — или серию, или лишнюю минуту хронометража фильма — в декорациях зомби апокалипсиса. Все эти изображения, хоть и выглядели пиратской копией всего того, что происходит сегодня в нашем мире — в мире реальном, — всё же пугали и не давали отделаться от смешанных чувств: с одной стороны это была глубочайшая ирония и насмешка над тем, что меня настиг тот самый сеттинг, героем которого я грешным делом любил себя представлять; а с другой стороны — ужас от осознания того, каким кошмаром обернулись мои дурацкие детские фантазии. Я не мог смотреть на них. И уж тем более не мог спать в окружении этого мракобесия. В герое, которому в седьмом сезоне церемониально размозжили голову бейсбольной битой, я видел то Юру, то Юриного отца, то себя самого. В загримированном актёре второго плана, игравшего очередного мертвяка, которому Рик Граймс в очередной серии лихо прострелит голову из револьвера, я видел заражённого, которого убил Тоха, пока я держал того на расстоянии древки самодельного копья от себя. А оригинальный постер ремейка ромеровского «Рассвета» съедал саму мою сущность взглядом актёра массовки, который, хоть и был актёром, до ужаса напоминал всё то, что я видел в глазах настоящих мертвецов: пустоту наряду с, казалось, глубоко осмысленным желанием выжрать из моего брюха всё, чем мой организм дышит, переваривает пищу или качает кровь.