Предпоследний акт

Лоргрен Бенирус обожал сложные задачи, а на этот раз в его руках был великолепный материал, можно сказать, единственный в своем роде. Яркая красота в сочетании с историей, полной разрушительных страстей; алмаз баснословной ценности, который требовалось огранить, не растеряв, но подчеркнув его мрачное очарование, подобрать особую оправу... Лоргрен представлял себя старым опытным ювелиром, успевшим поработать и с дрянными стекляшками с городского кладбища, и с сомнительной цены материалом, найденным на паперти за пару медяков, и с самыми разными камнями, ввозимыми и продаваемыми из-под полы — и был уверен, что справиться со своенравной заготовкой ему по силам.

Три дня он был поглощен своей работой, подчас забывая про еду — и когда наконец закончил и поднялся в столовую, зажженные к ужину свечи успели прогореть до основания. Таранор, единственный живой слуга в особняке, как раз принес новые.

— Прикажете подать ужин, господин? — он никогда не подавал на стол заранее, чтобы кушанья не успели остыть.

— Пожалуй. Принеси еще вина Сурили и свечей побольше — я хочу отпраздновать свой успех.

Таранор поклонился и исчез, торопясь исполнить приказ. Он вообще был немногословен, и Лоргрен ценил это; ему нравилось праздновать в молчании, с тарелкой запеченной свинины, исходящей ароматным острым паром, с прекрасным вином и парой десятков свечей на столе. Невинная прихоть, право же — он всегда любил наблюдать, как горят свечи.

Еще совсем мальчишкой он смотрел, точно завороженный, как воск меняется под жаром пламени, оплывает, течет некрасивыми каплями и наконец истаивает в ничто — и думал, как много общего между горящей свечой и человеческим телом, которому точно так же суждено превратиться в ничто, когда догорит огонь отведенной ему Аркеем жизни.

По вечерам в домашней молельне Лоргрен, вглядываясь в мраморный лик Аркея, раз за разом спрашивал, зачем жизнь создана именно такой — несовершенной, конечной, — но в ответ слышал лишь молчание и все сильнее злился. Аркей попросту ни скампа не понимал в том, чем правил! В бретонских книгах говорилось, что когда-то он был смертным и жаждал разгадать тайны жизни и смерти, но получил лишь вечность и божественную власть над кругом смертей и рождений — и тем удовлетворился. Что ж, значит, Аркей был не только бестолочью, но и изрядным лицемером, думал юный Лоргрен, но он — он не остановится на власти без знания! И жадно вчитывался в строки трактатов о магии Восстановления — не то чтобы эта школа по-настоящему привлекала его, однако для начала была недурна. Она была первой ступенью познания для того, кто желал разгадать тайну жизни и смерти: помогала понять суть процессов, происходящих в живом теле, ускорить заживление ран и замедлить распространение болезней... и, что весьма ценно, Восстановление можно было изучать, не таясь.

Отец то вслух сокрушался, что сын не интересуется военным делом, то утешал сам себя, пускаясь в воспоминания о подвигах жрецов и мирских целителей в битве в заливе Илиак. В битве, из которой отец вернулся героем, развесив по стенам причудливое костяное оружие; в битве, в которой Лоргрен не участвовал — ему тогда шел третий год, — но о которой слышал куда больше и куда чаще, чем хотел бы. А матушка вслух умилялась набожности сына и прочила ему великое будущее в Имперском культе, и от сладости ее речей у Лоргрена сводило скулы.

Когда-то он еле сдерживался, чтобы не заскрипеть зубами, слушая опостылевшие разговоры — родители бесстыдно тратили время, которое он мог бы употребить на учебу! Но теперь, с высоты прожитых лет, былая досада казалась глупой и мелкой, вовсе не стоящей внимания. Его родители давно упокоились в родовом склепе, книги по Восстановлению были составлены в самый дальний шкаф, а отцовские трофеи покрывались пылью в запертой кладовой; молельню же Лоргрен двадцать лет назад переделал в алхимическую лабораторию, велев вынести прочь весь хлам. Дом его к тому времени опустел: жена умерла, дети уехали, слуги, за исключением Таранора, один за другим получили расчет, — и некому стало укорить его за богохульство. Какая все-таки глупость! Что проку богам от того, что бархатное покрывало гниет, укрывая пустой алтарь? Пусть лучше согреет какого-нибудь вшивого попрошайку у стен часовни.

Нищие иногда бывали полезны. Когда Лоргрену требовалось выучить новое заклинание или отточить технику швов и разрезов на свежей плоти, не лежавшей в просоленной земле, или просто не хотелось посылать Таранора с лопатой на кладбище: слугу Лоргрен ценил и не желал подвергать опасности лишний раз. Что же до попрошаек — истощенные, больные, часто покалеченные тела и пропитые мозги не жаль было испортить, ведь они и обходились Лоргрену в сущие пустяки. Пара медяков в протянутую ладонь, краюха хлеба, миска похлебки в уплату за мелкое поручение — ни один раб так дешево не стоил! Пираты набивали цену как могли: упирали на то, что идут против закона, рискуя головой, что теряют деньги на взятках и не могут торговать себе в убыток, что хороший раб стоит каждого септима. Но стоило признать, обычно их товар и впрямь был неплох; кроме того, рабов никто не искал, а продавцы не задавали лишних вопросов.

Лоргрен ненавидел вопросы, за исключением тех, которые задавал богам и смертным он сам. И ценил тех, кто отвечает ему, и еще больше — тех, кто ни о чем не спрашивает.

— Принести вам книгу, господин?

Таранор был единственным, кому Лоргрен позволял спрашивать и отвечал без раздражения, все же он служил Бенирусам верой и правдой больше шестидесяти лет — с тех пор, как достаточно подрос, чтобы чистить картошку и мыть котлы под присмотром своей матери-кухарки. В памяти вдруг живо всплыл тот мальчишка — весь в синяках и ссадинах, в залатанной рубахе, обиженно бормочущий себе под нос, что он хочет работать как взрослый, а ему не дают настоящего дела! — и Лоргрен улыбнулся Таранору нынешнему, меру во цвете лет, что смотрел на него почтительно, но с достоинством:

— Не нужно. Книги, как и вино, не стоит употреблять бездумно и сверх меры — иначе недолго и опьянеть... лучше садись, побеседуем. Тебе же интересно, что у меня получилось?

— Конечно, — слуга опустился на соседний стул, провел рукой по лбу, отводя прилипшие волосы; на руке его сверкнуло зачарованное кольцо, которое Таранор никогда не снимал — оберег от нежити, до зеркального блеска отполированный частыми нервными прикосновениями. Лоргрен сделал вид, что ничего не заметил. Он знал, что Таранор не одобрял эту затею с самого начала, беспокоясь за своего господина; впрочем, что с него взять? Лоргрен привык к ограниченности окружающих — и Таранору склонен был ее прощать.

— Сейчас увидишь — он, кстати, стоит за дверью. Нарантил, подойди сюда, — он не повысил голоса, лишь послал волну магии через комнату, через тяжелые закрытые двери — и те бесшумно открылись, впуская трэлла.

Порой Лоргрен задумывался, чувствуют ли трэллы что-нибудь, слыша приказ хозяина. Может, от каждой фразы у них сладко замирает под ложечкой и им кажется, что нет ничего правильнее, чем исполнить отданный приказ? Или их одолевают приступы, например, головокружения при попытке бороться — даже не попытке, а лишь намеке на нее? На пожелтевших страницах трактатов по Колдовству ответа не было...

И все же. В Обливион других трэллов — что чувствовал Нарантил Неустрашимый, боевой маг Гильдии? Что помнил? Он, всю жизнь проведший в битвах, в отличие от не знавшего войн Лоргрена, мог ли теперь отличить волчий вой от пения рогов, а лязг боевой колесницы — от скрипа повозки старьевщика? Или мир за границами особняка вовсе перестал существовать для него?

Душа его была вырвана из тела и привязана к его же мечу, но осталось ли в нем хоть что-то от прежнего Нарантила? Что заставляло его даже сейчас идти на зов хозяина почти прямо, насколько позволяли разорванные мышцы — выученное за век с лишним положение тела или остатки дикой гордости?

При жизни Нарантил отличался красотой и статью: кровь отца-норда расширила его плечи и грудную клетку, укрепила кости, окрасила глаза в необычный для альтмера серый цвет, но не превратила кисти и ступни в лопаты, не огрубила точеного лица. Однако, взяв от своих родителей самые лучшие внешние черты, он не забыл прихватить самые отвратительные свойства характера: альтмерскую гордость и надменность, нордское упрямство и бесстрашие, достойное таранного бревна. Лоргрен про себя полагал, что причина тому — слишком маленький мозг, сдавленный толстыми костями до полной неспособности думать, пока сам не вскрыл ублюдку череп. Вероятно, его мозг просто сварился в кипящем котле бесконечных сражений...

Лоргрен позволял себе некоторую пристрастность, ведь именно Нарантил двадцать пять лет назад позаботился, чтобы его вышибли из Гильдии магов Анвила "за исследования в области некромантии". Исследовал Лоргрен в то время исключительно теорию, только подумывая перейти к практической части — нужно было придумать, как добывать тела, где их хранить и как незаметно избавляться; подвал тогда был оборудован не так хорошо, как сейчас, к тому же, мешали лишние жильцы, — но Нарантилу, пламенному последователю Меридии, хватило и этого, чтобы выставить Лоргрена чернокнижником и чуть ли не предателем Гильдии.

Некромантия формально не была запрещена; Колдовство и Мистицизм, на стыке которых она и зародилась, изучались в Гильдии наравне с другими школами — однако репутация у некромантов со времен Короля Червей была неважной. К тому же, слишком глубоко въелся в мозги обывателей образ мрачного колдуна, спящего в склепах и поднимающего целые кладбища ради забавы. О некромантии как о науке, как об искусстве, позволяющем победить смерть и приблизиться к тайнам мироздания, от которых так легко отказался их обожаемый Аркей, эти жалкие черви и не задумывались... и вышвырнули Лоргрена, точно шелудивого пса!

Он поклялся отомстить — не только ублюдку-меридийцу, но и всем глупцам, привыкшим жить чужим умом. Однако месть, как и вино, требовала труда и изрядной выдержки — что ж, Лоргрен был готов ждать, сколько потребуется. Представляя в красках лежащий в руинах Анвил, горы трупов на улицах и залитую кровью землю, он лишь с двойным усердием занялся благоустройством особняка. И сурово отчитывал Таранора, если тот недостаточно хорошо чистил сапоги и лопату, возвратившись с вечерней прогулки позже обычного — еще не хватало, чтобы в особняк по горячим следам заявились проныры из Гильдии!

Он не выказал и тени злорадства, узнав, что Нарантил осужден за убийство собственной жены. Говорили — из ревности; говорили — было за что; говорили — сдался сам и на суде выглядел бледной тенью самого себя; говорили — отделался штрафом и всего тремя годами заключения, все же боевые заслуги, да еще маленькая дочь, о которой некому позаботиться... Лоргрен слушал и улыбался своей супруге: "Для нас с тобой немыслимо подобное, не так ли, любимая?" — не помня, когда в последний раз заходил в ее спальню. В роли мужа и отца, отрепетированной Лоргреном до последней реплики, не было места для низменных страстей; они годились лишь на декорации, оттеняющие его брак, удачный во всех отношениях. Его супруга была столь умна и тактична, что даже скончалась именно тогда, когда Лоргрен всерьез задумался о медленных ядах, избавив его от лишних хлопот.