Скорая развязка

— Сынов у меня трое, а девка одна. Эвон какая девка! Ты ее не забижай.

— Она еще девчонка, школьница, — чтоб отвести от себя подозрения, сказал Козырев.

— Ха, баба в замужестве что горох в умете, скорей дойдет. Я свою на шестнадцатом взял, а видел ты ее? Пойду-ка я нарву смородинки для запарки. Иэх вы, язвить вас, желторотые.

Захар, растирая свою щетинистую щеку, поднялся и ушел, а Наденька приладила котелок над огнем, села на отцовское место, на колоду, и обхватила руками колени. Свет костра играл на ее лице, то рдяно освещая его, то прятался где-то, и тогда влажные, немного припухшие от жары глаза ее совсем темнели, а Павлу упорно казалось, что Наденька вот-вот разревется.

— Что пригорюнилась?

— Я знаю? Вот жду его, а он придет и возьмет другую: нужны мы им, перестарки.

— Наденька, какой же ты перестарок? Чушь ведь говоришь.

— Что говорю, то знаю. Вы вот станете жениться — старше себя не возьмете. И ровесницу не возьмете.

— Какая полюбится, — улыбнулся Козырев.

— Какая полюбится. Молодая — вот какая.

— А ты бы пошла за меня?

— Если б все по правде. Чтоб свадьба, и кровать с подушками на обеих сторонах.

Наденька подняла свои ресницы, и Павел увидел в ее глазах тайную улыбку. Поняв, что глаза ее сказали много лишнего, она потупилась и молчала уже весь остаток вечера.

А Захар озабоченно поглядывал на спокойное озеро, и, не видя ни малейших признаков хода рыбы, тер щеку, говорил не то, о чем переживал:

— Ну не попадет, и чёмор с ней. В другой раз. Или другому кому привалит. Да я особливого улова и не ждал: шиповник же цветом пока не обсыпался… Ха, простофиля я, дурачина, еще до петрова дни — руки, ноги протяни. Вот уже после петрова — тогда пойдет. Кажинное дело за себя стоит.

Так Захар рассуждал не для того, чтобы успокоить себя, а чтобы внушить кому-то, что он, Захар, совсем не жадный и не ждет улова: попадет так попадет, не попадет — быть по тому. Но где-то под ворохом этих мыслей текли уже крепкие, надежные: «Я вперед не загадываю. Кто вперед загадывает, тот в пустое заглядывает».

Напившись вволю жидкого смородинового чая, Захар дал лошади овса и, прихватив свою телогрейку, полез на крышу избушки — там меньше комаров. Козырев туда же забросил подкошенной травы и устроился рядом. Наденька долго бренчала котелком и ложками у костра, потом притихла: тоже, видимо, улеглась.

Захар, боясь проспать зарю, боролся с дремотой, ворочался, отбивался от комаров, курил. Павлу спать не хотелось. Он глядел в темное небо, на богатый высев звезд: крайняя звезда на ручке большого ковша заговорщически мигала. Густо и тревожаще пахла свежая трава. Ночь была тоже густая и душная от близости теплой стоячей воды.

— Папонька, чтой-то тут? — раздался снизу перепуганный голос Наденьки.

— Тьфу, проклятая, — поднимаясь на локте, выругался Захар. — Кому ты нужна. Тьфу, окаянная, — сердито плевался Захар, укладываясь на своей телогрейке. — Скажи, как испужала, даже в нутрях что-то ойкнуло. Ты бы шел вниз — одной там за нужду боязно.

— На что же это походит, Захар Иванович? Спихиваешь девчонку, будто она не твоя.

— Глупой ты, Павел Олексеич. «Спихиваешь девчонку, будто она не твоя». Может, потому и спихиваю, что моя.

Захар умолк и засопел в сердцах. «Что все это значит? — думал Козырев. — И сама Наденька, и Захар?» Он вспомнил ее мокрые скользкие плечи, круглые торчащие в стороны груди, прикрытые глаза, с дерзким, ошеломившим его вызовом, и вдруг пожалел, что испугался ее крика. «Крику не верь, слезам тоже, — пришли на память где-то слышанные слова. — Да и Захар все равно не пришел бы».

— Ты вот рассудил, спихиваю, — заговорил вдруг полусонным голосом Захар. — Спихиваю и есть. Девка, Павел Олексеич, как трава, перестоя не любит. Опоздай на денек — будылья, любая скотина морду воротит. Не ты, так другой ее облапает. А как ино, если девка в поре. Чем другой-то, так лучше уж ты. Другого-то я не знаю, а ты — в самый бы раз.

— Тебе-то откуда знать, кто ей придется?

— Она еще не родилась, а я знал, что ей понадобится. Вот и говорю: приведи она такого, как ты, скажем, все бы ладно. Чего тут не понять? А уж ты гляди. Я особенно не завлекаю. Нешто я не знаю, не всякая же Маня женишка заманит. Да ну вас к лешему. Что это на самом деле, вспоил, вскормил да еще жениха высмотри.

Павел рассмеялся. Захару не понравился его смех. Засопел, будто сон сморил. Но недолго молчал, поднялся на локте и прямо в лицо бригадира дохнул табачищем.

— Степка из армии слюнявые письма пишет. Какой-то значок ему дали, так он им все похваляется. А что хвалиться? Сам на ходу двух кур не сосчитает — вот и пойдет нищета на белый свет. Они такие-то ой злоедучие. Наперед вижу: все ребятишки в него пойдут, такие же кривозубые, да с простакишными глазами. А она что понимает: ей лишь бы за что держаться. Вот теперь и рассуди, должен я о ней думать али не должен?

— Ты за нее все равно ничего не решишь.

— Папонька все говорит правильно, — раздался из-под стены веселый и крепкий голос Наденьки. — Был для меня Степка, да весь вышел.

— А ведь скажи, парень, беда будет, если к утру ветер не возьмется, — не обратив внимания на слова дочери, сказал Захар. — Язви его, этого карася. Всякая рыба как рыба, а карась — пуза порвалась…

Захар изысканно выматерился и так крутанулся на своей тощей постланке, что качнулась вся крыша.

— Ты, папонька, всегда ругаешься, а потом выловишь больше глаз.

— Ну кто так отцу говорит. Больше глаз. Ой, угорела ты.

Захар умолк и долго лежал недвижно, глядел в белеющее небо. Глаза у него дремотно закрывались, и мысли, вернее обрывки каких-то неясных мыслей, тоже были сонные, и когда он пытался определенно подумать об улове, то ему казалось, что он едет по озеру, а в лодке до самого верху все караси и караси.

Только чуть-чуть заалел восток, Захар поднялся и, весь скрюченный, набитый кашлем, злой, стал спускаться с крыши.

— Кто я еще был, — вспоминал он, грабастаясь неверными пальцами за тесины, — пацан сопленосый, а бабка все пела мне: «Хочешь чего, Захарушка, угляди, когда гаснет звездочка». Пойди угляди! Вот все вроде мельтешила перед глазами, а гасла она или не гасла, кто скажет. Да и вообще врала старуха. И как не врать. Трех мужиков за жизнь сменила и каждого, сказывают, обманывала. Так и жила обманом. Надюша, — позвал он, спустившись на землю. — Чаю-то ай не осталось? Чекушечку бы теперя. Эх и дурак же ты, Захар. Дурак. Взял моду на озере не курить и винца с собой не брать. Плеснуть бы сейчас на каменку.

Так и уехал Захар, незлобиво ругая себя и все, что ни попадалось на глаза. Он снова своей руганью прикрывал тайную надежду на улов, а в глубине души был совершенно уверен, что рыбалка выйдет удачной: и ночь стояла теплая, парная, и ветерком веяло на изломе ночи, и чавканье, чмоканье отчетливо слышал он в камышах, да и вода была какая-то особенная, мутная немутная, но явно потревоженная ошалевшим нерестящимся карасем.

Павел слышал, как Захар отчалил от берега, как зашуршала осока о борта его лодки, как мягко ударилось весло о мокрое дерево. Потом наступила тишина. Павел плотнее завернулся в телогрейку, но тут же понял, что сон больше не придет. В голове все яснее и настойчивее бились мысли о том, что Наденька тоже не спит. Он вспомнил ее грустные глаза, и прежнее чувство вины перед нею вернулось.

Он не таясь подошел к кострищу, где на старой сухой осоке, завернувшись в отцовский дождевик, спала Наденька, и опустился на колени:

— Наденька. Холодно тебе, а?

— Немножко вот…

Над озером занималась заря. В крепи, вдоль по берегу, вскрикивали утки, и сухая осока у кострища шумела на тихом ветру.

МЕДВЕЖИЙ УГОЛ Пьеса