Время Смилодона

VI

А на кладбище все спокойненько,
Среди верб, тополей и берез.
Все нормальненько, все пристойненько,
И решен там квартирный вопрос… —

гнусаво себе под нос промурлыкал Рубен Ашотович, застеснялся, дождался желтого и не по-жигулевски резко принял с места.

— Да, Василий, все пути земные ведут почему-то на кладбище…

«Жигули» обогнули стелу, миновали очередь в Пулковский универсам и, шустро выехав на Пулковское же шоссе, с урчанием покатили по Ижорскому плато. За окнами поплыли теплицы фирмы «Лето», разлапистые деревья, непаханые поля, зеленая, надежно укрывающая размах аэропорта лесополоса. Скоро долетели до развилки, ушли направо, на Волховское шоссе, и, в темпе вальса проехав по прямой, дали по тормозам — да, дорога эта действительно привела их на кладбище. Южное, самое большое в Европе: частный элемент, торгующий рассадой и цветочками, административный комплекс, голубые елки, безвкусный, олицетворяющий неземную скорбь монумент. А главное — камни, надгробия, памятники, поребрики. Крестов, склепов и часовень не видать. Приказано жить по-новому не только на этом свете, но и на том.

— И решен там квартирный вопрос. — Кряхтя, Арутюнян снял дворники, старательно закрыл машину, и они с Буровым направились в объятия тишины и умиротворения. Не скорбеть — осматриваться. Вдумчиво провели рекогносцировку, трезво оценили реалии и, выбрав могилку посимпатичнее, принялись вдаваться в детали. А чтобы не привлекать к себе внимания и ничем не выделяться из общей массы, вытащили бутылочку, закусочку и стали изображать поминки. По нашему, по русскому, обыкновению. Плевать, что отливает золотом звезда Давида и надпись на граните гласит: «Аарон Соломонович Кац, большой хозяйственник. Он задешево продавал людям то, что охотно купил бы сам. Люди ему этого не забудут». Национальный вопрос у могильных червей полностью решен. Русский, украинец, еврей — все одно. Тлен.

— Вот так, Василий, на кладбище, как ни крути, все ходят под богом, — изрек в продолжение разговора Рубен Ашотович, чокнулся с Буровым, выпил и смачно захрустел огурцом. — Вернее, под наместником его на земле, директором. Царем и самодержцем, повелителем и властелином, имеющим деньги и связи. Я бы сказал, даже не под директором — под его величеством Землекопом. Это не бог — архангел. В его распоряжении находятся техника, контейнеры, щебенка, песок. Даже лопаты, которыми вкалывают «негры», принадлежат ему, его величеству. Да и сами «негры», если вдуматься, находятся в полнейшей его зависимости. Захочет — и с концами разгонит всех, такой устроит, на хрен, день свободы Африки. Тут уж и советско-атсийская дружба не поможет…

Так, у памятника хозяйственника Каца, Рубен Ашотович и Василий Гаврилович общались на темы кладбища. Собственно, Буров молчал, внимательно, не прерывая, слушал, Арутюнян же на правах экс-«негра» излагал, живо предавался воспоминаниям — странно, но с некоторой долей ностальгии. Раньше кладбищем заправлял человек с кличкой Навуходоносор — дерганый, непоседливый, как блоха. Он лично производил замеры выкопанных могил — на предмет жесткого соответствия санитарным нормам, воевал с установщиками самодельных скамеек, грозил всяческими, вплоть до эксгумации, карами. В общем, был дурак, и дурак с инициативой. Вволю навоевавшись с неуставными лавками, он придумал снимать с усопших посмертные маски — за дополнительную, естественно, плату. Хорошенькая услуга! А когда верха идею задробили, начал ратовать за установку надгробий в виде каменных шестиконечных звезд. Словом, процарствовал Навуходоносор недолго — был с позором снят и брошен на низовку. А пока происходила смена власти, на Южном кладбище творился бардак. Дело в том, что при Навуходоносоре набрали в штат алкашей, уголовников и прочих рукожопых, они не то что человека присыпать, стакан не могли путем донести до хайла. Весело было на Южняке, ох как весело. Пока не пришел новый лидер по прозвищу Борода. По бумагам он числился в землекопах, но к его мнению прислушивались все — начиная с фиктивного директора, вяло надувающего пухлые щеки, и кончая распоследним «негром»-бомжом.

— Эй, слушай сюда, — сказал Борода негромко, но так, что было слышно на всем кладбище, — с сегодняшнего дня вы все «негры». Кто не согласен — на хрен. Погост должен быть похож на окаменевший похоронный марш, а не на бардак. Я сказал. Ша, прения окончены. Все в пахоту.

И настала гармония. Похоронно-железобетонная.

Вот так, построил всех, навел порядок, до упора закрутил гайки на болтах — больше рукожопую шваль из Говниловки и со Свалки в «негры» никто не брал. А что такое Говниловка и что есть такое Свалка? Да тоже неотъемлемые здешние реалии. Говниловка, она же Бомжестан, она же Гадюшник, возникла сразу после основания кладбища, то есть в начале семидесятых. Первым, кто осознал всю выгоду от близкого соседства с гигантской Южной свалкой и не менее гигантским Южным кладбищем, был некий бравый бомж по кличке Клевый. В лесном массиве Клевый со товарищи вырыли землянку и зажили там в свое удовольствие. Свалка в изобилии снабжала их едой, куревом и одеждой, кладбище — вином и водочкой. Потихоньку слух о клевом житье Клевого достиг города Ленина, и к Южному кладбищу потянулись новые поселенцы. Они тоже вырыли землянки, осмотрелись и также зажили всласть, пока наставшая зима не выгнала их с насиженных мест на теплые городские чердаки и в люки теплоцентралей. С тех пор прошло немало лет. Говниловка разрослась и стала представлять собой настоящую колонию-поселение. А роль Южного кладбища в ее жизни поистине глобальна и не поддается измерению. Здесь любой бомж найдет все, что необходимо ему для достойного существования. Те же, кто не желает честно трудиться, «промышляют могилами», то есть, подобно птицам, клюют все то, что оставляют на надгробиях безутешные родственники, — конфеты, сдобу, печенье, хлеб и, естественно, водку. Встречаются среди кормящихся с кладбища и представители редкой профессии, связанной с изрядной долей риска. Такие пристраиваются к похоронным процессиям, выдавая себя за школьного друга или знакомого покойного, с чувством скорбят и вместе со всеми отправляются с похорон на поминки, где, нажравшись на халяву, прихватывают напоследок что-нибудь конкретно ценное. На память о друге. Местная легенда, бомж по прозвищу Артист, виртуозно кормился таким способом несколько лет. К своему промыслу он относился крайне серьезно — часто брился и мылся, завел костюм, белую рубашку и галстук. При этом он обладал благообразной внешностью и бесспорными актерскими данными: умел толкнуть приличествующую речь, подпустить в нужный момент слезу и натуральнейше изобразить сердечный приступ. Короче, Артист жил так, как не жил ни один в Бомжестане. Дошло до того, что он перестал употреблять одеколон, лосьоны и дешевую водку. Предпочитал исключительно «Столичную». Однако ничто не вечно под луной. Сгорел Артист, и, естественно, на пустяке. Он настолько уверовал в свою непогрешимость, что стал пренебрегать личной гигиеной и, само собой, моментом подцепил вшей. Со всеми пагубными и нелицеприятными последствиями: только он вылез на передний план и зашелся речью о безвременно ушедшем, как раздался истеричный крик: «Ой, мама, мамочка, какая гадость!» Расфуфыренная дамочка шарахнулась в сторону, только чудом не опрокинув домовину с покойным. Наманикюренный пальчик дамочки, словно перст божий, был обращен на Артиста. И все увидели, что манжет у него густо обсыпан породистыми бомжестановскими вшами.

— Ага, — нехорошо сказали граждане и дружно перестали всхлипывать. — Так ты, падла, бомж?

И, позабыв и о покойном, и о вселенской скорби, принялись метелить Артиста. Под настроение забили до смерти…

Рассказал Рубен Ашотович также и о свалке, чьи гигантские терриконы мусора возвышаются Эверестами по ту сторону Волховского шоссе. У подножия этих гор вяло копошатся аборигены — грязные, оборванные, презираемые даже бомжами. Мусорное Эльдорадо дает им все — еду, одежду, курево, жилье. Не гнушаются они и чайками с воронами — добывают дичь при помощи самодельных луков и пращей. Что с них возьмешь? Свалочники. Обретающиеся в грязи, в смраде, по соседству с «иловыми картами». А «иловые карты» — это залежи зловонной жижи, густо смердящие на километры вокруг. Грязная вода, как известно, очищается на острове Белом при посредстве бактерий, а затем выпускается в Финский залив. Черный же, издающий невыносимую вонь осадок складируется для обеззараживания здесь, по соседству с кладбищем и свалкой, превращая реки и ручейки в клоаки, а все произрастающее по их берегам — в отраву. Господи, спаси и сохрани выкупаться в здешней Дудергофке!

Складно излагал Рубен Ашотович, славно шло на воздухе сухое винцо, Буров был слушателем благодарным, схватывающим все на лету. А вокруг, словно иллюстрируя слова Арутюняна, разворачивалась на всю катушку кладбищенская проза. Каркали вороны, чмокали лопаты, на спецплощадку подъезжали похоронные автобусы. Тут же, как из-под земли, выскакивали квартетом молодцы в черных комбезах, напористо хватали гроб и тащили его в «зал прощаний». Из боковых дверей выныривал товарищ с цинковой мордой, строил прощающихся по ранжиру и выдавал казенную речь о светлой и вечной памяти. В наших и в ваших сердцах. Тут же крутился вьюном лихой фотограф, мастерски щелкал «Сменой», делал фотографии покойного. После пары-тройки удачных крупняков — в фас, профиль и снова в фас прощальная церемония заканчивалась. По знаку цинкомордого снова появлялись молодцы, грузили домовину на катафалк и везли с музыкой или без оной к месту вечного пристанища. А вокруг, как бы в пику смерти, ликовала жизнь — зеленела листва, промышляли бомжи, ревели «Белоруси», вкалывали «негры». Еще как вкалывали, Корчагин бы удавился: копали ямы, подсыпали щебенку, «сажали на трубы», грузили песок, возились с надгробиями, цветниками и поребриками. Это — в дневное время, на людских глазах, при солнечном свете. А что они творили здесь ночью, один бог знает. Впрочем, не бином Ньютона и не теорема Ферма — ночами «негры» превращались в вандалов и опрокидывали наземь надгробия побогаче. С тем чтобы днем восстанавливать оные за отдельную плату. Се ля ви — мертвые не обидчивы, а живым нужно жить…

Где-то до полудня просидели Буров и Арутюнян в обществе Аарона Соломоновича. Прикончили бутылочку киндзмараули, уважили «Докторскую» и «Краковскую», побаловались, как это и положено под винишко, похожим на брынзу сулугуни. Изрядно пообщались с прекрасным. Без десяти двенадцать Буров встал, командно посмотрел на Арутюняна:

— Рубен Ашотович, давай в машину. Жди. Я, бог даст, не долго.

Подмигнул и направился по диагонали налево. К скромной, ничем не примечательной могилке Ксении Наливайко, где его должно было ждать доверенное лицо с милым псевдонимом Комод. Паролей, ответов и условных знаков не требовалось — Мбвенга клятвенно заверил, что агент сей и Буров знакомы, и знакомы очень хорошо. А уж как давно-то, давно… Больше, правда, ничего не сказал, только усмехнулся своими вывороченными губами. Даром что изрядный людоед, так еще и конспиратор хренов…