Сцены из несупружеской жизни

В роскошном зале ресторана гостиницы «Славянский базар» в столь ранний час было малолюдно — за разными столиками сидело всего-то трое господ. Официанты во фраках, преисполненные осознанием собственного положения, все поглядывали в сторону господ, готовые немедленно явиться по первому зову.

— И что их в такую рань принесло-то? — Никола, востроносый и чуть косоглазый, подышал на бокал и уже раз в десятый протер его чистым полотенцем. Служил он в «Славянском базаре» не так давно и пока не всех завсегдатаев знал в лицо.

— Так это не выпивохи какие, не бездельники, которые до утра сидят, а потом в обед завтракать изволят. Нет-с, это господа деловые. Они время свое берегут, оттого и богатые, — ответил Захар, чуть полноватый и степенный.

— Не оттого! А оттого, что у их родителей деньги водились, да у дедов!

Захар усмехнулся в усы и покачал головой.

— Вон, видишь, у окна сидит? Кнуров, Мокий Парменыч, у нас два раза в год бывает. Родом из городишка какого-то, а миллионами двигает, почтенный купец.

— Да уж почтенный! — фыркнул Никола, берясь за следующий бокал. — Вчерась видел его, обслуживал-с. С дамой они были. И вот тебе крест, не жена она ему и не дочь. Как он смотрел на нее, аж глазами пожирал!

— Ты, Колька, дурак! Бабы — бабами, а деньги — это дело совсем другое! — заявил Захар, тут же нацепил подобострастную улыбку на лицо и, чуть склонившись, поспешил к столику, за которым сидел Мокий Парменыч.

— Ты вот что, любезный, — отставляя в сторону чашку с чаем, сказал Мокий Парменыч, — ты собери и в номер отнеси чай. Да получше завари, без всяких там добавок, без мяты, и булок сдобных с маслом захвати.

— Все сделаем в лучшем виде-с, Мокий Парменыч, — заверил его Захар. — Лариса Дмитриевна останутся довольны, мне их вкусы известны, не извольте беспокоиться.

— Ну вот и хорошо, — довольно кивнул Мокий Парменыч.

Захар бросился выполнять поручение, а Мокий Парменыч, нахмурившись, посмотрел в окно. Дела в Москве он почти все уладил, пора было и в Бряхимов путь держать, но не хотелось. Все чаще замечал он за собой усталость, ранее ему не свойственную. И все же он встал, тяжело оперевшись на стол, и медленно, степенно зашагал к выходу из ресторана.

Красота зала оставляла его равнодушным: и вычурные чугунные столбы, и помост с купидонами и завитушками, и идущий овалом ряд широких окон с бюстами русских писателей в простенках, и обои под изразцы, и фигурные двери, и бассейн с фонтанчиком. Все это когда-то произвело свое впечатление и вызвало восторг, но теперь приелось. А может, не в этом дело было, а в том, что Лариса Дмитриевна посмотрела на всю эту красоту и только повела плечом.

Что ж, не мудрено. После роскоши Версальского дворца и Лувра, после красот Санкт-Петербурга, после Зальцбурга и Вены сложно было удивить каким-то рестораном в тихой и сонной Москве.

Мокий Парменыч, тяжело поднимаясь по лестнице, думал, что ж дальше? Надо бы положить в банк на имя Ларисы небольшой капитал, пропадет же одна, хотя безделушек он ей надарил достаточно: продай — и пару лет живи спокойно, но не дело, не дело, надо подумать об ее обеспечении…

Ни разу за эти несколько лет Мокий Парменыч не пожалел о своем решении и верил, что и Лариса Дмитриевна довольна, что тогда взяла и поехала с ним в Париж. Путь и грустна была первое время, да потом, увидев Париж, повеселела и повода укорить себя боле не давала. И благодарной быть умела, и вести себя прилично — в Бряхимове все больше сидела с маменькой, благо дом им — его заботами — отделали на совесть, общество теперь у них собиралось самое лучшее, без всяких там Карандашевых, и только когда он сам, Мокий Парменыч, наезжал в родной городишко.

Лариса уже встала и в легком утреннем капоте стояла у окна своего номера.

— На ногах уже? — Мокий Парменыч, выпрямив спину, направился к Ларисе, — ну доброе утро, доброе утро.

Лариса склонила голову, и он, обняв ее нежно, поцеловал в лоб. Поднял пальцами подбородок, заглянул в глаза.

— Что не так? А я как раз сегодня думал, что давно тебя грустной не видел, надеялся, что твоя грусть вовсе позабыта.

— Да разве грусть? Все это пустое, Мокий Парменыч, — Лариса через силу улыбнулась, — видно, дождь будет, виски ломит. Пройдет. Вот чаю сейчас выпьем…

— Что ж, гулять тогда не пойдем, выходит? Сидеть будем весь день в номере, раз тебе нездоровится? — спросил он, в душе надеясь именно на такой исход — идти никуда не хотелось.

— Да отчего же? Мы в Большой собирались, но если вы не хотите…

— Театр? И что дают нынче? — Мокий Парменыч и думать забыл об этом.

— Евгений Онегин. Рецензенты хвалят, — Лариса взяла со стола газету. — Вот, посмотрите, что пишут.

Мокий Парменыч махнул рукой, ложась на диван.

— Лариса Дмитриевна, если ты, душа моя, хочешь в оперу — то изволь. А завтра дела свои закончу тут, и в Бряхимов потихоньку поедем, мне туда на недельку надо, приказчик писал… Или еще на день в Москве задержимся?

— Да зачем? Раз дела…

— Так что, гулять сейчас не пойдем? — Мокий Парменыч прикрыл глаза. — Ты вот что, Лариса Дмитриевна, почитай мне, как чай отопьешь. Книги же вчера прислали? Что там из новинок?

— Лесков, много французского, Марк Твен, а еще Толстой, но «Анна Каренина» уже не новинка.

— Что за Анна? — Мокий Парменыч с трудом подавил зевок. Не те силы были у него уже, не те. А ведь всего-то несколько месяцев назад утром, после завтрака, он чувствовал в себе достаточно сил, чтобы и по делам управляться, и ходить долго, с удовольствием. А теперь тянуло все больше прилечь, подремать… Неужели старость давала о себе знать? Он скосил глаза на Ларису, которая перебирала доставленные вчера книги.

В дверь постучали, коридорный поставил на стол поднос с чаем и сдобными булками, остановился в дверях, ожидая копеечки.

Все было хорошо и покойно, Мокий Парменыч сладко зевнул и прикрыл глаза.

— Почитай мне, Лариса Дмитриевна, почитай…

* * *

У Большого, как обычно, была толчея. Лариса суету эту не любила, мечтая как можно быстрее оказаться в ложе, но Мокий Парменыч шел степенно, не торопясь, мимо экипажей, разодетых дам, ловил завистливые взгляды мужчин. Лариса, опустив глаза, улыбалась через силу.

— Душно-то как, — заметила она, как только они оказались в фойе театра.

Весь этот жаркий тягучий день ей было не по себе, хотелось поторопить Мокия Парменыча, но Лариса знала, что того держат в Москве дела, и только все посматривала на часы, будто эти взгляды в силах были ускорить бег минут. И в театр, куда она всем сердцем стремилась еще недавно, уже не хотелось. Может, и правда, все дело было в предгрозовой духоте, в этом маетном ощущении грядущего ненастья?

Они заняли свои места в ложе второго яруса, Мокий Парменыч подал ей программку, она, склоняясь к нему, прочитала либретто. Мокий Парменыч покивал, пробормотав: «Пушкин? Это хорошо, что Пушкин».

Услышав нестройные первые аккорды музыки, — в оркестровой яме настраивали инструменты, Лариса словно ожила. Прикрыла глаза в ожидании, будто и сама настраивала свою душу, как музыкант скрипку. Одно это — возможность бывать в лучших театрах, впитывать в себя чудесную музыку, видеть на сцене актеров, живущих неподдельными страстями, уже оправдывало ее решение, принятое несколько лет назад. Все забывалось, все теряло важность в такие минуты.

Первое отделение пролетело незаметно, Лариса смотрела на сцену, всем сердцем переживая вместе с Татьяной ее робкую надежду, первую любовь и отповедь Онегина. Она едва сдерживала слезы, видя в судьбе Татьяны и свою судьбу.

Мокий Парменыч, вставая с кресла и предлагая ей руку, покачал головой:

— Хороша музыка, только слова — ну как тут разберешь? Баловство это — опера.

— И все же музыка, Мокий Парменыч, какая музыка! Чайковский гений, согласитесь, — Лариса мечтательно улыбнулась. Они вышли в коридор и неторопливо прохаживались среди таких же пар.

— Душа моя, Лариса Дмитриевна, как ты поешь, мне во сто раз больше по вкусу, — усмехнулся он. — И не смотри на меня так. Все понимаю — искусство! Опера! Чай и в Риме слушали, и в Париже, а все равно — твои песни лучше.

Она хотела ему ответить, подняла глаза и остолбенела. Прямо к ним шел Сергей Сергеевич Паратов, ведя под руку молодую женщину, не красивую, но милую, с приветливой улыбкой и смеющимися глазами.

— Вот так встреча! — пробормотал Мокий Парменыч, тоже приметив Паратова. Разойтись незамеченными не было никакой возможности. Мужчины поклонились и остановились. Лариса вцепилась в руку Мокия Парменыча, с трудом удерживаясь на ногах.

— Какая неожиданная встреча, — Сергей Сергеевич расцвел в улыбке, глядя только на Мокия Парменыча, будто Ларисы и вовсе тут не было. — Так приятно увидеть знакомые лица. Вот, познакомьтесь — моя жена, Людмила Акакиевна, а это мои земляки, Мокий Парменыч и Лариса Дмитриевна, — представил он их друг другу быстро и словно нервно.

Лариса склонила голову, мечтая исчезнуть тотчас же.

— И правда. Приятная встреча. Сережа столько про свой город рассказывал, а побывать нам там пока не довелось, — зажурчал голос Людмилы.

— Все дела, дела, что ж поделать. Сами знаете, — перебил ее Паратов. — Но мы пойдем, не будем вам мешать. Мокий Парменыч, где вы остановились, дельце у меня одно есть, может, свидимся? — вдруг спросил он, уже сделав шаг в сторону.

— Да как всегда, в «Славянском базаре», — ответил Мокий Парменыч.

Ларисе хотелось закричать, ну зачем было говорить, где они живут в Москве?

— Мы уезжаем завтра, — проговорила она, голос на удивление звучал спокойно. — Всего хорошего, — и первая отвернулась от Паратовых.

— Что, взволновалась? — спросил ее Мокий Парменыч через несколько минут, наполненных неловким молчанием.

— Не ожидала, но и не взволновалась. Ничего, кроме досады на свою глупость, этот человек у меня не вызывает, — сказала она ровно.

— Так уж и ничего?

— Прошу вас, Мокий Парменыч, — она остановилась и повернулась к нему, — не напоминайте мне о нем. Не напоминайте о том, что тогда было. Не надо.

— Полноте, Лариса Дмитриевна, мне и самому о нем говорить неприятно.

Они вернулись в ложу и более не выходили. Так ярко переживавшая все, что происходило с героями на сцене, теперь Лариса смотрела на игру актеров отрешенно, только показывая свою заинтересованность, но совершено не чувствуя ее. И только в последней сцене, глядя на Онегина у ног Татьяны, сожалеющего, полного любви и раскаянья, она с трудом подавила слезы, так и наворачивающиеся на глаза.

— Ну что, Лариса Дмитриевна, понравилось вам представление? — спросил Мокий Парменыч, когда они вышли на улицу и поджидали экипаж.

— Да разве может не понравиться? — ответила Лариса. — А вам?

— Музыка хороша, но душно и народу — уж больно много. Но сходили — и хорошо, не все ж тебе в номере сидеть.

Разговор не клеился, как в первые дни, пока они ехали в Париж. Все тогда было Ларисе неудобно и странно, все стыдно. И от объятий становилось дурно, а от поцелуев — чужих, немилых, хотелось в петлю лезть. Но она уже тогда поняла — ничего с собой сделать не сможет, оставалось терпеть да привыкать. И привыкла, смирилась. Мокий Парменыч оказался человеком спокойным, добрым и не похотливым.