Петрашевцы

* * *

17 сентября следственная комиссия закончила работу, подготовила всеподданнейший доклад о 28 главных «злоумышленниках». Впрочем, трое из них — Ващенко, Беклемешев, Есаков — были признаны заслуживающими снисхождения, и царь разрешил освободить их без суда — с учреждением, естественно, секретного надзора.

По указанию Николая I, 24 сентября была создана «смешанная» военно-судная комиссия под председательством генерал-адъютанта гр. В. А. Перовского (брата министра внутренних дел), в которую вошли три генерал-адъютанта и генерал-лейтенанта: гр. А. Г. Строганов (бывший управляющий Министерством внутренних дел), Н. Н. Анненков (директор канцелярии Военного министерства), А. П. Толстой и три сенатора, тайных советника: кн. И. А. Лобанов-Ростовский, А. Ф. Веймарн, Ф. А. Дурасов.

Спрашивается, почему суд был военным? Ведь из 28 преданных суду петрашевцев лишь четверо были военными; ну, еще с большой натяжкой сюда можно причислить двух отставников — Ф. Достоевского и Черносвитова; остальные же 22 были абсолютно гражданскими лицами. Да и время было как будто не военное, если не считать недавно завершившегося заграничного похода частей русской армии, посланных в помощь Австрии для подавления восстания Венгрии. Но Николаю I было важно предать «преступников» именно военному суду по полевому уголовному уложению, по которому за богохульство полагались каторжные работы от 6 до 12 лет, а за подстрекательство к бунту и за умысел свергнуть царя — смертная казнь. Даже за одно создание — без распространения— противоправительственных сочинений следовало заключение в крепости от 2 до 4 лет.

Военно-судная комиссия получила соответствующие инструкции и приступила к весьма объемной работе по изучению около 10 тысяч листов следственных дел. Членам пришлось около двух месяцев ежедневно заседать с 9 до 4 часов дня и с 8 до 11 вечера, т. е. их рабочий день составлял 10 часов. Судьям уже невозможно было обстоятельно беседовать с заключенными, вызовы были по сути формальными и краткими; единственное добавление к работе следственной комиссии — очная ставка (22 октября) Петрашевского и Черносвитова.

Хотя военно-судная комиссия по составу, и особенно по личности председателя, была значительно ближе к Перовскому-министру и к Липранди, но и она не смогла утверждать, что было организовано «общество пропаганды». Однако был всячески подчеркнут политический и антиправительственный характер деятельности кружков и главных «зачинщиков». Из оставшихся 25 подсудимых комиссия, впрочем, предложила «освободить» А. П. Баласогло и Н. Я. Данилевского как наименее «виновных», сослав их на службу соответственно — в Петрозаводск и Вологду, что и было осуществлено по согласованию с Николаем I в ноябре 1849 г.

16 ноября военно-судная комиссия в общем закончила работу, в результате был составлен приговор: 15 человек (Петрашевского, Спешнева, Момбелли, Григорьева, Львова, Филиппова, Ахшарумова, Дурова, Достоевского, братьев Дебу, Толля, Головинского, Пальма, Шапошникова) — к расстрелу, Ястржембского — к 6 годам каторги, Ханыкова, Кашкина, Ев-ропеуса, Плещеева — к 4 годам каторги, Тимковского — к поселению в Сибири; Черносвитов был оставлен «в сильном подозрении», а Катеневу, сошедшему с ума, приговор был отсрочен.

Решение комиссии поступило на рассмотрение самой высшей военно-судебной инстанции — генерал-аудиториата, состоявшего из восьми генералов. Этот ареопаг еще ужесточил меры: все наказанные (21 человек) были приговорены 19 декабря к расстрелу, Черносвитов ссылался в Вятку под строгий надзор. Однако тут же, для того чтобы монарх мог публично проявить свои милости, предлагались на утверждение царю более снисходительные меры наказания смертникам: Петрашевского, лишив всех прав, сослать на бессрочную каторгу, Момбелли и Григорьева — на 15 лет каторги, Спешнева, Львова, Филиппова, Ахшарумова — на 12, Ханыкова на 10, Дурова, Достоевского, К. Дебу — на 8, И. Дебу, Толля, Ястржембского — на 4 года каторги, Плещеева — сослать в Сибирь, Кашкина — в г. Холмогоры, Головинского — в рядовые Оренбургского корпуса, Пальма — перевести тем же чином из гвардии в армию, Тимковского — сослать в Олонец, Европеуса — в Вятку, Шапошникова — на 6 лет в арестантские роты.

Николай I, однако, распорядился по-своему. Ряд снисхождений он утвердил без изменений, некоторым подсудимым еще снизил сроки: Спешневу оставил 10 лет, Дурову и Достоевскому — 4 года, Толлю — 2 года, а некоторым (Филиппову, Ахшарумову, И. Дебу) заменил каторгу военными арестантскими ротами с сокращением сроков или даже — Ханыкову — отправкой рядовым в Оренбург; Шапошников, вместо арестантской роты, тоже отправлялся рядовым в Оренбургский корпус. Зато с рядом петрашевцев царь расправился куда более сурово: Ястржембскому он увеличил каторгу до 6 лет (царь не любил поляков!), Тимковскому дал вместо ссылки 6 лет арестантских рот (очевидно, за активные попытки создать социалистические общества), Кашкину и Европеусу — отправку рядовыми на Кавказ, Плещееву — рядовым в Оренбург. Черносвитова приказано было отправить на жительство в Кексгольмскую крепость.

А. Н. Плещеев. Литографированные портрет с фотографии конца 1850-х гг.

Ф. М. Достоевский. Рисунок К. Трутовского 1847 г.

Н. C. Кашкин. Акварель 1848–1849 гг.

А. И. Европеус. Фотография 1850-х гг.

В. Н. Майков. Портрет маслом середины 1840-х гг., нарисованный отцом, Н. А. Майковым

М. М. Достоевский. Фотографии 1850-х гг.

Ф. И. Львов. Фотография 1860-х гг.

П. П. Семенов. Фотография 1850-х гг.

План инсценировки казни петрашевцев 22 декабря 1849 г. Рисунок Д. Д. Ахшарумова 1901 г.

По желанию Николая I, всех первоначально приговоренных генерал-аудиториатом к расстрелу должны были вывести к месту казни, инсценировать подготовку к убийству, а затем зачитать «высочайшую конфирмацию» — прощение. Жестокий спектакль и был разыгран, как по потам. Поразительно, что о коварном-обманном замысле и об исполнении его не постыдились опубликовать в газете «Русский инвалид» (от 22 декабря) официальное подробное сообщение.

Ранним морозным утром 22 декабря 1849 г. двадцать одного петрашевца привезли из крепости, каждого в отдельной карете, на Семеновский плац — на то место, где сейчас стоит ленинградский ТЮЗ и раскинут мирный парк, всегда полный детей — ив окружении нескольких батальонов солдат и при не очень большом стечении народа — до трех тысяч (никакого предварительного объявления о казни, о ее месте и времени не было), возвели на специальный эшафот, построили в ряд, зачитали приговор о расстреле (полностью чтение длилось около получаса) и начали приготовлять к казни. Все заключенные были потрясены: наверное, никто не предполагал такого конца. Одежда на всех была легкая, весенняя (ведь арестовывали их в апреле!), да еще заставили снять шапки — петрашевцы промерзли до костей. Вышел священник, предложил перед смертью покаяться; исповедоваться к нему подошел один Тимковский. Тогда священник стал обходить всех приговоренных и подносил крест — от этого обряда не отказывались, все поцеловали крест: ведь большинство петрашевцев в духе христианского социализма считало Иисуса борцом за равенство и братство людей. По воспоминаниям Достоевского, он сказал по-французски Спешневу: «Nous serons avec le Christ». На что тот ответил с усмешкой: «Un pen de poussière» («Мы будем с Христом» — «Горстью праха»).

Военный комендант, очевидно не отличавшийся религиозными чувствами, грубо поторапливал священника; это нашло отражение даже в записке жандармского полковника Васильева: «А г. комендант слишком и даже неделикатно торопил священника, особливо когда он исповедовал преступника»[304].

Затем началась инсценировка расстрела. Первых трех «преступников» — Петрашевского, Григорьева, Момбелли — облачили в саваны и привязали к столбам рядом с эшафотом. Петрашевский не удержался и сказал товарищам: «Господа! Как мы должны быть смешны в этих костюмах!». 16 солдат с заряженными ружьями стали напротив и по приказу прицелились.

То ли Николай I, то ли кто-то из высших военных чинов, распоряжавшихся процедурой (скорее всего, именно царь), приказал окружить место казни батальонами и эскадронами тех полков, в которых служили прежде некоторые стоявшие на эшафоте заключенные: Московского, Егерского, Конногренадерского. Пусть, дескать, получат сослуживцы горький урок!

Казнь петрашевцев. Рисунок неизвестного художника (нач. XX в.?).

По намеченному сценарию прискакал фельдъегерь с царским «прощением», ружья опустили, троих в саванах отвязали от столбов — и снова зачитали уже реальные приговоры всем выведенным. Конечно, самая потрясающая, самая контрастная судьба оказалась у Пальма: вместо расстрела — освобождение прямо здесь, на плацу, лишь с переменой гвардейской службы на армейскую. Петрашевского здесь же заковали в кандалы (заковывали долго, неумело, Петрашевский сам взялся завершить эту жуткую операцию и проделал ее успешно). Воспользовавшись замешательством, Петрашевский попросил какого-то начальствующего генерала разрешения проститься с товарищами, тот от неожиданности не запретил, и Петрашевский тогда обошел весь ряд, каждого поцеловал, поклонился всем и сел в кибитку. В сопровождении фельдъегеря и жандарма он отправлялся в далекую сибирскую каторгу. Почти все товарищи больше его никогда не увидят.

Остальных вернули в крепость, петербуржцам разрешили свидания с родными и в течение ближайших дней тоже развезли по всей стране.

Судебные процессы над социалистами происходили и в Западной Европе, но там они, по крайней мере, могли получать относительно подробное и относительно объективное освещение в прессе. В России же, благодаря глубокой тайне, в которой протекало следствие над петрашевцами, общество питалось слухами, чаще всего совершенно фантастическими. В письме к гр. А. Д. Блудовой Хомяков сообщал 16 мая 1849 г.: «Что вам сказать про здешние толки об вашем северном коммунизме? Слухи об намерениях клубов внушают негодование, а молодость клубистов внушает сострадание. Вообще рассказы очень темны и иные очень забавны. Я уж не говорю об уничтожении всех церквей и пр. и пр.; но мне довелось слышать от одной барыни…, что клубисты хотели перерезать всех русских до единого, а для заселения России выписать французов, из которых один какой-то, которого имени она не знает, считается у них Магометом»[305].

Барыня, конечно, анекдотическая, но извращенные слухи бытовали не только в среде провинциальных невежд, до которых сведения о Фурье доходили в таком «мусульманском» облачении. И в столичных вельможных сферах случалось подобное. Любопытно при этом, что собственные вкусы и представления об алчности, о карьеризме переносились на благородных петрашевцев. П. А. Кузмин был ошарашен по выходе из крепости рассказами брата о сплетнях среди родственников: выдавалось за достоверное, что он, Павел Алексеевич, уже казнен, ибо он жаждал в будущем революционном правительстве места военного министра (и должен был его получить) и требовал смерти своего сослуживца, капитана Генерального штаба Кознакова, соперничества которого боялся[306].