Юрий Ларин. Живопись предельных состояний

* * *

Итак, Юра оказался здесь, в Средней Ахтубе. Известна точная дата его приема в детский дом – 26 июня 1946 года. Разумеется, утешающее вранье про «длительную командировку» быстро утратило даже минимальные оттенки правдоподобия. Сознанию 10-летнего ребенка вполне доступен логический, он же житейский вывод: если вокруг тебя ребята, чьи родители погибли в ходе войны или почему-то сидят в тюрьме, – значит, ты такой же, один из них. Правда, с самоидентификацией у Юры Гусмана обстояло посложнее, чем у остальных, и со временем эта сложность только усугублялась. Однако подброшенная ему бесхитростная иллюзия в любом случае не могла не развеяться.

Кое-что об участи приемных родителей, которых он считал родными отцом и матерью, ему стало известно еще в детдоме. С «мамой Идой» он даже со временем вступил в нерегулярную переписку, изредка получая от нее письма из поселка Сухобезводное Горьковской области, входившего в структуру УнжЛАГа. Те весточки, разумеется, не могли содержать никаких объяснений реального положения дел и ограничивались элементарной эмоциональной поддержкой – «люблю, целую». Подробности выяснились гораздо позднее.

О судьбе же своей настоящей матери Юра долгое время не знал совсем ничего, и ситуация с ней представлялась ему крайне запутанной, почти абсурдной. Впоследствии он вспоминал:

Как-то Мария Федоровна (врач, дочь первого директора Среднеахтубинского детдома Клавдии Михайловны Кремневой. – Д. С.) говорит: «Слушай, мы получили письма от двух твоих мам. Какая мама настоящая?» Не помню, что я ответил. Мысли какие-то у меня, наверное, крутились, но я их не помню. А чувство непонимания было основным.

Судя по контексту, работники детдома сами тогда разобрались, какую маму выбрать из двух, и второе письмо Юре не отдали вовсе. Оно в любом случае не могло не оказаться единичным: Анна Ларина много лет спустя утверждала, что писем сыну в детский дом не отправляла, опасаясь ему навредить, хотя кое-какую информацию о нем получала из переписки с Идой Григорьевной. Могла ли последняя приложить к своему посланию Юре еще и письмо от Лариной – без ее ведома? Спросить уже некого.

Достоверно известно, что Юра Гусман оказался не единственным ребенком, угодившим в Среднеахтубинский детдом по причине ареста родителей. Об этом свидетельствуют хотя бы записи в «Книге учета воспитанников детского дома». Точнее говоря, в одной из двух таких книг, сохранившихся в местном краеведческом музее, а именно – за 1948 год. В ней, пусть и изредка, но встречаются все же формулировки наподобие «мать осуждена». Статьи уголовного кодекса нигде не указаны – однако из воспоминаний Юрия Ларина можно сделать вывод, что у некоторых его детдомовских знакомцев матери отбывали срок отнюдь не за «политику». Про каких-либо осужденных отцов в «Книге учета» не говорится ни разу.

Среди лапидарных сведений о «Гусмане Юрии Борисовиче» в графе «кто имеется из родителей или близких родственников» здесь записана только анонимная «мать» – причем без упоминания о судимости. А рядом, в столбце «год, месяц и число рождения», обозначено: 7/VIII-1936. Зачем надо было менять дату появления на свет десятилетнему мальчику, который прекрасно помнил, что его день рождения всегда раньше отмечали 8 мая? На случайную описку это совсем не похоже, а вот на намеренное искажение факта во исполнение неведомой инструкции – очень даже. Придуманную дату потом вписали Юре в паспорт, и официально вернуть себе настоящий день рождения он сумел лишь спустя годы.

Мягко говоря, неточности, обнаруженные в краткой анкете одного из воспитанников, заставляют предположить, что и в других случаях сведения могли оказаться подложными. Впрочем, документ этот в целом все же не вызывает ощущения массированной фальсификации. Подлинные истории тех детдомовцев, с которыми Ларин дружил в школьные годы и поддерживал отношения впоследствии, коррелируют с учетными записями. Куда больше недоумения вызывает знакомство с аналогичной рукописной книгой за следующий, 1949 год. Здесь напрочь отсутствуют даже намеки на тюремную участь чьих-либо родителей. И вообще нет оттенков: практически ко всем воспитанникам поголовно применена одна и та же стереотипная формула «мать умерла, отец погиб». Да, и к Юре Гусману тоже – по шаблону.

Как уже говорилось, со многими ребятами действительно обстояло именно так – или почти так. Про одного из друзей детства, Юру Мальцева, в своих мемуарах Ларин пишет совершенно определенно: его в Сталинграде «нашли в какой-то яме под развалинами». И про другого, Толю Чеботарева, с которым они познакомились еще в сталинградской школе:

У него мама умерла от туберкулеза, и он попал в детдом раньше меня. Его дядя был секретарем райисполкома, Саранча Алексей Иванович. Видно, он и попросил, чтобы Толю и его сестру определили в наш детдом. Конечно, тяжело было двух детей в семью взять.

(Заметим попутно, что в этом случае брата с сестрой разлучать никто не собирался, поскольку не имелось политической подоплеки). Про еще одного воспитанника говорили, что фамилию Задубовский он получил просто потому, что найден был во время войны «за Дубовкой», то есть в окрестностях одного из райцентров Сталинградской области. Документов при нем не имелось, а сам он ни о себе, ни о своей семье рассказать ничего не мог.

Есть и совсем недавнее, совершенно прямое свидетельство подобного свойства. На диктофоне у автора книги записан рассказ Тамары Сергеевны Шульпековой, в девичестве Гавриловой, о том, какие трагические обстоятельства предшествовали ее попаданию в детский дом – сначала в Заплавном, потом в Средней Ахтубе. Если совсем в нескольких фразах (хотя рассказ изобилует жуткими подробностями): ее мама скончалась от туберкулеза буквально накануне печально памятной бомбардировки Сталинграда в августе 1942-го, затем папа, работавший милиционером, успел переправиться с семьей за Волгу до начала боев в городе, после чего суровой зимой, уже в тылу, хотя и на фоне беспрерывных бомбежек, от голода умерла сначала Тамарина бабушка, потом младший брат, а вскоре и отец. Детский дом буквально спас Тамаре жизнь – без всяких метафор.

Однако в том детдомовском коллективе смутно распознаются и более запутанные персональные линии. Среди питомцев встречались ребята с загадочным «бэкграундом» – например, москвич Юра Сурначев, чьи родители, скорее всего, тоже были арестованы. Он был старше своего тезки на пять лет, но они дружили – видимо, эта дружба поначалу была формой покровительства новичку (о Сурначеве вообще вспоминают как о большом любителе верховодить над малышней – не зря он одно время возглавлял тамошний детсовет), однако постепенно их отношения стали более равноправными. К слову, после окончания школы в Средней Ахтубе Юра Гусман поступил в тот же институт, где учился Сурначев. Но довольно показательно, что к откровенным разговорам об участи родителей эти их дружеские отношения так ни разу и не привели – даже с началом оттепели. Вероятно, в конце концов такой диалог все же мог бы состояться, однако Юрий Сурначев погиб в автокатастрофе, будучи еще вполне молодым человеком.

Позднее Ларин строил предположения и насчет других возможных «детей врагов» – приведем здесь выдержку из его воспоминаний:

Решили, что, наверное, Борис Кожанов по прозвищу Кумпол, который появился еще до смены директора, симпатичный такой мальчишка. Ничего про него не знаю, сгинул куда-то. Я потом, когда стал интересоваться историей, узнал: был такой Кожанов, командующий Волжской флотилией, расстрелянный. Были другие ребята с расстрелянными родителями. Был еще один парнишка (Виктор Сикоров. – Д. С.), он рассказывал, что были арестованы его родители. Впоследствии его сын, работавший в КГБ, нашел бумаги об аресте родителей отца. Но думаю, что таких ребят было немного.

Возвращаясь к «Книге учета» 1949 года: остается разве что строить догадки, чем была вызвана надобность причесывать коротенькие казенные биографии полутора сотен воспитанников под совсем уж единую гребенку. Так или иначе, подлинность тех регистрационных сведений не всегда следует принимать на веру без дополнительных изысканий. И все же понятно, что Среднеахтубинский специальный детский дом вряд ли существенно отличался от других, ему подобных, в части «контингента». Может быть, процент «политических» был тут чуть выше среднего по области – не зря, наверное, на сей счет бродили смутные, но устойчивые слухи среди местных жителей, да и среди самих воспитанников тоже. Однако пропорция в любом случае не тянет на экстраординарную, особую, исключительную.

Напрашивается другое объяснение. Так называемых детей врагов народа было по-прежнему слишком много в стране, поэтому при любой схеме распределения по детдомам они неизбежно образовывали какую-то прослойку, всячески маскируемую и нивелируемую администрацией. И в этом нивелировании, кстати, можно усмотреть отличие послевоенной практики от того, что происходило с «детьми врагов народа» приблизительно десятилетием ранее, на пике Большого террора.

Тогдашнее положение дел представлялось органам госбезопасности до такой степени тревожным и выходящим из-под контроля, что 20 мая 1938 года был издан приказ НКВД СССР № 00309 «Об устранении извращений в содержании детей репрессированных родителей в детских домах», подписанный заместителем наркома Михаилом Фриновским. Это по-своему удивительный документ, ощутимо нервический даже по стилю – с экспрессивным описанием ряда «недопустимых случаев», которые сами по себе ужасны, однако ни в какую внятную схему не укладываются.

В том приказе требование «обеспечить правильный режим воспитания детей репрессированных, своевременно пресекая имевшие место издевательства над детьми, также попытки воспитательского состава детдомов создавать враждебную обстановку вокруг детей репрессированных» соседствовало с указанием «устранить привилегированное положение, созданное в некоторых домах для детей репрессированных родителей в сравнении с остальными детьми». Похоже на то, что посредством этого документа, внутренне довольно противоречивого, руководство НКВД пыталось как-то обуздать массовую истерию по поводу «изменников родины», перекинувшуюся уже и на их малолетних отпрысков, и одновременно пресечь «излишнее», неуместное и подозрительное, сострадание к ним.

Иными словами, подразумевалось, что «дети репрессированных» должны окончательно раствориться среди прочих детдомовцев и перестать вызывать к себе особое отношение, в чем бы оно ни выражалось (про «политику диссоциации» мы уже говорили выше). Хотя внедряемое уравнивание имело, конечно, свои пределы: в том же приказе звучало требование «немедленно обеспечить оперативное агентурное обслуживание детских домов, в которых содержатся дети репрессированных родителей».

Нет сомнений, что и в 1940–1950‐е годы за такими детьми осуществлялся пригляд со стороны территориальных органов внутренних дел. И руководителей воспитательных учреждений по-прежнему обязывали регулярно отчитываться по данному вопросу: мол, что там и как с «детьми врагов», нет ли тревожных сигналов и симптомов. Скорее всего, руководители эти давали подписку о неразглашении секретов подобного свойства.