Удержать престол

Глава 1

Москва

2 августа 1606 года, 16:20

— Что скажешь, Михаил Васильевич? — спросил я Скопина-Шуйского.

— Государь, ты просил говорить по чести, — Михаил посмотрел на меня и дождался кивка в знак согласия. — Не по душе мне такое плутовство.

— Ты что, меня, государя, плутом кличешь? — театрально выкрикнул я, и привставая со своего трона.

Я раскачивал Скопина, который здесь и сейчас проходил свое крайнее собеседование на роль человека, что будет рядом со мной вершить судьбу России.

И, да, нужно же сказать, о чем мы со Скопиным разговаривали.

Речь шла об операции по формированию общественного мнения у москвичей и гостей столицы. В меня стреляли, выстрел произвел холоп Мосальского, к тому времени уже арестованного, пойманного на выезде из Москвы, при том с весьма внушительными деньгами и драгоценностями. Холоп тот, Пятрок Дранка, часто сопровождал Василия Михайловича Мосальского, по прозвищу Рубец.

Главным исполнителем хитрой комбинации стал Захарий Петрович Ляпунов. Я еще раньше приметил у этого человека, одного из четырех братьев Ляпуновых, некоторый авантюризм, беспринципность, при этом быстрое реагирование и молниеносное принятие решений в сложных ситуациях. Над Захарием довлело подчинение старшему брату Прокопию. Поэтому Захарий Петрович уцепился за возможность получить свое место рядом со мной, государем.

Пятрока, приняли жестко, вместе с хозяином и сразу стали, как это говорили в будущем, прессовать. При этом у этого холопа была семья, он был весьма приближенным к Мосальскому и имел некоторую личную свободу, потому не только имел семью, но и некоторым имуществом оброс. Оказалось, что Дранка любит свою жену и дочь, что имело роковое значение для мужика. Он согласился стрелять в меня, хоть и догадался о собственной скорой смерти, несмотря на лживые заверения Захария, что Пятроку дадут сбежать. Условия же холопа, как бы это не звучало несуразно, выполнили. Жена с дочерью отъехали, получив деньги, в Сибирь, куда отправились мои посыльные, прихватив семью обреченного. Ну, а Пятрок пошел на заклание.

О том, что в меня будут стрелять знали только пять человек: я, Захарий, сам Дранка, ну и еще два действующих лица-дюжих мужика. Более никто. Не стал я предупреждать и свою охрану. Для телохранителей мнимое покушение должно было стать своего рода экзаменом.

Выстрел должен был прозвучать на пике возбуждения толпы и явить собой жирную точку в главном мероприятии по формированию общественного мнения. Жертв всегда жалеют. Как показывало послезнание, электорат проголосует за того, кто подвергается нападению, на кого давят. Тут ситуация немного иная, но прозвучали слова про неподсудность царской власти, а тут, вот он, убивца.

Относительно моей персоны, люди, что допущены на Лобное место, увидят, как Господь оградит государя от смерти. Не должен никто понять, что пистоль, с которого и производился выстрел, не был заряжен пулей.

Я ранее удивлялся и где-то и посмеивался над людьми, которые пришли на общение с царем в шубах? Сам был одет в царское платье, с брамами и Шапкой Мономаховой. А под одеждой был еще и доспех, три шелковые рубахи. Так что, захоти кто меня убить, то нужно стрелять только в голову. Учитывая тот факт, что место, откуда шло общение с народом, находилось в метрах тридцати-тридцати пяти от толпы, даже у опытного стрелка не было шансов, если только не случайно, попасть в голову. В этом времени понимание прицельной стрельбы сильно условным.

Пятрок выстрелил… два дюжих мужчины, которые, скобы случайно, оказались рядом с ним, сразу же начали избивать покусившегося на жизнь царя-императора. Потом толпа разорвала жертву на куски, при том были и другие пострадавшие в давке.

Даже в самые трагические моменты могут случаться комические случаи. Два моих телохранителя, что оказались ближе всего к «телу», одновременно рванули с места, чтобы закрыть собой царя, и… стукнулись лбами. Теперь Еремей и Али ходят с характерными шишками на лбу, прямо-таки гибрид человека с единорогом.

И я решил рассказать об этой операции без некоторых подробностей Скопину-Шуйскому.

— Так, что молчишь? — продолжал я кричать на Михаила Васильевича.

Скопин-Шуйский стал на одно колено, склонил голову и молчал. Выдержка у молодого дарования была на удивление железная.

— Прости, государь, я высказал мысли свои, в твоей власти лишить живота меня, — не подымая голову, сказал Михаил.

— Садись! — спокойным тоном сказал я, что прозвучало, на контрасте, слишком необычно и неожиданно.

Я улыбнулся. Все же удалось смутить Скопина-Шуйского, который поднял голову и дал мне возможность рассмотреть свои выпученные глаза.

— Государь, не могу я уразуметь норов твой, — сказал Михаил, чуть задумался и, уже вставая с колена, продолжил. — Не возьму я в толк, отчего заслужил столь много твоего внимания. Отчего ты мне тайну поведал?

Я вновь посерьезнел.

— А вот слушай, отчего… — запустил я последний этап вербовки.

Ни разу не вербовал агентов, не моя это стихия и специфика, но относительно Скопина-Шуйского, я действовал, как мне казалось, основательно. Много с ним разговаривал, обсуждал тактики и возможности разного оружия, перспективы развития воинского искусства. Говорили мы, часто исподволь, о коварстве и неправоте Василия Шуйского, рассуждали о патриотизме.

Теперь вот это испытание, когда весь такой правильный, не переносящий ложь и коварство, Михаил Васильевич сталкивается с грязной политикой. На той должности, что может занять Скопин-Шуйский, я ему должен доверять, а он быть верен, даже понимая, что не все мои дела чисты, словно слезинка младенца. Не нужно плодить у подданных разочарований. В принципе, и эмоции не нужны.

— Расстроил ты меня, Михаил Васильевич, неужто не замечал коварства у сродственника своего Васьки Шуйки? — спросил я, намеренно называя Шуйского уничижительно.

Скопину уже изложили, мало в чем солгавши, какими методами действовал его родственник, условно, дядя. Оказывается, Михаил Васильевич не знал о роли Василия Шуйского в деле Марии Ливонской, когда дядя принимал участие в операции по ее привозу, а после заключении в монастырь [после уничтожения Старицких и смерти Федора Иоанновича именно Мария, прозванная Ливонской, была следующей в престолонаследии, учитывая факт незаконного рождения вне одобренного брака Дмитрия Иоанновича].

— Государь, ты мне поведал о том, что выстрел подстроен для того, кабы я смирился и принял тебя, не токмо сердцем, но и разумом? — спросил Михаил.

— Ты, Михаил, или близким мне станешь, или в Сибирь воеводой отправишься. Но, кабы быть рядом, должен мириться с малым злом, что будет во благо для многих, — сказал я.

Скопин-Шуйский страдал обостренным чувством справедливости и слишком верил людям, что его окружали. Как при таком идеалистическом отношении к жизни, можно было стать профессиональным, претендующим на величие военачальником, загадка. Но пусть парень спускается с небес, видит, что мир, тем более политическая его часть, строится на лжи, собственных интересах, компромиссах, но никак не на гуманизме, следованию обещаний и тому подобном честном и богоугодном.

Михаил Васильевич Скопин-Шуйский — мой будущий министр обороны. Никаких министерств я вводить не стану, по крайней мере, не буду использовать это словно, но специализированные ведомства для улучшения системы управления, вводить стану. Так что «Изба обороны», или еще как назову, но руководить там будет Скопин-Шуйский.

И здесь так отлично с этим назначением получается: молодой мужчина обладает талантом и ему судьбой предписано, стать великим полководцем, с другой же стороны — он самый знатный из всех бояр, что рядом со мной. На самом деле, в местничестве Скопин-Шуйский стоит даже выше, чем Василий Шуйский. Так что с таким назначением я не только не сломаю традицию, но на фоне иных возвышающихся людей Михаил Васильевич будет примером комплексного подхода в кадровых вопросах.

— Я буду с тобой, государь! Коли направишь выбить Василия Ивановича с Новгорода, я сделаю это, не сумлевайся. На том крест поцелую, — сказал Михаил Васильевич, но, а я не стал напоминать о том, что он уже целовал крест мне на верность.

Тогда, как только прибыл в Москву, Гермоген, что нынче спрятался в Троице-Сергиевой лавре, снял со всех клятву крестоцелования. Но Гермоген не мог этого сделать, так как стал патриархом неправедно. И вообще, пока еще жив патриарх Иов, не может быть на Руси иного Владыки, только исполняющий обязанности.

*………*………*

Москва

3 августа 1606 года

Ксения Борисовна Годунова уже два дня находилась в Москве. Она ждала, когда Дмитрий Иванович, или тот кто скрывается под его личной, придет лично. Это был такой жест, демонстрирующий, что Ксения не утеряла гордость и память, не забыла, что царевна. А он… для нее этот человек не царь, но Ксения не собиралась говорить об этом. Да, и понимала женщина, что именно сейчас говорить о самозванстве царя бесполезно. Ее просто сочтут глупо мстительной особой.

Но было и иное, женщину тянуло к этому человеку, она только в монастыре стала забывать те смешанные и сложные эмоции, что ощущала с ним…

— Дочь моя, отринь гордыню. Иди к нему! — сам патриарх Игнатий прибыл для разговора с Ксенией.

И то, что Ксения Борисовна признала в Игнатии патриарха говорило, что бывшая царевна готова к компромиссам. Ранее, когда ее насильно везли в монастырь, царевна говорила, что патриарх на Руси только один — Иов.

— Не гоже, Владыко, мне царевой дочери… — начала в очередной раз отказываться Ксения, но была перебита патриархом.

— В Суздальском монастыре, инокине Ольге найдут место, — сказал Игнатий.

Ксения рассмеялась.

— Владыко, ты пугаешь меня обителью? — просила Ксения, ухмыляясь.

Когда Татищев просил ее, Ксению Борисовну, повлиять на решение царя Димитрия Иоанновича, чтобы государь сменил гнев на милость, женщина вдруг поверила, что вновь способна стать даже не царевной, но царицей. Однако, когда она прибыла в Москву, ее не то, что не встречали бурно и с овациями, инокиню Ольгу поселили в какой-то захудалый дом, что на окраине стольного града, но не более того.

После прибыл посыльный, который привез повеление инокине Ольги прибыть к царю. Ксения в вежливой форме отписалась, что царевна Ксения Борисовна прибудет для разговора к государю, если ее пригласят приличествующе статусу. Женщина была уверена, что последует торжественность, сопровождение царскими рындами до Кремля, или еще какие-нибудь атрибуты, подчеркивающие царственный статус Ксении. Тем более, что она не оставалась одна.

«К царице» приходили разные люди, чаще женщины, что просили за своих мужей. Это паломничество, казалось, к простой инокини, еще больше убедило Ксению в том, что она, действительно, царица. Она пребывала в иллюзиях, что вопрос о признании пострига незаконным, уже решился, что государь готов признать чадо, который во чреве Ксении, своим ребенком, а ее в скорости поведет под венец.

А после принесли короткое письмо от него, где писалось лишь: «Не долго, но я подожду». Димитрий, этот сластолюбец, который плакал у нее на руках, сокрушался, что придется отсылать Ксению в монастырь, потому как он оказывался заложником обстоятельств. Он теперь ждал, чтобы она, словно и не царственная особа, самолично, без свиты, пришла к нему, поклонилась, чем признала в нем истинного царя.