Один за всех

— Огонь. — Это уже Ермолов старался хоть скоростью огня нивелировать ошибку. — Огонь.

Артиллеристы максимум выдавали. По два залпа в минуту.

И так три минуты. Сорок три на шесть будет двести пятьдесят, двести пятьдесят гранат картечных разорвалось в рядах и колоннах французов, выстроенных перед городом.

— Вашество, я не специально, — послышался, после того как отгремели пушки, всхлип Ваньки.

— Отставить сопли! Подай мне трубу другую. Эту я сломал, — Брехт, закрывая глаза козырьком руки от солнца, пытался разглядеть, что там с Абдукаримом и его полком. Но лезгин… А, лезгин и немцев не было видно, ветер был восточный и весь дым и от разрывов гранат, и от стрельбы самих французов сносило к реке, где и должны сейчас быть лез… Ай! Кирасиры.

Событие двадцать девятое

Зеркало отражает верно; оно не ошибается, ибо не думает. Думать — почти всегда значит ошибаться.

Пауло Коэльо

— Алексей Петрович, хрен с ним с планом, огонь шрапнелью по возможности.

Король Пётр, отбросил и эту трубу, но Ванька успел подхватить. Не пёрло. Французы не пошли в атаку. Не поняли манёвра. Рано открыли огонь баварские артиллеристы, спасая кирасир своих, не дали тем, как планировали, увлечь за собой французов.

— На максимуме взрыватель получится. — Предупредил Ермолов.

— Понимаю. Ну, хорошо. Один залп. Пробный. Посмотрим.

Брехт отобрал у корнета, размазывающего слёзы и сопли, трубу.

— Ванька, хорош. С кем не бывает. За одного битого двух небитых дают.

— Там люди из-за меня погибли. — Хнык.

— Точно. Погибли. Вот и запомни это на всю жизнь. Война не игрушка. Тут любая мелочь может к такому привести, что потом жизни не хватит исправить и отмолить. А теперь соберись. А то ещё чего устроишь. Отставить сопли! Отправь вестового к Абдукариму, пусть доложит состояние.

— А сам, я мигом!

— Корнет! Я что сказал!

— Слушаюсь. — Ванька с опущенной головой побежал к отдельно стоящей группе всадников.

Бах, бах, бах. Рявкнули все семь батарей. И сорок три картечные гранаты, с вкрученными взрывателями на максимальную дальность, полетели к французам. Пётр Христианович припал к трубе медной. Ай, классно-то как, и ничего мудрить не надо. За счёт того, что батареи, как бы выше противника оказались, взрыватель разорвал кожух гранаты как раз над рядами пехоты, и сорок две круглые пули ушли с ускорением в плотные ряды французских колонн. Сорок две от каждой из сорока трёх гранат шрапнельных. Как коса невидимого косаря прошла над зелёными и синими рядами. Сотнями легли.

— Огонь по готовности! На этих же взрывателях, — чуть отпустило Брехта.

— Батарея, триста тридцать три! — Ермолов не бегал вокруг пушек, не суетился. Может, и не довёл все пять новых батарей до идеала, но уж с недосягаемых для врагов позиций, никуда не спеша, выпустить из каждого орудия по десять шрапнельных гранат. Чего уж сложного.

Грохотало долго. Брехт оглох почти. Вообще, не хотел бы он всю жизнь, как вот эти пожилые русские мужики, служить в артиллерии. До них, чтобы услышали, криком приходится информацию доводить. Сел слух за долгие годы периодического пребывания в эдаком грохоте.

Бах. Бах. Бах. Тишина просто оглушила. Не взрывы, а именно тишина. В ушах звенело, и голова, словно ватой набита. Пётр Христианович попробовал попрыгать поочерёдно на левой и правой ноге, как в детстве после купания в море, вытряхивая из ушей попавшую туда воду. Не помогло, сделал несколько глотательных движений. Потряс тыковкой. Не сразу и непонятно от чего, но слух вернулся, вата из головы исчезла, и послышались команды артиллерийских офицеров, на смеси русского и немецкого. Банить стволы уксусом нужно, а то перегрелись.

На другом конце поля всё было в дыму. Что-то горело, что-то чадило чёрным дымом, но людей в этом плотном чёрно-бело-красном облаке видно не было.

Бабах! Ох, ёшки-матрёшки. Чего-то там, у противника, как бахнуло, что даже сюда за два километра взрывная волна долетела, и земля даже вздрогнула. Видимо, огонь добрался до артиллерийских запасов и порох взорвался. Эта же взрывная волна и сдула прямо мгновенно дымовую завесу. Армагедец. Пехоты у французов точно не существует больше, как и артиллерии, а вот фланги с кавалерией ещё стоят. Ну, как стоят, они даже вперёд пошли. Уважуха. У них под десять тысяч трупов, а они от намеченного плана решили не отходить. Кто-то умный там решил лихим кавалерийским наскоком захватить или уничтожить проклятую вражескую артиллерию, которая такой урон пехоте нанесла. И ерунда эти потери их всё ещё в два, а то и в три раза больше, чем немцев этих и варваров.

— Слонобои на позиции! Егерям и гренадерам приготовиться! Стрельба по возможности! Алексей Петрович, поворачивай пушки на прямую наводку! Огонь с версты картечью! — Брехт, поглядывая на строящуюся в шеренги кавалерию, отдавал приказы.

— Не кричи, Пётр! Сходи, винишка сделай пару глотков, — хлопнул его огромной ручищей Ермолов.

И правда. Только тут Брехт заметил, что орёт во всё горло. Не вся вата, видимо, из ушей исчезла. Самому-то казалось, что нормально, чуть повысив голос, говорит. Последовал совету, отошёл к снарядным ящикам, где оставил кепку и плащ с флягой. Вынул пробку, сделал пару глотков. Приличных таких. Хорошо. Сразу и слышимость улучшилась, и голова ясной стала. Ход дальнейшего боя чётко нарисовался.

— Ванька, пошли вестового к кавалеристам остальным. Строгий приказ, в драку не лезть, только отступающих преследовать. Пленных не брать.

— Слушаюсь, Вашество. — Ванька вроде чуть воспрял. Ну, перевернул бой с ног на голову, но так оно может даже и лучше вышло. Ведь, при атаке пехоты французской и её истреблении винтовочным огнём, кавалерия противника могла и не пойти в атаку, а в город ломануться. Выковыривай её потом из домов и улиц узких кривых. А так, пожалуйста. Пехоты уже нет, и кавалерия скоро кончится.