Пепел и роса

* * *

Коллежский асессор Андрей Михайлович Оленищев обладал недюжинными талантами в рисовании и после нескольких эскизов ему удалось отразить все капризы и пожелания участников, а в свободное время он исхитрился написать мой портрет акварелью. И это было не столько пафосное портретное сходство, сколько динамичный импрессионизм.

Я получилась живой, энергичной, но в то же время какой-то ранимой и хрупкой. Мы водрузили портрет в тяжелой раме на стену салона, и как-то стало солиднее в доме. Андрей Михайлович был слишком застенчив, чтобы продолжить ухаживания, а я деликатно не замечала намеков, так что наши отношения почти перешли в категорию дружеских, теплых.

Но однажды, кто-то из инженеров притащил с собой гитару.

Не притрагивалась к струнным инструментам с августа девяносто четвертого, почти два года, а тут вдруг что-то захотелось. И я зажгла. До того, как сбегали за шампанским второй раз, еще держалась в рамках романсов. А потом успела и кое-что из рока выдать, и, по-моему, даже станцевать.

Утро встретило меня головной болью, рассолом от моей жалостливой Евдокии и слава Богу, пустой постелью. Признаюсь, я не очень уверенно помнила, как выпроваживала гостей. Зато, когда ближе к одиннадцати раздался стук в дверь и на пороге образовался Оленищев с мольбертом, холстом и сумкой явно художественного назначения, стало не до смеха. Смущаясь и краснея, Андрей Михайлович напомнил о том, как я возжелала портрет маслом в неглиже.

— То есть прямо вот так и сказала? — уточнила я, чуточку мертвея от смущения.

— Да, Ксения Александровна. — исследуя какую-то важную точку на полу ответил художник. — И еще пообещали выставку этой картины устроить.

— Мммм. Выставку, значит… — Шампанское внести в запретный список. — Ну раз решила, то что делать, дворянское слово нерушимо. Где рисовать-то будем?

Хороший свет нашелся в библиотеке, там же мне пришла в голову отличная идея, позволяющая сохранить и мою честь, и чужую нравственность. Эту идею я прикупила совсем недавно на распродаже имущества поиздержавшейся кокотки. Прочими вещицами побрезговала, а вот это… Устоять не смогла. Прожарила пару дней на солнцепеке — это убивает возбудителей туберкулеза, сифилиса и других неприятностей, и убрала до лучших времен. Вот они и пришли.

Широко распахнутые окна позволили моим соглядатаям в подробностях рассмотреть огромный веер из перьев у камина, за которым распласталась я в одних укороченных панталонах и тонком шарфе, опоясывающем грудь. По обнаженным плечам и ногам становилось понятно, что за веером ничего нет, но формально непристойности не было. На лицо мне пририсовали маску с теми же перьевыми мотивами, и это вообще позволяло хулиганить, но перед графом, все же, было как-то неудобно.

Первая ночь после этюдов прошла спокойно, а на вторую я обнаружила замену действующего игрока среди наблюдателей. Даже один остался, без напарника. Сам выбрал свой удел, зловеще улыбалась я белой ночи. Поэтому утром долго крутилась перед зеркалом, примеряя драгоценности. Они же на голой коже смотрятся лучше всего, а одежда только отвлекает. Кстати, активные занятия верховой ездой, здоровое питание и четырехэтажный дом сделали то, на что не сподобились несколько лет спортзала — я стала подтянутой со всех сторон, а чертовщинка во взгляде только добавляет очарования. Упражнения с плиткой позволили сохранить кожу лица в приличном для тридцатника состоянии и в целом, не стыдно было бы позировать и действительно голышом.

К обеду пришел посыльный из магазина с большой полосатой коробкой. Халат с глухим воротником в пол жемчужно-персикового цвета был, конечно, несколько монашеским, но мне понравился. Какой же он милый, однако, вроде как уже разбежались, а подарки дарит. Я распахнула окно пошире и примерила обновку. Опять же на голое тело. В бинокль разглядывала чуть позже его окаменевшее лицо. Тяжек, тяжек труд политического сыщика.