Чекисты (сборник)

Юноша, не обращая внимания на оружие, указал рукой в сад.

— Там басмачи, их очень много... Скорее стреляйте.

Начальник с Шарипджаном подкрался к дувалу и, маскируясь в ветвях, выглянул в сад. Там между деревьев мелькали басмачи, число их увеличивалось с каждой минутой.

Командир оторвался от дувала, ухватил Шарипджана за руку и, лаконично бросив: «Спасибо!», — крикнул красногвардейцам:

— Павлов, с пулеметом ко мне! Зайцев, Володин, еще человек двадцать — сюда! Живо, живо!

Буквально через две минуты застрекотал пулемет, и в сад разом полетело двадцать гранат. Из сада захлопали беспорядочные выстрелы, выкрики «Ур! Ур!» сменились воплями и стонами. А Павлов все давил и давил на гашетку, кося убегавших и прятавшихся людей, ревя во всю мощь своей луженой глотки:

— Давай, ребята, шпарь гранатами! Жги!

Ослаб басмаческий нажим с фронта. Видимо, разгром тыла настолько удручающе подействовал на Иргаша, что он решил отойти. Скоро выстрелы стихли, басмачи откатились за кишлак, и, наконец, рассеявшиеся клубы пыли показали, что Иргаш с остатками банды уходит в сторону Бачкира.

Командир красногвардейцев подошел к стоящему в стороне Шарипджану и, улыбаясь, охрипший от крика, сказал:

— Ну, а теперь давай познакомимся, дорогой товарищ! — Он щелкнул каблуками сапог, отчеканил: — Командир второй роты Перовского отряда Чернов! — Поймав руку Шарипджана, Чернов сильно пожал ее.

Юноша смутился, назвал себя:

— Шарипджан Муминджанов! Я из старого города Коканда, я за большевиков... Иргаш мой кровный враг.

— Еще раз спасибо, дорогой товарищ Шарипджан, за то, что спас отряд от гибели. Вот тебе на память! — Чернов отстегнул свой маузер и протянул Муминджанову. — И вот это! — Он пристегнул к груди юноши красный бант, который снял с себя. Потом снова с силой сжал его руку, обнял Шарипджана и трижды расцеловал.

Бойцы, наблюдавшие эту сцену, сначала ничего не могли понять.

— Чего это наш командир с басмачом целуется?

— А ты откуда знаешь, что басмач, может он бедняк.

— Гляди, маузер отдал и бант на груди приколол!

— А ну пойдем, узнаем!

Когда узнали, каждый посчитал своим долгом пожать руку Шарипджана, похлопать по плечу, бросить дружеское: «Друг! Уртак! Браток!» Шарипджан, краснея до слез, отвечал на рукопожатия, улыбался, весь наполненный радостью, восторгом.

Ночевал отряд в Бувайде. Рано утром к командиру пожаловал кишлачный амин. На ломаном русском языке он выразил восхищение одержанной красногвардейцами победой. Спросил:

— Мы хотим сварить аскерам жирный плов, будете ли вы нашими гостями?

— Вот за это спасибо! — ответил Чернов. — А то я хотел сам попросить, чтобы вы устроили плов, ребята его заслужили.

Слух о плове в секунду облетел отряд. Бойцы попрятали розданные банки с консервированным мясом, оживленно заговорили. Спустя час во двор байского дома явились амин и жирный чайханщик, а за ними, на специально приспособленных носилках, внесли два громадных казана с пловом.

Красногвардейцы, воодушевившись, дружно загудели, торопливо стали рассаживаться на разостланных под деревом одеялах и кошмах вокруг дастархана.

Шарипджан замешкался — он мыл в арыке руки, испачканные в масле после разборки и чистки подаренного ему маузера. Когда он разогнулся, мимо проносили вторые носилки. Он взглянул на казан, а потом на босоногого парня-узбека в коротких до колен белых штанах, в такой же рубашке с крапинками, в простенькой ферганской тюбетейке. Жилы на руках парня набухли от тяжелого груза, лицо напряженное. Глаза его, встретившись с глазами Шарипджана, вдруг перебежали на казан с пловом и снова впились в лицо Муминджанова. Парень проделал это еще раз и отрицательно мотнул головой, еле заметно, чуть-чуть. И Шарипджан понял — плов есть нельзя! Так сказал глазами парень. Но почему? Неужели?

Он едва сдержал себя, подойдя быстрыми шагами к дастархану. Плов уже лежал горой на блюдах, и крайний боец первым потянулся к янтарному от жира рису.

— Не трогай! Нельзя! — крикнул Шарипджан. Боец, недоуменно взглянув, отвел руку.

— В чем чело? — спросил Чернов, стоя рядом с амином и чайханщиком и намереваясь сесть за дастархан последним.

— А вот вы сейчас увидите, — холодея от волнения, произнес Шарипджан и посмотрел на амина, посмотрел в самую глубину его глаз. Он увидел злобу, страх, отчаяние, мольбу; он увидел то, что ожидал: готовящееся массовое убийство и ужас расплаты за разоблачение.

Он нарочито громко и весело сказал, обращаясь к амину и чайханщику:

— У узбеков есть святой обычай — угощая гостей, первым отведай пищу сам. Разве вы не узбеки?

Не дождавшись ответа, — видно амин и чайханщик онемели от испуга, — Шарипджан широким жестом пригласил их занять места за дастарханом.

Они сели, не глядя друг на друга, побледнев до синевы. Шарипджан устроился напротив. Протягивая руку к плову, произнес обычное:

— Кани!

Они не пошевелились, с отчаянием глядя на Шарипджана остановившимися глазами.

— Кушайте, чего вы сидите?

Амин заговорил плаксивым голосом, умоляюще глядя на Шарипджана:

— Вы мусульманин и мы мусульмане. Не губите нас и наши семьи, пожалейте наших детей! Мы никогда не забудем этого, мы хорошо заплатим.

— Мы хорошо заплатим, — повторил за амином чайханщик, и слезы заструились по его желтому жирному лицу.

Шарипджан вспыхнул. Он выхватил маузер:

— Ешьте, собаки, иначе пристрелю!

Вскинулся Чернов:

— Убери оружие, с ума сошел!

Насмерть перепуганные амин с чайханщиком схватили по горсти плова и, обжигаясь, запихали за щеки. Но, воспользовавшись вмешательством Чернова, быстро выплюнули рис.

Шарипджан, глядя на Чернова, крикнул:

— Плов отравлен! Это они его отравили, весь отряд хотели погубить.

На несколько секунд застыли бойцы, не двигаясь с места. А потом разом поднялись.

— Убить негодяев!

— Расстрелять!

— Повесить!

Чернов пальнул в воздух. Он сказал тихо, а слышали все:

— Мы бойцы революции, и судить предателей будет трибунал. Арестовать их!

Шарипджан рассказал Чернову о том, кто поведал ему об отравленном плове. Позвал парня, который стоял под деревом и с любопытством разглядывал бойцов, их снаряжение, вслушиваясь, чуть наклонив голову, в странный говор.

— Тебя как зовут?

— Хакимджан, сын Гаипа!

— Хаким, мы хотим созвать сегодня общекишлачное собрание и предложить тебя в амины. Как, согласен?

Парень сначала пожал плечами, удивленный, что в его жизни может произойти такая важная перемена. А потом сжал губы, свел брови к переносице:

— Согласен! Прежний амин только и делал, что бедняков обманывал, а я батракам друг.

Чернов не удержался, одобрительно хлопнул Хакима по плечу, да так, что тот покачнулся. Тряхнув за руку, сказал:

— Молодец! Справишься! А самое главное, надо создать в кишлаке отряд самоохраны из бедняков и батраков. Из смелых людей! Оружие есть, вон сколько побросали басмачи.

Как ни злились баи и духовники, собрание прошло организованно. Амином кишлака Бувайда был избран батрак Хакимджан Гаипов. А через два часа он прошел к Чернову и доложил, что создал отряд самоохраны из двадцати человек. Причем половина из них охотники, лучшие стрелки в округе.

Чернов предложил ему:

— Говоришь, у тебя в отряде двадцать бойцов? Я тебе еще двадцать дам во главе с Павловым. Понял? Вас сорок станет, сумеете кишлак защитить. А мы двинемся дальше.

Сказано — сделано! Бойцы поддержали предложение командира. Собрались за полчаса и пошли, легко преодолевая километры.

...Шли по Султанбаязу осторожно, старались слиться с тенью дувалов, избегая освещенные луной стороны улиц.

Дремавший на крыше атаджановского дома часовой, увидев внизу вооруженных людей, вынырнувших из темноты на небольшую площадь, завопил не своим голосом:

— Ким? — Не получив ответа, заметался по крыше. — Вайдод! Вайдод!

Один из красногвардейцев, не целясь, выстрелил, пуля скользнула рядом с головой басмача. Часовой завыл: «Уляман! Ой, уляман!»

Прыгнул с крыши во двор. Прыжок оказался неудачным, басмач вывихнул ногу и завизжал.

Басмачи выскакивали из кибиток, в ужасе метались по двору. Те, кто успел опомниться, хватали ружья, палили вверх, еще больше усиливая панику. Чернов приказал бойцам забросать двор гранатами, а пулеметчику — прошить очередями. Басмачи, побросав лошадей и оружие, через проломы в стенах, через соседние дворы бежали в спасительные чули[17].

С криками «Ура!» отряд ворвался во двор, где валялись трупы и стенали раненые. Чернов, не останавливаясь, бросился в конец двора. На женскую половину рванулся раньше всех Шарипджан с группой бойцов.

Шарипджан, захватив караульщика, допрашивал его. Бойцы осматривали помещения во дворе. Но вот они направились к ичкари. Шарипджан крикнул:

— Туда нельзя, там женщины!

Красногвардейцы остановились. Один грубо спросил:

— Почему нельзя? На войне все можно! — Решительно шагнул к ичкари.

Шарипджан в два прыжка достиг двери, заслонив ее спиной.

— По нашему закону мужчина не может войти в ичкари, не предупредив об этом заранее. Женщины закроют лица, и мы сможем войти.

Когда в кишлаке началась стрельба, спавший в ичкари Атаджан вскочил с постели и замер, вслушиваясь. Он расслышал испуганный вскрик караульщика, увидел в окно приближавшихся бойцов. Как шакал в западне, метался Атаджан по комнате, в нижнем белье, с револьвером, готовый лбом пробить стену. Воспользовавшись тем, что Шарипджан задержал красногвардейцев, он натянул сапоги на босые ноги, и, ударяя каблуками в каркасную стену, пробил в ней дыру. Выполз задом, попал в соседний двор, притаился в лабиринте дворовых построек у местного имама.

— Пошт!.. Пошт!.. — прокричал Шарипджан и после этого толкнул дверь ичкари. Дверь была на запоре. Он постучал, но никто не ответил. Шарипджан постучал сильнее. На этот раз послышался испуганный женский голос:

— Ким?

— Очинг![18] — властно произнес Шарипджан. Когда дверь открылась, он вошел, держа в руке маузер. За ним следовали пять бойцов.

— Хечким йук[19], — проговорил женский голос, уже слышанный Шарипджаном раньше. Он вспомнил — это Халима. Всматриваясь в темноту, увидел ее, сидящую на полу в углу с натянутым на голову одеялом.

— Где Атаджан?

— Он убежал туда. Вон туда! — Халима указала на дыру в стене.

Шарипджан, словно ужаленный, подскочил к пролому, опустился на колени, протиснулся и вылез наружу. Увидел следы ног. Оставив двух бойцов в ичкари, он с тремя другими пошел по следам. Уже совсем рассвело, когда вернулся в кишлак, нашел Чернова и сел рядом тяжело вздохнув. Он-то хорошо понимал, что только по его вине скрылся Атаджан, и потому не мог смотреть в глаза командиру.

— Мне обо всем рассказали бойцы. Очень жаль, что мы упустили этого двуногого зверя, — сказал Чернов. — Ну, ничего, он еще попадется. Правда, неизвестно, каких это будет стоить жертв, но мы его поймаем, и отчаиваться не следует.

«Лучше бы он меня выругал», — подумал Шарипджан. Ему было очень больно за ошибку. Чернов, видя, что Шарипджан совсем сник, уверенно произнес:

— Если хочешь знать, ты поступил правильно. Представь, вошли бойцы без предупреждения в ичкари, поднялся бы крик, баи использовали бы этот случай и ославили нас, большевиков, как насильников.