Том III. Роман и повести

Год 1944-й

Еще месяц назад на наших погонах значилась цифра «8». Погоны мы носили уже с год, и цифра эта, говорившая о нашей принадлежности к Восьмому Учебному разведывательному артиллерийскому полку, всем нам порядком надоела. Прослужить всю войну курсантом — небольшая честь!

Но вот мы уже не курсанты, а солдаты, и Гороховецкие лагеря остались далеко позади. Две недели в теплушках по России и Украине — первое мое большое путешествие. Смоленск, Брянск, Киев, Винница, Тирасполь, Львов, Перемышль. По ним прошла война.

На наших погонах уже три загадочных цифры, полные глубокого смысла для каждого из нас: «103». Куда мы едем, мы не знаем, но мы знаем — мы едем на фронт. На то мы теперь бойцы 103-го Отдельного разведывательного артиллерийского дивизиона, 103-го ОРАДа.

Правда, воевать мы будем по-особому. То, что мы должны делать на войне, можно точнее назвать словом «работа». Мы будем тянуть теодолитные ходы и ловить в стереотрубы вспышки орудий противника, записывать по звуку огонь немецких батарей и фотографировать линии расположения немецкой обороны. Все это называется обслуживанием нашей артиллерии, которой мы будем приданы.

Нас около двухсот. Солдаты — почти все москвичи одного возраста. Сержанты и старшины — чуть постарше, но тоже молодежь. И только офицеры — старички, все под тридцать и за тридцать. Командиром дивизиона стал майор Катонин. Нам, топографам, повезло: комбатом к нам назначили Бунькова, который получил недавно звание старшего лейтенанта. И взводный у нас остался прежний — лейтенант Соколов. Как-никак свой!

У меня теперь имелись карабин и противогаз, бинокль и вешка — красно-белая палка с металлическим наконечником. Вешка, видно, основное мое оружие. По новому штатному расписанию я числился передним вешечным. Бегать с вешкой, выбирая лучшее место для очередного колена теодолитного хода, что может быть приятнее! Работа веселая и сноровки требует. Уж, во всяком случае, это куда лучше, чем работать на теодолите или быть вычислителем — возиться все время с таблицами Брадиса.

Наш эшелон прибыл на станцию с непонятными буквами на фронтоне: «Lezajsk». [1] Это была явно польская надпись, ибо мы находились уже на польской земле, но никто из нас на первых порах не мог толком перевести ее. Немецкой надписи рядом не было, ее благоразумно сбили.

Разгрузка эшелона шла быстро. Мы скатили с платформ автомашины — грузовые хозвзвода, специальные — звукометристов и фотографов и, наконец, наши — обычные, военного выпуска грузовые «газики» с построенными на них фанерными крытыми кузовами. Скатили походную кухню, выгрузили ящики с приборами и стали ожидать обеда. Сухой паек, выданный нам на всю дорогу, давно был съеден, а горячую пищу мы ели в последний раз позавчера.

Пока повар и дежурные тут же, около вокзала, растапливали кухню, мы в полном вольном блаженстве разбрелись по станции. Команд никаких, кроме единственной: «Далеко не расходиться!» Все располагало к самому благодушному настроению. После гороховецких снегов и морозов, сопровождавших нас в пути до Смоленска, здесь, на польской земле, стояла необычная для середины декабря погода — солнце, слякоть, лужи, зеленая травка, птичий гам. Шинели наши мы бросили в машины и ходили в одних телогрейках и то распахнутых.

В здании вокзала работал буфет. За прилавком стояли два дюжих молодых парня и женщина. Они переговаривались между собой на непривычном языке и не обращали на нас никакого внимания. Покупателей не было, а мы с этой точки зрения вряд ли представляли для них интерес.

На стойке буфета стояли разнокалиберные бутылки с яркими этикетками, лежали крошечные белые булочки по двенадцать злотых каждая и куски полукопченой колбасы с астрономической ценой — двести пятьдесят злотых.

— Заграница! — Володя подробно исследовал стойку, пустил слюну и добавил довольно зло: — Такие лбы, а не в армии.

— Ты о ком? — не сообразил я.

— Не о нас, — подтвердил Володя и показал на буфетчиков.

Мы вышли из вокзала и потянулись к своей кухне. Сведения были неутешительные:

— Раньше, чем через час, не успеем. Гуляйте, хлопцы.

— Гулять так гулять. Отпросились у комбата и пошли в город. С первым же встречным поляком долго объяснялись по поводу названия города.

— Ниц нима! Вшиско герман забрал, — односложно отвечал наш собеседник на все вопросы.

— Город как называется? Город? — спрашивали мы. — Еайск? Цеайск?

— Лежайск? — наконец сообразил собеседник и поднял палец к фуражке. — Лежайск! Так, пан, так — Лежайск! — и он тут же заторопился в сторону от нас.

Нас нагнали другие ребята из дивизиона: вычислитель Витя Петров — маленький, с круглой детской мордашкой, за что его прозвали Макакой, и киргиз Шукурбек из звукачей (так мы называли батарею звукометрической разведки).

— Тихо, — произнес Шукурбек и добавил с грустью: — Как у нас на джайлоо…

Городок имел вполне мирный вид. Разрушений нет. Зеленые газоны, чистые домики и улицы, сады за заборами. Сады фруктовые, как сразу заметил Шукурбек. Он, служивший в армии больше всех нас и попавший к нам перед самым сформированием ОРАДа, видно, тосковал по своим краям. Шукурбек был влюблен в Тянь-Шань и считал самым красивым городом на свете Фрунзе. Как все гостеприимные восточные люди, за недолгое пребывание в нашем дивизионе он успел пригласить чуть ли не поголовно всех солдат и офицеров после войны к себе в гости и в самых вкусных красках расписывал, каких мы будем есть барашков.

И сейчас Шукурбек, вспомнив о чем-то своем, заметил мечтательно:

— Нет, не так у нас, как тут. Пришел человек, приехал — всегда дорогим гостем будешь. Обида большая, если в дом не зайдешь, на почетное место не сядешь, от еды откажешься… А вода в Иссык-Куле голубая-голубая… Тут Запад, конечно. Может, и нравится кому…

— Хватит тебе! — перебил его обычно молчаливый Витя Петров. — Сил нет, как есть охота.

Вежливый Шукурбек, видимо, сообразил, что и в самом деле завел разговор не на подходящую тему и, чтобы как-то исправить положение, добавил:

— Сейчас война, конечно. И у нас, наверно, с едой трудно. Из дома пишут, что мужчин не осталось. Одни женщины остались да ребята остались… Ты прав, Макака. Не буду!

— Ничего, ребятки! Прошу не хныкать! — произнес Володя и хлопнул Шукурбека по плечу так, что тот покачнулся.

— Не надо так, Протопопов, — попросил Шукурбек, с трудом произнося Володину фамилию. — Зачем ты так?

Улицы Лежайска пустынны. Поляков мало, да и наши военные встречались не часто.

— Я все хочу спросить тебя, — начал Саша со своей любимой фразы, — как ты думаешь, фронт далеко отсюда?

— Кто его знает — наверно, не близко…

Макака поддержал меня:

— Какой тут фронт! Сам видишь.

— Вас волнует, ребятки, фронт, а меня закусон! — продекламировал Володя.

Вдоль улицы-аллеи, по которой мы шли сейчас наобум, высились могучие каштаны. Припекало солнце, по голубому небу плыли мирные, нежные облака. На большом двухэтажном здании мы без труда разобрали надпись: «Bursa Gimnazyjna». [2]

— Забавно, как во времена Помяловского, — сказал Саша. — Бурса!

Оказалось, что мы совершили почти круг по улицам города и вышли туда же, откуда начали свое путешествие, — к вокзалу. Кухня дымила вовсю, пахло обедом. Но только пахло.

— Гуляйте, славяне. Гуляйте. Еще полчасика. Зато обед будет особый — с фронтовой нормой, — обрадовали нас.

Про фронтовую норму — сто граммов водки, а сейчас, по зимним временам, — сто пятьдесят граммов, мы уже слышали, но не думали, что они ждут нас здесь, в Лежайске.

— Значит, недалеко, раз водку будут давать, — обрадовался Володя не то близости фронта, не то обещанной норме.

— Пошли и правда погуляем. Центра мы так и не видели, — подтвердил Саша.

Пошли к центру, хотя и не знали, где он находится. Ориентировались по высокой макушке костела, которая хорошо была видна со всех сторон.

— Где костел, там и центр, — пояснил Саша. — Пошли!

Саше я привык верить с первого слова. Он много знал, и, может быть, я даже завидовал ему.

— Веди, Иван Сусанин, — согласился Володя.

Каких все-таки разных людей собрала война. Вот Саша — умный, тактичный и честный в суждениях. Не будь войны, мы, возможно, так и не познакомились бы друг с другом, хотя и ходили в один Дом пионеров. Выросли бы, разошлись в разные стороны и никогда бы не встретились. А сейчас дружим, хотя я вовсе не такой, как Саша.

В первый год нашей службы в армии Саша больше всех отсидел на «губе» и наряды вне очереди получал чаще других. И не из-за себя. Саша вступал в любой спор и разговор, когда ему что-то казалось несправедливым. Придрался сержант или старшина к курсанту, придрался ни за что, — Саша тут как тут. Приказ командира — закон, но для Саши эта формула существовала только в одном понимании: справедливый закон. И нередко было так, что тот, кого защищал Саша, отделывался простым замечанием, а Саша, вступившийся за него, шел на «губу» или отправлялся чистить уборную — самое незавидное дело. И все же постепенно Саша завоевал авторитет. Как раз тем завоевал, что был прям и честен и не боялся оставаться таким всегда и во всех обстоятельствах. Он стал даже комсоргом.

И у Володи был авторитет. Его любили за простоту и балагурство, за силу и… не знаю, за что еще.

А я? Я тоже немало отсидел на гауптвахте и тоже получал наряды вне очереди, а потом стал приличным курсантом, но не обладал и долей того авторитета, который был у Саши. А если и был у меня сейчас какой-то авторитет, то он — часть Сашиного. Все знали, что мы дружим, и дружим крепко. Одни шутили: «Три мушкетера!» Другие: «Святая троица!»

И с Сашей, и с Володей я чувствовал себя легко и просто.

А впрочем, разве только с ними? Я не представлял себя сейчас не только без Саши и Володи, но и без Шукурбека, без Макаки — Вити Петрова, без других ребят, с которыми свела нас война.

Пожалуй, раньше я никогда не присматривался так к людям. Люди были разными, и я принимал их всегда такими, какие они есть. Но, может быть, именно теперь я подумал, что разные люди — это разные человеческие качества внутри каждого человека. Наверно, нет людей целиком хороших или целиком плохих. В каждом человеке есть и хорошее, и плохое, и всякое. И уже от самого человека, если он — человек и умеет управлять собой, зависит, какие качества в нем берут верх…

Звуки траурного марша мы услышали издали, не успев дойти до центра города. Марш был знакомый с детства, когда по Москве еще ходили похоронные процессии — могучие белые катафалки и белые лошади с траурными попонами. Когда-то мальчишками мы бегали за этими процессиями и порой сопровождали их через весь город до крематория или кладбища.

— Хоронят кого-то. Пойдем посмотрим, — предложил Володя.

Мы действительно бросились на звуки музыки, как это делали четыре-пять лет назад в Москве.

— Марш-то шопеновский, — сказал на ходу Саша. — Может, кого из поляков?..

— А почему ты считаешь, что шопеновский?

Я не знал, что этот марш шопеновский, и вообще не предполагал, что Шопен писал траурные марши, но признаться Саше в своей музыкальной серости не решился.

Мы спешили и вскоре оказались на площади возле костела. Хоронили не поляка, хотя за полуторкой с открытыми бортами, на которой без гроба на хвойных ветках лежал покойник, вслед за военным оркестром шли рядом с нашими командирами польские офицеры и многие поляки в штатском. Лица покойника я издали не разглядел, но форму на нем увидел. На медленно двигающейся машине лежал наш офицер, с крутым белым лбом и темными волосами. Ветерок развевал его волосы, и шедшая рядом девушка в гимнастерке несколько раз поправляла их рукой.