До встречи в «Городке»

Халтура

Была у меня в 1981 году мечта.

Нет, не Гамлета сыграть. Я мечтал о зимних женских сапогах. Фирменных. Итальянских. Двести пятьдесят рублей они тогда стоили у фарцовщиков. Не поймите меня неправильно! У меня-то сапоги были. А у моей будущей жены — нет…

Знаете, как называется концертный костюм артиста? С подачи Вадима Александровича Медведева концертный костюм артиста — это кормилец. А любой побочный заработок театральные актеры называют халтурой. Концерты, съемки, радио — все это халтура. Но на халтуре никто не халтурит. Отношение к халтуре — святое. Ведь основные деньги артиста — на стороне.

Еще задолго до перестройки, до образования всяких там преступных сообществ и группировок в актерской среде уже были поделены сферы влияния в том, что касалось халтуры.

На ленинградском телевидении во всех детских сказках снималось от силы десять моих коллег, в телеспектаклях — тридцать, на радио звучали шесть до боли знакомых голосов. На дубляже фильмов — своя «братва». Самой демокоартичной халтурой, в которой могли забить себе нишу все остальные, оставались концерты.

Моей «крышей» стало Объединение Ленконцерт.

Низкий поклон всем редакторам и администраторам этой конторы.

Благодаря им я был сыт и сохранял человеческий внешний вид, достойный артиста Большого драматического театра, в котором мне платили 120 рублей.

Весной 1981-го артистка Ленконцерта Эрна Крепе набирала народ для грандиозной летней халтуры в Ивановской области. Обещали семьдесят «палок» за двадцать один день. Круто? Кстати, «палка» на профессиональном жаргоне — это концерт. И надо вам сказать, что если бригада дает больше двух концертов в день, то такая поездка называется уже не халтурой, а чёсом. Ставка у меня тогда была 9 руб. 50 коп. за выход, так что в итоге могла получиться круглая сумма. Хватило бы и на зимние, и на осенние сапоги.

В то время я выступал на эстраде как автор-исполнитель своих песен и всяких пародий. Песни были лирические, пародии — заумные. Правда, на гитаре я играл весьма прилично. Мне было выделено в программе пятнадцать минут. Больше бы я тогда и не потянул. По подсчетам Эрны каждый должен был продержаться на сцене определенное время. Иначеьбы концерт «посыпался».

Приехали мы в Иваново. Восемь человек. Среди нас двое из штата Ленконцерта. По сценарной легенде они должны выдавать себя за артистов БДТ. А мы должны их в этом ощущении поддерживать. Ведь на афише написано: «Артисты БДТ на эстраде». Какие именно артисты? Об этом афиша тактично умалчивала. В коллективе не было ни одного «паровоза», то есть актера, которого бы все знали и на которого пошла бы публика.

В связи с этим Женя Чудаков предложил Эрне вариант вступительного обращения к зрителям:

— Друзья! Сегодня! На этой сцене! В нашем концерте… народные артисты Владислав Стржельчик, Олег Борисов, Евгений Лебедев и Олег Басилашвили… НЕ участвуют!

Готовимся к первому выезду в райцентр Фурманов. Эрна сообщает:

— Ребята, с нами может поехать директор ивановской филармонии. Наденьте все самое лучшее.

(Что — «лучшее»? У всех с собой по одному «кормильцу». Он же — и лучший автоматически. У меня был «кормилец» цвета кофе с молоком. К последнему концерту этой поездки цвет молока был вытеснен цветом кофе.)

— Юра, — обращается ко мне Эрна, — вы с Женей Шевченко уже разучили романс?

— Какой романс? Первый раз слышу.

— Ну давайте, давайте, ребятки, у вас еще есть полчаса.

Заслуженный артист Женя Шевченко, милейший человек, работал чтецом в Ленконцерте. В этой поездке по замыслу Эрны он должен был запеть. С моей помощью. Мы на ходу разучили с ним «Поговори хоть ты со мной, гитара семиструнная».

Никакой директор филармонии с нами не поехал. У водителя «пазика» был на руках заказ-наряд. Водитель же был по совместительству и администратором. Звали его Вовой. У Вовы на лобовом стекле был закреплен портрет Сталина. Всю дорогу Вова излагал нам свою теорию относительно того, «почему в стране хреново».

По Вовику выходило, что все беды идут от того, что Брежнев хочет лежать в мавзолее рядом с Лениным. Что он (Брежнев) только о том и думает, как бы ему поскорее умереть и перебраться в мавзолей.

Кроме того, Брежнев на самом деле — еврей. Его настоящее имя — Леонид Израилевич Борхес. Еврей, в Вовиной трактовке, это не национальность, а «плохой человек».

На вопрос, где в Фурманове у нас будет концерт, Вова буркнул:

— Где надо, там и будет.

Приехали. Когда выходили из автобуса, Вовик решил со всеми познакомиться, чтобы каждый представился согласно списку в его заказ-наряде. Артист БДТ Изиль Захарьевич Заблудовский на всякий случай назвался Игорем.

— Ну-ну, Игорь, выходи.

Как вы думаете, где состоялась премьера нашей программы?

В Доме для умалишенных.

Стриженные наголо мужчины и женщины, одетые в больничную униформу, стали нашими первыми зрителями.

Обитатели сумасшедшего дома обедали по расписанию, а мы в это время должны были выступать между столиками в столовой. В порядке психотерапии, наверное. Директор Дома предупредила нас:

— Только, пожалуйста, категорическая просьба — ничего грустного! Здесь возможны неадекватные коллективные реакции. Что-нибудь веселенькое, пожалуйста!

Концерт открывала Эрна белыми стихами Владимира Солоухина под звяканье алюминиевых ложек:

Здравствуйте — то есть будьте в хорошем здоровье!

Я вам самого главного, сам ого лучшего в жизни желаю.

— Здравствуйте! Как я рада, что могу вам это сказать!

В столовой послышались первые одиночные всхлипывания. Эрна объявляет:

— Дорогие вы наши! Приятного вам аппетита! Посмотрите сцену из спектакля по повести Валентина Распутина «Последний срок».

Из моечной выходит актриса нашего театра Таня Тарасова в театральном костюме. Рваные валенки, ситцевый платочек, телогрейка… В общем — мало чем отличается от зрителей. Татьяна играет деревенскую бабку, но первую фразу, вводящую в сюжет, произносит «от автора», с трагической интонацией:

— Старуха Анна дожидалась смерти…

Ну а дальше по ходу отрывка старуха Анна долго рассказывает своей соседке, как ее надо похоронить, как обмывать, как отпевать и т. д.

К концу отрывка плач сумасшедших носил уже более организованный характер.

Я стою за стеной и лихорадочно перебираю в голове свой небогатый репертуар. Эрна шепчет на ухо:

— Забудь про свою лирику! Пой что-нибудь чужое. Умоляю, оживи зал!

Выхожу я с гитарой третьим номером и дрожащим голосом затягиваю, непонятно почему, Окуджаву:

Девять граммов в сердце…

Постой, не зови.

Не везет мне в смерти,

Повезет в любви.

Эрна издалека покрутила пальцем у виска и махнула на меня рукой.

Четвертыми отработали Женя Чудаков и Ира Комарова с какой-то сценкой, в которой, слава Богу, никто не умирал. Зал немного успокоился. Рыдания поутихли. Эрна с облегчением вздохнула.

Закрывал наш траурный вечер Евгений Шевченко. Он с моего разрешения перестроил гитару на семиструнный лад, вышел и запел:

Умру ли я…

Ты над могилою

Гори, сияй, моя звезда!

Провожали нас, естественно, со слезами…

Как вы думаете, где состоялся наш второй концерт?

Наш (точнее — мой) второй концерт состоялся в колонии общего режима.

Автобус с артистами остановился у ворот зоны, и в него вошел пожилой прапорщик. Он скептически окинул нас взглядом и спросил:

— Ну и какая у вас программа?

Эрна отрапортовала:

— «Артисты театра на эстраде».

— Это которые говорят все время? Не-е, это у нас не пройдет. Мы сегодня осужденных в соседний колхоз возили на сельхозработы, поэтому они все пьяные… Я вам наряд не подпишу. Вот если б у вас музыка была…

Все, кто сидел в автобусе, молча повернулись в мою сторону. Я начал перешнуровывать ботинки. Прапорщик спросил:

— А этот, с гитарой, играет или поет?

— И играет, и поет, — ответила Эрна с интонацией гипнотизера.

— Минут сорок продержится?

— Он и час продержится.

— Ну, пусть следует за мной.

Женька Чудаков напутствовал:

— На выход с вещами!

Когда передо мной со скрипом открылись железные ворота зоны, я обернулся и посмотрел на наш автобус. От него бежал ко мне Женька и размахивал шнурком от моего ботинка.

…Я так и не понял, были в этот день зэки пьяными или трезвыми, но этот концерт стал одним из лучших в моей жизни. Первый мой сольный концерт.

Я стоял в маленьком зале под плакатом «На свободу — с чистой совестью!» и говорил:

— У меня в руках гитара. Классическая шестиструнка работы ленинградского мастера Вениамина Михайлова. Гитары бывают кленовые, ореховые, красного дерева. Дешевые делают из сосны и березы.

Мой инструмент сделан из палисандра. Поскольку сам палисандр, или его шпон, должны быть многолетней выдержки, то, как правило, корпус изготовляется из деки старинного рояля. Для этого рояль надо…

— Стырить, — перебил меня пожилой зэк.

— Нет. Его нужно сломать.

— Замочить, — поправился зэк.

— Или так, — согласился я. — Таким образом большой инструмент, умирая, как бы дает жизнь маленькому.

Вот такое я ввинтил вступление. А потом начал петь все блатные песни, которые знал. Зэки подпевали… Напоследок подарили мне наборную самодельную шариковую авторучку из цветных пуговиц. «Какие милые люди», — подумал я. Один зэк, прощаясь со мной, пожал руку и хриплым голосом попросил:

— Передайте, пожалуйста, Брежневу, как нам здесь плохо. Хозяин лагеря, сука, голубю — птице мира — голову оторвал.

Когда прапорщик подписывал нам наряд за состоявшийся концерт, то объяснил, что голубь-почтовик доставлял в зону с воли пакетики с коноплей…

Кинешму, Плес, Заволжск, Фурманов, Палех и еще много городков, поселков и деревень объездили мы тогда. Нищета и запустение российской глубинки тех лет потрясли нас. Нас, живущих в Питере, который снабжался по первой категории. Нас — артистов привилегированного театра, иногда выезжающих за границу. Нас, приехавших в Ивановскую область, чтобы заработать на зимние итальянские сапожки.

Прошло много лет. Мы уже познакомились с Ильей Олейниковым. Он работал на эстраде, я еще служил в театре. Когда Илья уезжал в какую-нибудь поездку, я спрашивал:

— На халтуру едешь?

Он обижался:

— Это для тебя — халтура, а для меня это — работа!

В 1995 году я ушел из театра. И теперь мы с Олейниковым вместе выходим на эстраду.

Теперь это и моя работа.

Мы едем, едем, едем…