Лютик

– Месяца полтора.

– И с какого времени ты трахаешься с ним вечерами в офисе?

– Ни с какого! Ещё раз повторяю – я не сплю с твоим мужем!

– Полтора месяца… – с нехорошей радостью тянет Клёна Павловна. – Надо же! Всё сходится. Тебя зовут Любовь?

– Мало того что ты дура, так ещё и глухая. Да, я Любовь Петровна Журавлёва. Ищи своего Семёна где хочешь, а меня отвязывай! Мне домой пора.

– Любовь. Люба… По ходу, ты и есть тот самый Лютик, по которой сохнет мой козёл?

***

Подобного удара госпожа Журавлёва не ожидала. В панике она начинает биться в замшевом кресле, понимая, что это дурацкое совпадение может стать роковым.

– Никакой я вам не Лютик! Не Лютик я! Ненавижу всякие клички, которые мужики навешивают бабам! Я Любовь Петровна! Только так!

– Тихо, солнышко, не суетись. Посиди, соберись с мыслями, а я пройдусь по офису. Сёмушка, наверно, позабыл, что у меня есть ключи от всех кабинетов. Если я его найду, кому-то сильно не поздоровится.

– Я бы сроду за своим мужиком бегать не стала, унижаться.

– Где тебе понять, Лютик? Я люблю его!

– Любишь, не любишь – по фиг! Хоть залюбись, но это он за тобой бегать должен. Мой покойный Стёпка по всей деревне за мной гонялся, чтоб ты знала! – с оттенком самодовольства говорит Любовь Петровна. – А чтоб я за кем-то? Ни в жизнь!

Госпожа Журавлёва деликатно умалчивает, что навязчивый Стёпкин контроль и ревность бывали порой невыносимы. Бывший морской пехотинец Степан, мастер всевозможных боевых искусств, всегда действовал грубо и напролом. Вязал свою ненаглядную Любку верёвками и колготками, затыкал ей рот, запирал под замок, даже как-то сажал на цепь и был готов прибить любого, кто засматривался на его красивую сексуальную супругу дольше пяти секунд.

Любовь Петровна до сих пор помнит, как во дворе их деревенского дома ржавела борона БЗТС-1, зачем-то стыренная из колхоза. Никакого проку от этой железяки в домашнем хозяйстве не было, разве что сапоги от грязи отскабливать, но Степан и ей нашёл применение. Как-то он врастяжку распял на этой бороне Любовь Петровну, привязал за руки и ноги трансмиссионными ремнями и здорово выпорол – целую неделю после этого госпожа Журавлёва не могла присесть на пятую точку.

– Моя вина, – вдруг соглашается Клёна Павловна. – Бегаю за Сёмкой. Шпионю. Отбиваю его, дурачка похотливого. Тебя вот с ним почти поймала…

– Опять ты за своё! – Любовь Петровна морщится, барахтаясь в наручниках и стяжках из скотча. – Одна я тут была, трусы поправляла!

– Не знаю, не знаю, Лютик, – печально говорит Пухлякова. – В том мой крест и моё несчастье. Вот что значит – выйти замуж за молодого. Я же старше Сёмы на семь лет.

По разумению Любови Петровны, совсем недавно разменявшей тридцатник, Пухляков вовсе не такой молоденький, как заливает эта Клёна Павловна. Ему уже сорок два, нашла пацана, дурёха! Журавлёва вспоминает жидкий пробор Семёна Венедиктовича, его наивно поднятые бровки, его «пивной бурдючок», который не может скрыть даже эксклюзивный широкий пиджак…

Нет, травоядный Сёма далеко не мальчик и не красавчик. Впрочем, отдадим должное – он не худший патрон, с кем работала Любовь Петровна. Семён Венедиктович не кричит, не мешает, никому не лезет под юбку и не домогается подчинённых дам, как домогался Журавлёвой тот же гад Перкасьев в инвестиционном фонде. Вполне адекватный начальник. И они с ненормальной Клёной Павловной живут почти как Любовь Петровна со своим Стёпкой, только с точностью наоборот. Он – бегает, она – ревнует.

– Всё равно я бы бегать за ним не стала! – выносит вердикт Любовь Петровна. – Много чести дураку. А наручники ты с собой таскаешь тоже из любви?

– Да! И не только их, – будто очнувшись, Клёна Павловна гордо встряхивает своей вместительной сумкой. – Когда твой муж кобель, каких мало, надо быть готовой ко всему.

– Поздравляю, ты не Клёна, а настоящий Дуб! – иронизирует Любовь Петровна, снова напрасно пытаясь вырваться из кресла.

Зря она это ляпнула. Оскорблённая Клёна Павловна отвешивает связанной сотруднице пощёчину. Вскрикнув, Журавлёва громко матерится от обиды. Напрягает мышцы, расправляет грудь, рычит и изгибается. Усилия пленницы бесполезны: скотч лишь глубже впивается ей в живот и лодыжки, дотянуться до мерзавки Пухляковой невозможно. Эх, если бы не скованные за спину руки!…

– Мы ещё разберёмся, кто тут дуб, а кто осина! – чувствуя свою безнаказанность, Пухлякова мстительно дёргает пленницу за причёску, похожую на пенный реактивный хвост самолёта. – Меня, Лютик, не обманешь! Сама знаю, что мой Сёмка жирных любит, чтобы сала на ляжках потолще! Найду его – огребёте у меня оба!

Любовь Петровна неуклюже ощупывает пальчиками браслеты. Пот течёт с её лица, кипрейная кружевная блузка намокает спереди, словно слюнявчик, влага скапливается между грудей и бежит под сбрую лифчика. Соски топорщатся как ореховые косточки, распирая атласные ракушки. Перед ней на столе лежат ножницы, скрепки, линейки. Что-нибудь из этого могло бы пригодиться, чтоб открыть наручники, но как достать? И куда деваться от всевидящего ока чокнутой мадам Пухляковой?

– Заруби на носу, Клёна Павловна: я не сплю с директорами, даже если они очень просят!

Судя по всему, Клёна Павловна не верит узнице. Слишком уж некстати пришлась игра имён: Люба и Лютик.

– Ты замужем, Лютик?

– Отстань со своим Лютиком! Кличками меня никто не зовёт и звать не будет. Я – Любовь Петровна Журавлёва. Вдова. Мать-одиночка. С твоим Семёном я не сплю. Ясно? Освободишь ты меня наконец?

– Посиди в наручниках, тебе полезно, – упорствует Клёна Павловна, и надежда на скорое освобождение из кандалов снова тает. – Слишком много совпадений. Хрестоматийное сочетание: с одной стороны – шелудивый босс, которому некуда девать бабло и сперматозоиды, с другой – свободная и сиськастая вдова-бухгалтер, трусики у которой ещё меньше чем мозги. Вечер, пустой офис, романтика… Лю-ба. Лю-тик. Просто превосходно!

– Это неправда, – Любовь Петровна угрюмо слизывает пот с мокрых губ. – Семён Венедиктыч давно уехал. Не было секса! Не было ничего! Я печатала документы, пила чай и поправляла трусы.

Обойдя все кабинеты «Тиреи», Клёна возвращается ни с чем и с интересом хирурга поглядывает на обтянутый животик Журавлёвой. Животик Любови Петровны напоминает душистый кекс, под ним сквозь брюко-лосины треугольником проступает отпечаток трусиков, похожий на выпуклый осколок фарфоровой чашки. От пленницы и от кресла под ней убийственно пахнет терпким мёдом, солёными грибами и тайными дамскими соками. Мадам Пухлякова ностальгически вздыхает: ей бы такой вкусный, наглый, молодой запах, как у этой сексапильной бухгалтерши!

– Не нашла. Смылся муженёк. Лютик, может, нам тебя чуть-чуть помучить, чтобы ты призналась в своей связи с Сёмочкой?

Жуть! Мало Журавлёва натерпелась, только пыток ей не хватало! В исступлении Любовь Петровна опять принимается прыгать в глубоком кресле, наручники звенят на запястьях, но зубастые скобки сжимают их, словно ротвейлеры. Выпутать ноги из скотча тоже не удаётся: гадкая ревнивица Клёна спеленала бухгалтершу прочно и умело.

– Нет у нас никакой связи! – кричит госпожа Журавлёва. – Работаю я здесь! Я не шлюха!

– Не верю! Сёма тоже мне говорит «работаю», а сам?… – Клёна Павловна подходит к столу Журавлёвой, рассеянно передвигает канцелярские принадлежности, задерживает руку на металлической линейке. – Слушай, Лютик, ты так заманчиво сидишь с раздвинутыми ножками… Может, стукнуть тебя линейкой между ног? Тебе будет очень больно и ты сознаешься.

– Ты рехнулась?

Взмыленная Любовь Петровна вжимается в сиденье, елозит руками за спиной. Пробует сдвинуть ноги, но щиколотки крепко примотаны внизу. От боли и напряжения в паху без всякой линейки просыпается острая резь. Спугнутая ворвавшейся хозяйкой, госпожа Журавлёва слишком быстро и резко натянула свои тесные брючки, теперь они сдавили промежность, словно струбцина.

Сплющенный пах пленницы стонет и увлажняется под тугой плёнкой из бенгалина. Такое ощущение, что интимные органы тоже плотно укутаны скотчем и к ним совсем не поступает свежий воздух.

Словно не замечая метаний арестантки, Клёна Павловна спокойно пробует линейку на упругость, взмахивает, рассекает ею воздух… Линейка сверкает, как шпага. Пожалуй, получить железной рейкой по возбуждённым гениталиям для чувственной госпожи Журавлёвой будет смерти подобно.

– Это бесчеловечно! – Любовь Петровна в панике бултыхается в замшевой утробе кресла. – Ещё чего – линейкой между ног! Я же сдохну сразу! А не сдохну – в суд на тебя подам! Лови своего вечно юного Семёна и хлещитесь чем хотите, мазохисты вшивые!

Своими рыбьими глазами стройная Клёна Павловна сверлит беспомощную Журавлёву насквозь. В её взгляде невероятным образом соседствуют отвращение и зависть.

– Парадокс какой-то, – риторически бормочет она. – Лютик, как можно быть такой жирной, уродливой… и сексуальной одновременно?

В собственной сексуальности Любовь Петровна никогда не сомневалась, а вот насчёт уродливости категорически не согласна. Будет врать-то. Экран компьютера с недопечатанными платёжками потух, перешёл в спящий режим. В тёмном глянце монитора Любовь Петровна наблюдает своё (вполне достойное, хоть и искажённое испугом!) отражение.

Ледяные голубые глаза, сочные леденцовые губы. Шея открыта, ошеломляющая грудь купается в блеске кипрейных гипюровых брызг, будто два слона купаются в петергофском фонтане. Белые брючки из бенгалина на крупной Любови Петровне скорее напоминают лосины. Обтянутые бёдра госпожи Журавлёвой кажутся вылепленными из упругого гладкого зефира.

Плотно, без единого изъяна стрейчевая ткань обтягивает все «зоны повышенного внимания» – женский лобок, коленки и ляжки. Пикантный клапан фальшивой «молнии» смело обрисовывает интимные детали её лона – словно лодочка воткнулась носом в громадную белизну бёдер. Бенгалин натужно скрипит, чудится, что клапан вот-вот лопнет под избыточным давлением гениталий и явит миру нижнее бельё Журавлёвой.

Можно ли такую неземную красоту – линейкой? Кощунство да и только.

Нарушая паузу, Клёна Павловна обвиняюще вздыхает, словно ставит диагноз.

– Дорогуша, ты совсем не походишь на бухгалтера. Эти развратные брюки в облипку, эти просвечивающие трусики! Эти пошлые кружевные вышивки на сиськах!

– Красиво жить не запретишь! – хрипло и упрямо парирует Любовь Петровна. – Одежда, обувь и бельё, трусы, колготки и духи – мой выбор и моё личное дело.

– Я сразу поняла – мужики от тебя без ума. Ничего удивительного, что вы снюхались с моим гулящим заср@нцем.

– Госпожа Журавлёва ни с кем не нюхается!

Вместо ответа Клёна Павловна отходит на шаг, приподнимает синий подол. Отставляет в сторону носочек, будто в балетной школе.

– Лютик, что во мне не так? – почти жалобно вопрошает она. – У меня идеально стройные ноги! Классический французский эталон. У меня первый разряд по плаванию и спортивной гимнастике! Мне сорок девять, а я до сих пор встаю на «мостик». Ты умеешь вставать на мостик, моя толстая дорогуша?