Преданность

ТЕО

Он забыл у отца толстый свитер, который подарили на Рождество и который мать сказала не брать туда. Она не сразу заметила отсутствие свитера, но сегодня сильно похолодало, и она удивилась, что он его не надел. Она дико злится, это видно, она с трудом скрывает раздражение — Тео хорошо умеет его распознавать. Несколько раз она повторяет: «Все, теперь можно с ним попрощаться». Свитеру грозит гибель, его поглотит бездонная пропасть. Она подразумевает территорию врага, не называя ее впрямую. Место, где действуют неведомые законы, где одежда неделями ждет стирки и где вещи исчезают бесследно.

Тео дает слово, что заберет в следующий раз. Точно заберет, не забудет.

Ей трудно переключиться на другую тему, он это видит.

Когда Тео был помладше, лет до десяти она сама складывала ему сумку перед уходом к отцу. Выбирала всегда вещи похуже: некрасивые, изношенные, маловатые, потому что они будто бы оттуда долго возвращаются, а то и вообще не дождешься. В пятницу вечером она отвозила его на метро и отпускала у подъезда многоэтажного дома. Вначале Тео был еще слишком маленький и не мог сам ездить в лифте, поэтому отец спускался и ждал его в доме за стеклянными дверями подъезда. Родители не вступали в контакт, не смотрели друг на друга, они так и стояли — каждый со своей стороны стеклянной преграды. Как заложник, которого обменивают неизвестно на что, Тео шел к подъезду по нейтральной полосе и собирался с духом, чтобы набрать код. Через неделю, в пятницу, в тот же час, но на другом бульваре его отец останавливал машину, выключал мотор и ждал, пока Тео зайдет в дом, и потом трогался с места. В другом подъезде мама крепко обхватывала его руками и прижимала к себе. Она целовала его и время от времени останавливалась и гладила по лицу, по волосам, осматривала всего сверху донизу и снизу доверху и с облегчением переводила дух, словно он чудом выжил в неведомой катастрофе.

Он помнит, один раз — давно, он тогда только пошел в школу, — мать разбирала его сумку после возвращения от отца и не нашла там брюк, купленных несколько недель назад. Она бросилась перерывать всю одежду, словно то был вопрос жизни и смерти, она хватала вещи одну за другой и потом яростно отбрасывала их прочь. И еще раз убедившись, что брюк нет, вдруг зарыдала. Тео смотрел на нее в полном ошеломлении. Мать стояла на коленях перед спортивной сумкой, она вся тряслась и всхлипывала, и он чувствовал, что ей больно, эта боль волнами докатывалась до него, и только одного он никак не мог понять: с чего такая трагедия?

Мать стала причитать, что отец у него кретин, даже вещи сыну толком собрать не может (каждый раз, когда она говорила гадости про отца, он ощущал дискомфорт, внутренний разрыв, судорога сводила живот и от резкого звука закладывало уши); ему пришлось сознаться, что он складывал сумку сам. Он старался, собрал все свои вещи, но брюки пропустил, они наверняка были в грязном белье. И вдруг мать завизжала: «Эта гадина что, машину включить не может?»

Когда родители разошлись, отец съехал в другую квартиру, в которой и живет до сих пор. Он отгородил один угол гостиной, чтобы у Тео была своя комната. Несколько месяцев после развода отец встречался с другой женщиной, мать называла ее сукой или гадиной. Сука иногда приходила к отцу по вечерам, но на ночь не оставалась. Они работали на одном предприятии, познакомились, наверное, в лифте или в буфете, — Тео воображал их встречу, много раз проигрывал в голове сцену, хотя ему и трудно было реально представить, как выглядит офис — место, куда отец уходил каждое утро работать, где-то за окружной дорогой.

Он помнит весенний день, проведенный в Зоологическом саду с отцом и этой женщиной, ему было лет шесть или семь. Он прыгал на батуте, ездил на электрических машинках, разбивал стенку из кубиков. Потом еще днем они ходили по зеркальному лабиринту, потом сели в лодку и долго-долго, просто волшебно долго плыли по заколдованной реке. Потом он ел сахарную вату. Сука была такая симпатичная. Это она открыла им чудесный мир, огражденный заборами и турникетами, где властвовали дети. Эта женщина явно имела к Зоологическому саду какое-то отношение, знала все его закоулки. Это она вела их, показывала, на какую аллею поворачивать, раздавала билетики на аттракционы… Отец смотрел на нее с таким обожанием и так слушался, что Тео решил, что весь сад принадлежит ей.

Но назавтра, вернувшись к матери, он почувствовал резь в животе. На душе было очень тоскливо. И стыдно. Он же веселился вместе с этой женщиной, брал у нее подарки.

Будто вымазал руки в чем-то сладком и липком.

Вначале, когда он приходил от отца, мать расспрашивала. Как будто ненароком, и вообще не про то — как будто он не в состоянии раскусить ее уловки, — со всякими заходами и обходными маневрами, назначение которых он прекрасно улавливал. Она пыталась получить информацию.

Чтобы выдавать ей минимум, Тео прикидывался, что не понимает вопросов, или отвечал как-нибудь вообще — уклончиво, расплывчато.

В то время мать начинала плакать просто на раз, без предупреждения. То ей не открыть банку с вареньем, или не найти какую-то вещь, или телевизор сломался, или просто устала. И каждый раз ему казалось, что страдание матери передается ему, бьет по телу. Иногда как разряд тока, иногда как укол или порез, а иногда так просто удар под дых, но всегда тело мальчика оказывалось на линии болевого удара и принимало часть заряда на себя.

Вначале каждый раз, когда он возвращался от отца, она спрашивала: «Ну что, весело тебе было? Не плакал? Вспоминал мамочку?» Он не мог объяснить почему, но сразу почувствовал подвох. И никогда не знал, то ли успокаивать мать, рассказывать, что все прошло хорошо, или, наоборот, сказать, что скучал без нее и вообще было неинтересно. Однажды, когда Тео, видимо, показался ей чересчур веселым после недели, проведенной у этого, у матери сделалось ужасно грустное лицо. Она сидела и молчала, он испугался, что мать сейчас снова примется плакать. Но через несколько минут она выдохнула и сказала:

— Главное, чтоб ты был счастлив. Если ты во мне не нуждаешься, — знаешь, я могу и уйти. Может, уеду куда-нибудь… Хоть отдохну.

Очень быстро Тео научился играть ту роль, которую от него ждали. Редкие слова, которые надо выдавливать по капле, нейтральное выражение лица, опущенный взгляд. Не к чему придраться, не за что уцепиться. По обе стороны границы молчание оказалось лучшей, наименее рискованной тактикой.

Через какое-то время, какое именно — ему трудно определить, сука исчезла. Насколько он понял тогда из ухваченных там и сям обрывков телефонных разговоров, у этой женщины были дети, и вряд ли им нравилось, что она без них ходит в зоосад, и еще муж, которого она решила не бросать.

Со временем мать перестала плакать. Продала старую мебель и купила другую, покрасивее, потом перекрасила стены. Тео выбирал цвет для своей комнаты и для кухни. Она перестала задавать вопросы после его возвращения от отца. Она больше не спрашивала, что делал и с кем был. Хорошо ли провел время. Наоборот, она теперь избегала этой темы. Она не желала ничего знать.

Сегодня время, которое он проводит вне ее дома, вообще отсутствует в природе. Как-то вечером мать объяснила Тео, что поставила на всем крест и не хочет больше никогда об этом слышать.

Отца больше не существует. Она перестала произносить его имя.