Полынный эль

Пиппин молчит несколько долгих мгновений, обиженно сопя. Взгляд Мерри принимает виноватое выражение, и он тихо спрашивает:

— А я? Какой я, Пип?

— Ты… — Пиппин всё ещё пытается сердиться, но потом не выдерживает и расплывается в торжествующей ухмылке: — Пустоголовый, безответственный и… — Почти повторив своё же описание, он возмущённо подпрыгивает: — И… Ты… Неприятный, вот ты какой!

Арагорн примиряюще разводит руками и что-то говорит, но Гимли уже не следит за перепалкой. Скоро всё затихает, Мерри с Пиппином, сидя бок о бок, вполголоса вспоминают Шир с его плотными завтраками — а гном молчит, погружённый в свои мысли. С ними он и засыпает. Приходит в себя лишь тогда, когда к его плечу прикасается ладонь эльфа, закончившего стоять на страже. Гимли без всякой сонной ругани сменяет его и лишь в последний миг останавливает:

— А мне бы что сказал?

Он надеется, что пояснять не придётся, — эльф многое понимал с полуслова. И начинает гадать, какие высокопарные… эльфийские метафоры тот выдаст: «С бородой, рыжей, как… клён в багряную осень». А он что сможет ему ответить, если тот спросит? «С двумя лазуритами вместо глаз»? Не ответить же правдивой… или не очень правдивой гадостью на красивое сравнение?..

Но всё идёт не так.

Остроухий удивлённо щурится, затем одаривает Гимли долгим взглядом и просто отвечает:

— Ты Гимли. — И, на корню пресекая лишние вопросы, спрашивает сам: — А что бы мне поведал сын горного народа?

— Ты эльф, — Гимли отвечает не задумываясь, так же незамысловато, и не понимает, почему в ответ получает лишь грустно-лукавую усмешку. А спустя ещё один миг эльф, покачивая головой в такт собственным мыслям, оставляет гнома одного. Садится у багряно-рыжего клёна, прислоняется к нему затылком и погружается в грёзы.

Гимли почему-то чувствует себя виноватым.

И на следующее утро впервые называет эльфа по имени. Хотя в думах он — без всякого умысла, просто по привычке — по-прежнему «остроухий».

* * *

— Больше никогда. Ни за что. Не сяду. С тобой. На одну. Лошадь.

Гимли забавно подпрыгивает в седле, когда разъярённый отчего-то эльф шипит в ухо коню, а тот, не менее разъярённый, взбрыкивает и сбрасывает гнома на землю. Гимли стонет глухо, проклиная эльфа про себя… и вслух, когда тот спешивается рядом и протягивает руку, чтобы помочь встать.

— Тебе в Лориэне шишка на голову упала? На полном скаку, с лошади, я же раз… — Арод угрожающе фыркает, да так, что уже начинающий подниматься гном от неожиданности падает обратно, обогащая словарный запас эльфа новым ругательством на кхуздуле. Тот только хмыкает:

— Не разбился бы. — А ведь Гимли хотел сказать вовсе не это… наверное. — И брось злиться: на сердитых… камни возят. Лучше запомни: никогда не называй коня лошадью. — Гимли с подозрением оглядывается на Арода, с самым умиротворённым выражением на морде жующего какую-то траву. — Так ты примешь руку помощи?

Гимли неприязненно смотрит на грубую ладонь… И с облегчением сжимает её. Кряхтя, поднимается, а в нос ему ударяет странный запах — горький-горький…

— Как прокисший эль. — Гимли замечает недоумённый взгляд эльфа и поясняет: — Запах горький.

— Так пахнет полынь, — эльф легко пожимает плечами и помогает Гимли взобраться на коня, сам запрыгивает следом.

И глухо приминают, растрёпывают копыта тяжёлые золотистые косы роханских степей.

* * *

Стук-постук — гулко отдаётся по белому камню цокот копыт. Галопом вносится своенравный конь, да так, что у Гимли в печени что-то ёкает, — как тогда, когда с эльфом верхами по лугам скакал.

И сейчас эльф тоже здесь. Неторопливо спешивается, говорит разгорячённому чудовищу (не Ароду — тот давно уже костьми лёг в роханских степях, — но очень похожему) несколько слов непонятных, ласковых и, не произнеся более ни звука, вальяжно опускается на скамью напротив. Всматривается внимательно — глаза в глаза, — будто найти что-то хочет.

Гимли молчит. Затем достаёт второй кубок и наклоняет кувшин с элем, готовясь налить старому товарищу. Но тот хмурится, выставляет вперёд ладонь в отрицательном жесте. Гимли застывает, всё ещё держа на весу сосуд с любимым напитком. А эльф вытаскивает из-за пазухи пожухлое растеньице и крошит его в эль. Задохнуться бы сейчас от злости, — зачем портить-то?! — да не выходит: лишь смотрит на полынь, перемешивающуюся с тягучей жидкостью, и слова вымолвить не может.

Последний листик оказывается в кувшине, эльф с сосредоточенным выражением поднимает голову и вдруг заливается смехом. Через пару мгновений вторит ему басовитый хохот гнома — только звуки неискренние, будто каждого мысли какие-то тоскливые гложут.

— А я тут… Братство вспоминал. — Надо что-то выдавить из себя…

— Вот оно как… И что вспомнил?

Гимли молчит. Не говорить же эльфу, что всё о нём думал — тот ведь последней нитью прошлого остался…

Боромир погиб в лесах при Андуине. Фродо с Гэндальфом давно уплыли на Запад. Сэм, кажется, отправился за ними… Мерри с Пиппином состарились и умерли — век хоббичий недолог. И не только их…

В последний путь недавно отправился старый друг, Арагорн, король Элессар. Верный друг, всегда ведущий за собой, дарящий надежду. Потух его огонь. И к этому горю грозит добавиться ещё одно. Последнее.

Леголас всегда говорил, что останется в Арде до тех пор, пока жив будет Арагорн. Каждый раз морщился от навязчивой головной боли — крики чаек ударяли по вискам, море звало. Но ждал.

И как же Гимли иногда хотелось, чтобы и его так же ждали. Хотелось закричать: «Подожди и меня, остроухий!» Но в душе было осознание: «Не подождёт».

Действительно: эльфам, светлым созданиям, не любо на смерть смотреть. Одно дело — когда она вынужденная. Другое — когда это простое увядание. Гимли чувствовал, что стареет, всё больше седых прядей появлялось в бороде. Ещё несколько десятков лет — и отправляться ему в Чертоги. А что эльф? Ему не постичь скоротечность жизни смертных. И нет радости в том, чтобы, вечно молодым, наблюдать, как старый друг превращается в уродливое немощное создание. Эльф уплывёт за море, сохранив, Гимли надеется на это, его в своей памяти бодрым, живым. А он сам… В одиночестве окончит свои дни.

Вспоминая Хельмову падь, когда, сам не зная причины, предложил эльфу считать убитых врагов. Хотя нет, причина, пожалуй, известна — он признал остроухого равным себе. И, как и обещал, доверил тому свою спину…

Вспоминая Пеленнорские поля. Когда, пошатываясь после дороги по реке, снова предложил соревноваться. Но уже не из равенства — из чего-то, подозрительно напоминавшего гномью дружбу.

Вспоминая равнины при Моранноне. Когда было не до подсчёта орков, когда не оставалось возможности выжить — а значит, счёт так и не был бы озвучен. Но когда эльф впервые произнёс вслух слово «друг», обращаясь к нему. И не получил ответ — Гимли наивно верил, что, если он промолчит, они всё же каким-то чудом выживут. Оба. Чтобы он всё же мог сказать…

Он друг. Надёжный, верный, близкий. Непонятный и невыносимый, но привычный и знакомый.

— Как мы песни пели. — Всё же приходится ответить что-то… Так почему не о песнях? Как он в Кхазад-Думе воспевал гномьи чертоги, как эльф рассказывал о Нимродели… Оба по-разному, но тепло: с чуждой друг другу любовью к собственному народу…

Эльф удивлённо смотрит на него — верно, сам свой вопрос уже забыл. Затем расслабляется — вспомнил всё же, значит. Хмыкает и ничего не говорит.

Молчание затягивается, и Гимли тоскливо поднимает голову, желая ещё что-то сказать… Но не произносит ни слова. Задумавшийся эльф тихо бормочет что-то, недовольно хмурится, невидящим взглядом уперевшись в стену. И нет ему дела до гнома. Всё же…

Каким бы другом ни был остроухий… Он эльф. Светлый эльф, возвышенное создание, мыслями пребывающее где-то далеко, думающее о великом. Что ему земные печали и смерти…

Эльф будто просыпается от странных своих грёз, вскидывает подбородок и пристально вглядывается в лицо гнома. А тот не смеет взор отвести.

В глазах светлого — горечь горькая, полынная… Да Махал с ней, с полынью — как эль прогорклая; такая, что при одном виде её живот неприятно сводит, как после слишком большого глотка. И на миг кажется, что это просто отражение его собственного взгляда.

А на губах — улыбка беззаботная, привычная, обманчиво-искренняя. И так легко срывается с них вопрос:

— Поплывёшь ли со мною, Гимли? — и тут же тяжёлым камнем падает вниз, оглушительным грохотом разбивая мысли совсем не кхазадские — про взгляды и улыбки, — как молот хрупкий металл.

Вздрагивает рыже-серебристая борода, в гномьей душе вновь загорается пламя древних кузней. И недоверчивой усмешкой скрывается великое удивление. Гимли ещё раз встречается с эльфом глазами — и не верит: тот беззвучно смеётся, рассеивая во взгляде полынный эль, кивает, будто бы подтверждая, что знает: таким не шутят.

Гимли против воли сам расплывается в улыбке — к счастью, хорошо упрятанной в густой бороде.

А дальше… Он снова будет драться до последнего, расписывая эльфу все прелести Агларондовых пещер — даром что тот сам в них с ним же бывал, — Морийского царства и Одинокой горы; рассказывая про камни драгоценные, что не видать в Благословенном Крае. И в душе уже согласившись покинуть Средиземье да размышляя, будет ли в Валиноре эль, чтобы свершать новые ратные подвиги. А друг его будет морщиться «гномьему упрямству» и на ходу слагать легенды про Светлые Земли, что только в грёзах своих, чайками навеянных, и слышал небось. Припомнит Фангорн… Прекрасно зная, что уже давно выиграл спор и что скоро белой стрелой будет рассекать морской простор не по-эльфийски грубо отёсанная лодка. Не сомневаясь, что гнома пустят в Аман, — придётся впустить.

И, верно, догадываясь, что последней мыслью Гимли перед тем, как сомкнётся за их судёнышком завеса, отделяющая Благословенные земли от остальной Арды, будет: «И всё же… Он просто Леголас».

Даже про себя Гимли теперь будет звать его по имени.

* * *

Правда это или ложь, быль или небыль — никому знать не дано, ибо никто ещё не возвращался из Благословенного края, а если и возвращался, то не рассказывал, видел ли гнома в садах Амана. Не осталось в Средиземье и тех, кто мог в нужный день стоять у причала и провожать взглядом растворяющееся в солёной дымке судно. А листва никогда не признается во лжи, и камень будет ей сообщником.

Но разве важно, с чем сравнить горечь — с элем или полынью?