Шофер

* * *

Дом Нирнзее в Большом Гнездниковском переулке был самым высоким жилым зданием в Москве, и столичные жители прозвали его «тучерезом». После революции дом получил ещё одно название — Четвёртое общежитие Моссовета, его заселили деятели партии большевиков, одно время управдомом здесь был председатель Совнаркома Лев Каменев. В подвале партийного дома работало кабаре «Кривой Джимми», а выше девятого этажа располагалась оборудованная плоская крыша, на которой помещались кинотеатр, висячий сад и кафе-столовая. Подъем на крышу на лифте стоил двугривенный с человека, Ковров сунул лифтёру за двоих серебряный полтинник и сдачу брать не стал. Он выбрал столик возле барьера из железных прутьев, сделал заказ подскочившему официанту. С места, куда они с Травиным уселись, была видна, казалось, вся Москва, от застроенного центра до одноэтажных окраин. То там, то здесь загорались огни фонарей — фонарщики заранее, не дожидаясь наступления темноты, зажигали газовые и керосиновые светильники.

— Что из вина будешь? — спросил Ковров Сергея.

— Не пью.

— А я лафит возьму подогретый. И побыстрее горячее неси, любезный, мы проголодались.

— Сей момент, — кивнул официант и убежал.

— Люблю это место, — сказал Николай, — я тут до революции бывал часто, как в Москву приезжал, изменилась она, помрачнела, но всё равно та же, с куполами церквушек и узкими улочками. Где сейчас сцена, раньше фильмы снимали, стоял зимний павильон, артистки приезжали в мехах и в каретах, богатеи их бриллиантами усыпали. А зимний сад как был, сохранился, просто чудо. Теперь, брат, совсем другой коленкор, днём жители дома по квитанциям столуются, а к вечеру совбуры с кокотками приезжают, артисты модные выступают, но это после девяти вечера, захочешь остаться — я оплачу.

— Нет, — Травин насмешливо посмотрел на дядюшку, — у меня смена в семь утра, выспаться нужно.

— Понимаю, ты независимый и самостоятельный человек, — Ковров поднял ладони, словно сдаваясь, — это не подачка, Серж, мы ведь люди друг другу не чужие.

Несмотря на слова Коврова о том, что они с Сергеем больше не увидятся, выходило совсем по-другому. По дороге в гараж Травин завёз родственника на Ольховскую, где Николай оставил портфель, а потом они отправились в прокатную контору, чтобы сдать автомобиль, только этим дело не ограничилось. Ковров заглянул к прокатчикам, и уже через несколько минут выписывал процентный вексель на четыреста рублей за месяц проката. Рядом на столе лежало удостоверение экзаменационной комиссии Петрограда на имя Коврова Николая Павловича, завизированное в Транспортном Отделе Моссовета.

— Автомобиль мне нужен будет к восьми вечера завтра — сказал он Давиду Геловани, — и ровно через месяц я готов вернуть его обратно, ну и конечно за бензин рассчитаюсь сполна. И вот ещё что, сам я за рулём по вечерам ездить не люблю, хочу шофера нанять, вы уж постарайтесь, чтобы водитель тот же остался. Уж очень я им доволен, да и сами знаете, случайного человека возьмёшь, а он какой жулик окажется.

И протянул Геловани две червонные бумажки.

— Не положено, — Давид накрыл банкноты картонной папкой, — но в виде исключения сделаем.

Он воровато оглянулся и напоролся на тяжелый взгляд Травина.

— Только, товарищ Ковров, — тут же поправился Геловани, когда дело касалось денег, акцент у него практически пропадал, а речь становилась правильной, — водитель у нас не частная собственность, и товарищ Травин здесь техником работает, а что делает во внерабочее время, тут уж, извините, его согласие нужно.

И снова посмотрел на Сергея.

— Конечно, — Ковров вздохнул, — но мы с Сергеем договоримся. Ну а если нет, то другого водителя возьму, ничего не поделаешь, или сам за руль сяду. Значит, завтра первый день проката, я вам через телефонистку наберу.

Геловани посмотрел на клиента с возросшим уважением, телефонный аппарат стоял далеко не у всех коммерсантов, и начал заполнять документы.

— Так с чего ты взял, что мы с тобой договоримся? — Сергей отрезал кусок телячьего филе, обжаренного в трюфельном масле, обмакнул в клюквенный соус. Мясо передержали, но молодой человек возмущаться не стал, ему и не такое есть приходилось.

— Под простого косишь, а вилку с ножом держать не разучился, — Ковров мягко улыбнулся, отхлебнул тёплое вино, — в анкете что пишешь, из дворян?

— Из крестьян, Сальмисский уезд Выборгской губернии.

— Умно, и не подкопаешься, к финнам проверять не поедешь. Подсказал кто?

— Ты ведь тоже бароном не представляешься? — проигнорировал Травин вопрос.

— Нет, конечно. Из мещан, происхождение по нынешним временам невыгодное, но зато и пролетарской сознательности от меня никто не требует. Так вот, дела такие, Серж, что мне человек нужен для поддержки. Я, понимаешь, с контрабандистами связался, дело там тёмное и опасное. Ворует кто-то из Гохрана ценности, и продаёт за границу, золото и камни утекают из страны, вот и хочу разузнать, кто это делает, да поймать за руку шельмеца.

Травин аж поперхнулся, закашлялся, вытер рот салфеткой.

— Знаешь, — сказал он, — всё что угодно готов был услышать, но такое… С чего ты вдруг начал о народном добре беспокоиться?

Ковров, увидев продавщицу папирос, махнул рукой, купил у подошедшей девушки в шляпке с синей ленточкой пачку «Гризетты».

— Я, братец, в большевистскую Россию окончательно вернулся в двадцать втором не просто так, пришлось. Задолжал деньги серьёзным людям в Берлине, большие там суммы на кону были, думал, миллионы заработаю, не на то поставил и проиграл. Они бы меня где угодно достали, только я сюда успел убежать. Ну а как приехал, занялся мелкой коммерцией, камушки да золотишко покупал и продавал, я ведь, ты помнишь, ювелиром стать собирался когда-то. Вот и попался охранке, теперь она ГПУ называется, вот с тех пор на них и работаю, не за идею, кое-что могу себе оставить. Не веришь?

— Насчёт долгов верю, а в остальное — не очень.

— И правильно делаешь, мало ли кто что скажет. Доказательств у меня не припасено, с теми, кто меня сюда вызвал, сам понимаешь, сводить тебя не буду — и они не захотят постороннего человека в деле иметь, и тебе незачем потом так же, как я, у них на поводке бегать. Но ты сам увидишь, когда мы с этими бандитами и предателями разберёмся, их арестуют, а я на свободе останусь, да ещё и с прибытком. И случится это совсем скоро, самое большее на месяц затянется, а то и на пару недель всего.

— Ты, дядя Николя, одного не учёл, если я увижу, что вор — это ты, скручу и в ГПУ лично приволоку, — пообещал Травин.

— Вот видишь, — Ковров расцвёл, — а ты говорил, к согласию не придём.

— Ни к чему мы ещё не пришли.

— Я тебе, дорогой мой племянник, не предлагаю людей убивать или в иные преступления влезать, поможешь мне немного, а я в долгу не останусь, заплачу за месяц шестьсот целковых. Сегодня ведь ты уже, считай, на меня поработал, привёз куда надо, отвёз обратно, вот и дальше так. Сомневаешься? — коммерсант достал пять бумажек с сеятелем образца 1924 года, положил на стол и пододвинул Травину. — Тут ровно сто пятьдесят золотых рублей. Увидишь, что я тебя в чём-то обманываю, уйдешь, я удерживать не стану, деньги в любом случае твои. Ну а как убедишься, что я не вру, ещё пятнадцать таких же ассигнаций дам через две недели, а если какая другая помощь понадобится — доплачу, не обижу. По рукам?

Сергей родственнику не доверял ни на грош, в то, что тот спелся с нынешней властью, ещё мог поверить, а в благородные порывы баронской души — никогда, в старых воспоминаниях юного Сергея Травина, вспышками мигрени возникавших в его голове, Николай Гизингер был эгоистичной и продажной сволочью.

— Значит, и сейчас могу встать и уйти? — уточнил он.

— Можешь, — вздохнул Ковров, — только завтра со мной съезди, а то даже не поймёшь, от чего отказался.

— Хорошо, — Травин забрал деньги, встал и ушёл.