Школа ненависти

* * *

Все мои сверстники мальчишки учились, кто у сапожника, кто у слесаря, у портного, и только я, после неудачи у купца Золотова, все еще ничем не занимался.

Но вот однажды мать пришла с работы от каких-то господ с запиской. Их знакомому часовщику требовался ученик. Я обрадовался, и мы поехали на другой конец города, к Финляндскому вокзалу.

В переулке мы прочитали вывеску «Ремонт часов», поглядели в окно на большие бронзовые часы, на маленькие часики, лежавшие на черном бархате, и вошли в мастерскую.

Люди, что прислали нас, как видно, были хорошими знакомыми часовщика. Прочтя записку, он подал маме стул, а меня погладил по голове.

Часовщик и мама беседовали, а я разглядывал продолговатую, гладко выбритую розовую голову будущего хозяина, его маленькие, плотно прижатые уши.

Мать просила не обижать меня и вытирала глаза платком. Хозяин пожимал плечами, улыбался и говорил: «Ну, разве я похож на такого? Ну, посмотрите!» — Он показал пухлые белые руки, с черными волосиками на кистях, поворачивал голову то налево, то направо: «Ну, разве похож?»

Мать вздыхала, соглашалась и утвердительно покачивала головой.

Когда судьба моя была решена, хозяин стал перечислять свои обязанности по отношению ко мне, загибая пальцы на руке: поить, кормить, обувать, одевать, учить, а после пяти лет — костюм и пятьдесят рублей денег. Он помолчал, потом строго взглянул на мать и добавил: «Это делаю я. А вы здесь не нужны!» — после этого он погрозил мне пальцем: «Я из него сделаю мастера, а собак гонять не позволю. Нет!» При этом хозяин так махнул рукой, как будто срубил голову кому-то с плеч, и опять стал улыбаться, как при начале разговора.

— Это конечно, строгость должна быть, — соглашалась мать.

— Ну так! — хозяин хлопнул рукой по прилавку. — Вы дадите ему на первое время штаны, рубашку, а потом мы уже позаботимся о нем, и пусть завтра является один. Он человек не маленький, дорогу найдет. Правильно я говорю? — хозяин хлопнул меня по плечу и засмеялся.

— Правильно! — подтвердил я.

На следующий день утром я уже сидел на своем фанерном сундучке у дверей мастерской.

Хозяин увидел меня издалека, подошел к мастерской веселый, сказал мне: «Орел!» — и мы с ним стали снимать деревянные ставни с остекленной двери и окна.

Войдя в мастерскую, хозяин сообщил:

— Звать меня Марк Львович! — И переспросил: — Как?

— Марк Львович, — повторил я.

— Правильно! — засмеялся хозяин. — А ты теперь будешь Орел, и мы с тобой будем жить — не тужить.

Он провел меня вглубь мастерской, снял замок с больших железных засовов и сказал, открыв дверь:

— Вот твоя отдельная комната.

Это была очень маленькая комнатка с крохотным оконцем у потолка и дверью, выходящей на черную лестницу. Стены ее были выкрашены темной краской. В полумраке виднелась узенькая кровать, деревянный кухонный столик и табуретка.

— Зажги лампу, не торопись, приберись! — сказал мне Марк Львович и ушел в мастерскую.

Сбросив ватный пиджак и шапку, я вычистил закопченное стекло керосиновой лампы, зажег ее, покрыл кровать простыней и одеялом, привезенными из дома. Затем протер оконце, принес воды и вымыл пол.

Я старался изо всех сил, чтобы моя комната была чистой, но главное, я хотел показать хозяину, что я все умею делать.

Время близилось к полдню. В мастерскую вошли хозяйка с дочуркой. Они принесли обед в судках — трех эмалированных чашках, поставленных одна на другую. От чашек еще шел пар, и я понял, что хозяева живут недалеко от мастерской.

Хозяйка заглянула в мою комнату, потрогала одеяло, простыню, пощупала длинное полотенце, внимательно оглядела мою сатиновую новую рубашку, выглаженные штаны и до блеска начищенные ботинки.

— Красивый мальчик, — сказала она, окончив осмотр.

— Орел! — отозвался хозяин, принимаясь за обед.

Девочка в вязаной шапочке и широком красном пальто, румяная, похожая на мать, стояла в стороне, глядела на меня и улыбалась.

Хозяин ел торопливо, громко чавкал. Руки и подбородок у него блестели. Покончив с обедом, он дал мне денег и указал на противоположную сторону переулка, где был гастрономический магазин.

— Купи себе колбасы и булку, а завтра уж будем обедать.

Остаток этого дня я стоял у дверей своей комнаты, слушал разговор хозяина с заказчиками, поднимал гири стенных часов, несколько раз вытирал стекла на витрине.

Вечером мы повесили ставни на дверь и окно. Хозяин прошел ко мне в комнату, сел на кровать и стал приказывать:

— Можешь сидеть здесь, спать, делать что хочешь, но уходить нельзя! — Он дал мне ключ от двери, ведущей на лестницу, и посоветовал:

— Ложись-ка лучше спать, Орел. Утро вечера мудренее.

Я остался один, открыл ключом дверь и осмотрел замок. Он был сделан так, что закрывать дверь можно было только из комнаты, а с внешней стороны не было даже и прорези для ключа. Если бы я захотел уйти куда-либо, то запереть комнату снаружи было бы невозможно.

Выйдя на черную лестницу, я прислушался. Здесь было сумрачно и тихо. Вдруг до меня донеслось слабое мяуканье. Внизу на подоконнике сидел котенок, я взял его, принес в комнату, покормил колбасой. Теперь я уже не был так одинок.

Закрывшись на ключ, я разделся, вместо подушки положил под голову пиджак и укрылся одеялом. Котенок лег рядом, замурлыкал, и мы уснули…

Марк Львович каждый день обыскивал меня. Подзовет и скажет:

— А ну-ка, дохни!

После этого он начинал обшаривать мои карманы, искать в них папиросы и спички. Я стоял, подняв руки, и думал: «Ищи, ищи, знаю, что не папиросы ищешь, а думаешь, не утащил ли я что-нибудь с верстака».

Не найдя у меня в карманах ничего, кроме платка и перочинного ножичка, Марк Львович грозил пальцем:

— Будешь курить — умрешь, и мама твоя мне спасибо не скажет…

После работы за верстаком я возвращался в свою тесную, темную комнатку, ложился на кровать и начинал мечтать о своей будущей мастерской и о квартире, которую я представлял себе такой же, как у хозяина: с большими картинами в широких золоченых рамках, с мягкими коврами, креслами…

Помечтав о будущем, я раскрывал книгу Пушкина и принимался перечитывать стихи и сказки, многие из которых я уже знал на память. Мне казалось, что я очень повзрослел за это время.

«А еще год назад, желая разбогатеть, я посылал письма доктору химии», — думал я. Теперь же, лежа на кровати в своей комнате, я при одном воспоминании об этом не мог удержаться от смеха.

Мне даже не верилось, что год назад я был таким глупым. Прежде я даже и не представлял себе, как можно разбогатеть, теперь же я видел, как богатеют.

Сидя каждый день за длинным верстаком рядом с хозяином, я делал вид, что увлечен работой, а между тем чутко прислушивался к его разговорам с заказчиками, покупателями и зорко следил за всем, что он делает.

Вот заказчик, пожилой человек, снимает перчатки, расстегивает пальто и достает дорогие часы. Лицо у него озабоченное, и говорит он с огорчением:

— Все время ходили, и вот… остановились!

Хозяин не торопясь берет лупу, рассматривает механизм и глубоко вздыхает.

— Как же это случилось?

— Не знаю! — пожимает плечами заказчик.

— Ну что же… — хозяин опять вздыхает, словно решаясь на тяжелый труд. — Сделаю, будут опять служить много лет. — Он выписывает квитанцию с очень крупной ценой за ремонт и произносит:

— Приходите через две недели!

— А поскорее нельзя? — просит заказчик.

Хозяин отрицательно качает головой и говорит веско:

— У вас прекрасные часы, и сделать их нужно хорошо.

Заказчик уходит.

Хозяин потирает руки от удовольствия, тонким пинцетом вытаскивает из механизма крошечную волосинку, попавшую туда каким-то путем, и прячет в витрину часы, готовые к сдаче заказчику.

Хозяин не только ремонтировал старые часы заказчиков, но и торговал своими, новыми. У него было много разных часов, очень красивых только внешне, но с очень плохими, дешевыми и непрочными механизмами.

Многие покупатели в качестве механизмов не разбирались, и хозяин обманывал их.

После каждой продажи часов, выгодной сделки, когда покупателя уже не было, хозяин потирал руки и тихонько посвистывал от удовольствия.

Мастерская наша была близ вокзала, на бойком месте, народу к нам заходило много, и хозяин иногда тихонько посвистывал весь день.

По вечерам у себя в комнате я мысленно подсчитывал заработки хозяина. Я знал, что он иногда зарабатывал в один день больше, нежели моя мать зарабатывала в течение года.

И опять я мечтал, что еще год — два — и я буду уметь делать все, что делает хозяин.

Я был очень старательным и скоро стал хорошо ремонтировать часы. Хозяин перестал обшаривать мои карманы и для обыска нашел новый способ.

Сидим, бывало, работаем, молчим. Я поглядываю на закругленные медвежьи плечи, на розовый гладкий затылок хозяина и думаю: «Ну, что ж не обыскиваешь? Придумывай предлог, начинай».

Моя мысль словно передавалась на расстоянии. Хозяин оставлял работу, разгибал спину и принимался оглядывать большой верстак, словно подсчитывая все, что на нем лежит.

В такие минуты мне становилось весело. «Зашевелился, — думал я, — обокрали тебя, как пить дать, обокрали!» А хозяин брал в руки хронометр, по которому мы проверяли часы, и посылал меня проверить его по вокзальным часам.

Зная, что хронометр показывает время более точно, нежели вокзальные часы, я клал его в карман и шел прогуляться по улицам.

Иногда я заходил к нам во двор, на черную лестницу и через маленькое оконце осторожно заглядывал к себе в комнату.

Хозяин тряс мою подушку, хлопал по одеялу, осматривал мой сундучок, аккуратно перебирал белье, перелистывал страницы евангелия и том сочинений Пушкина.

Не шевелясь, вытянув шею, стоял я у оконца, наблюдал и думал: «Перелистывай, тряси, обыскивай! Все вытерплю!»

Разве иногда, в пасмурную погоду, по вечерам, когда никого не было видно и слышались только шум ветра или шорох дождя, мне в моей комнате становилось тоскливо, очень нехорошо. Вспоминался наш двор за Московской заставой. Я думал о Кольке, хозяине Елке-Палке, и его мастерская уже не казалась очень плохой. Глубокие подвалы купца Золотова теперь мне представлялись светлыми и жизнь в них веселой. Вспоминались мальчишки: Мухомор, Федька Кисель, рассказывающий сказки… От этих дум становилось даже трудно дышать, подступали слезы и казалось, что я живу на свете давно-давно.

Чем больше я думал обо всем этом, тем тяжелее становилось. Я раскрывал скорее книжку Пушкина, перечитывал снова и снова стихи, рассказы, забывал думы свои, и становилось легче.

Так жил я. Все терпел и вытерпел бы, и стал бы хорошим часовым мастером, если бы…

Однажды вечером, после закрытия мастерской, я вышел из своей комнаты на лестницу с книгой в руках и сел на ступеньку. Рядом со мной примостился десятилетний сынишка дворника, Матвейка.

Когда мы с ним, уже не в первый раз, перечитали «Сказку о мертвой царевне и о семи богатырях», он, между прочим, спросил:

— А не боишься ты спать-то у себя в комнате?

— Что же бояться. Чай, не в лесу, — усмехнулся я.

— А Гришка боялся, — сказал Матвейка.