Скорая развязка

За окном ожесточенно гундосили комары, будто у них разорили жилище.

Прав оказался Колодин: утром снова начался дождь, ровный, крупный, устойчивый. Лил он весь день. Вода в логу опять взыграла, затопила кусты. С большим трудом Ефим Яковлевич и Никула переправили обратно скот, еще с рассветом угнанный на ту сторону. Колодин раз десять переходил лог по горло в воде: спихивал телят в поток, ругал их, бил палкой по мордам, — но животные упорно не хотели идти в бурлящую воду, разбегались, свирепели, мычали.

Никула верхом на лошади, с хлыстом, стоял на середине потока, ниже переправы, и гнал к берегу телят, снесенных водой. Только поздно вечером под проливным дождем собрали все стадо в загон. Напуганные телята не ложились на мокрую землю, дико косили выпученными глазами на пастухов, тяжело вздымали бока.

Спать легли без ужина. Дождь все не унимался. На душе у обоих было тревожно — не спалось. Было слышно, как бродят телята по мокрому загону.

— Дядя Ефим! — тихонько позвал Никула.

— Ну?

— Не спите?

— Нет.

— За лог-то нам теперь не попасть.

— Само собой.

— А где же пасти?

— Эко ты, какой глупый. А я-то откуда могу знать?

— И что же теперь?

— Спи. Совсем не даешь уснуть, бестолковый, — осердился Колодин, но минут через пять поднялся и закурил. Долго огонек его папиросы прожигал темноту избушки. Когда он погас, Никула не помнит.

Как-то случилось так, что за всю жизнь Колодина никто ему не доверял ни больших дел, ни больших ценностей. И он в свою очередь, согласившись поехать на Подруб, не сознавал всей ответственности этого дела. Ну, размышлял он, теленок может потеряться или завалиться куда-нибудь. Это в конце концов не беда. Телок отыщется или спишут его, по крайней мере. А тут все стадо оказалось без кормов, под дождем — почти на краю гибели. Ефим Яковлевич ясно понял, за какое несметное богатство в ответе он. На мужика напала робость.

Раз начались затяжные дожди, значит, они будут лить две, а может, и три недели. Уж тут так. Чем же кормить скот на этом выбритом пятаке? Начнутся болезни. Падеж. И колхоз отнимет у Рохли все накошенное сено. За гибель скота, что ли, платить Колодину станут? Послать Кулика в деревню — глупый, да разве он доедет по такой дороге. А самому совсем нельзя. Всю ночь жег табак Ефим Яковлевич. Прикорнул только перед рассветом.

Правду говорят люди, что утро вечера мудренее. Утром, пройдя по своей кошенине, Колодин убедился, что на отаве скотина пока пробьется. Стоило ли горевать. Повеселевший Ефим Яковлевич укрепил изгородь вокруг своих зародов и приказал Кулику выгонять скот на елань.

Один за другим шли дни. И не переставая лили дожди. Телята худели на глазах. Им не хватало корму, а сырость под ногами и сверху окончательно изнуряла их.

— Дядя Ефим, — уж не раз с тревогой обращался Никула к Колодину. — Дядя Ефим, слышите вы? Делать надо что-то. Телят же ветром шатает. Дядя Ефим…

— Чего ты прилип как банный лист. Будто я без тебя и не вижу. Обойдутся, говорю, они.

— Хоть бы подстилки им сухой…

— Иди к дьяволу, — рявкнул Рохля. — Каждый сопляк учит.

Раз утром Никула влетел в избушку и, взбудораженный, с дико округленными глазами, закричал:

— Скорее, скорее! Пеструшка и Маковка не встают. И жвачки нету у них.

Колодин кое-как накинул дождевик, к которому пришивал пуговицу, и так, не оторвав иглы, выскочил за Никулой на улицу. В углу загона лежали две телочки, понурив головы. Мокрая шерсть на них взъерошилась, в мутных глазах — мольба, покорность, смерть.

— Сдыхают ведь, — в горьком изумлении воскликнул Колодин и вопросительно поглядел на Никулу: мальчишка в мокрой одежде, с опущенными плечами, был тоже жалок и беспомощен. Не на кого опереться!

«Пропал я. Пропал, — в ужасе думал Рохля. — Один я. Что же будет?»

— В сухое бы место их, — несмело сказал Никула. — Подстилки бы им сухой. Вот…

Колодин молчал.

— Что вы, дядя Ефим, ничего не говорите-то? Пойдемте и принесем сена.

— Сена? Какого сена? Нашего?

— Нету здесь ни нашего, ни вашего. Сено колхозное. И телята колхозные.

Рохля встрепенулся от этого неожиданного, решительного голоса мальчишки и перехватил такой же решительный и острый взгляд его. Чтобы подавить этот, напугавший его голос и взгляд, мужик задохнулся:

— Не дам сено.

— Тогда я сам. — Никула взял железные вилы и пошел из-под навеса.

— Щенок, — не помня себя, завопил Колодин и бросился за Никулой. — Щенок. Сопляк. Мое сено…

В ослепившей его ярости он подскочил к Никуле, хотел схватить его, бросить в грязь выгона и топтать, топтать…

— Не подходите, дядя Ефим, вилы у меня…

— Да ты… Да ты ошалел? — Рохля, будто в грудь толкнул его кто, с разинутым ртом отпрянул, но после короткого замешательства хищно огляделся, не попадет ли что под руку, и снова пошел на мальчишку, топыря пальцы и свирепо шипя:

— Да я тебя, сучье ты семя…

— Дядя Ефим, — истошно и жалобно вскричал Никула и взвыл вдруг громко, по-детски беспомощно. Он испугался не Рохли, нет, а того, на что решился, замахнувшись вилами.

Рохля вдруг ослаб, деланно строго сказал:

— Хватит. Побаловался и хватит, — пошевелив плечами, начал застегивать пуговицы дождевика. — Ай и дурачок же ты, Кулик, ей-бо. Да ведь сено-то не только мое — наше оно с тобой. Ведь в этих зародах твой велосипед…

— Пропади пропадом велосипед. Телята же дохнут! Эх, вы!

Кулик повернулся к пошел к ближнему зароду. Вилы вскинул на плечи и вышагивал по вытоптанному, грязному лугу споро, не торопясь.

Рохля стоял, не зная, что делать.

До сегодняшнего утра Никула был для Колодина пацаном-несмышленышем, тихим, беспрекословным — хоть так его поверни, хоть этак. Сделаю, дядя Ефим», «Правильно, дядя Ефим». И вдруг, на-ко тебе, рассудил все по-своему, будто шептун нашептал ему. Ведь твои мысли, Ефим, он выкрал. Разве не об этом же думал ты, Яковлевич, кряхтя и согревая сырые нелегкие ночи огоньком цигарки? Ты со всех сторон брался за мысль о сене, но разве мог ты поднять руку на свое, на кровное…

Когда Никула запряг лошадь, подъехал к зароду и начал накладывать на телегу сено, Колодин взял вилы и медленно пошел туда же.

Работали весь день без еды и передышки. Воз за возом возили сено в загон, половину метали на перекрытие, половина шла на подстилку и корм. Скот, как по команде, сбился под навесом и с жадностью напал на молодое сено. Над загоном только хруст стоял. И вечером, у родника, как прежде, была большая сутолока: телята впервые за многие дождливые дни дружно ринулись на водопой, когда Никула открыл ворота загона.

Ненастье длилось более трех недель. От трех больших зародов остались одни остожья, высокие березовые колья. Зато все телята были на ногах.

Однажды утром Никула вышел из избушки и ослеп от брызнувшего в очи солнца. Оно будто истосковалось по земле и щедро лило на нее потоки тепла и света. Все кругом дымилось паром. Телята высыпали из-под навеса и дремали на припеке, сонно пережевывая свою жвачку и тяжело вздыхая.

Через несколько дней скот снова погнали на лог. Все пошло своим чередом. Только Колодин называл теперь своего помощника не Куликом, как прежде, а Никулой и, чувствуя, что полное имя вяжет, тяготит мальчишку, говорил:

— Молодой ты, а ранний. Сила в тебе есть, Никула. Как ты меня тогда полосанул: «Не подходите, дядя Ефим, вилы у меня». И глазами озверел. Все ты во мне перевернул. Как есть все. Откуда это у тебя?

Никула долго молчал, не поднимая глаз на дядю Ефима, и, сознавая, что надо что-то ответить, сказал:

— Правда тогда, дядя Ефим, была на моей стороне.

— Ах ты, Никула, Никула… — Ефим Яковлевич вдруг осекся на половине, помолчал и, понизив голос, признался: — У меня жена, Никула, шибко часто поступает не по правде. Я понимаю все, а вот оборвать не могу. Нету силы. Одно слово — Рохля.

— А вы соберитесь, дядя Ефим, — тряхнул Никула стиснутым кулаком.

— Придется, Никула, а то и в самом деле головы мне не сносить. — Он усмехнулся, но глаза его не улыбались: они были строги. Даже очень строги.