Трус

— Как будто в первый раз, — он фыркнул и сдул со лба мешавшую прядь.

— Я заметила, что ты в последние несколько недель часто задерживаешься. И никому ничего не говоришь, — ее глаза стали серьезными, а меж бровей пролегла едва заметная морщинка. В ярко-желтом свете, проникавшем из гостиной через стекло балконной двери, ее лицо казалось старше.

— Как будто кому-то есть дело.

И правда. Отец, одолеваемый приступами паранойи, целыми днями безвылазно сидел в спальне, а мать увивалась вокруг него, словно сиделка: читала ему, разговаривала с ним подолгу, приносила газеты. Если бы не старый эльф Богша, приехавший с ними из России, она, чего доброго, еще и уборку с готовкой на себя взвалила бы, лишь бы мужа не трогать. До Антонина и Ирэн родителям сейчас не было никакого дела: они замкнулись, неспособные принять резкие перемены в мире, и с каждым днем скорлупа, прятавшая их от реальности, становилась все тверже и прочнее.

— Мне есть дело, Антоша, — Ирэн сжала его руку. — Ты становишься похож на отца в его прежние годы…

— И это замечательно, разве нет?

— Нет, — голос сестры упал до шепота, она пристально смотрела ему в лицо — что хотела высмотреть? — У нас есть шанс, Антоша, начать новую жизнь. По-новому. Без Гриндевальда.

— А прошлое сдать на свалку истории? — Антонин выдернул ладонь из тонких пальцев и резко развернулся к Ирэн. Грудь сдавило яростью и обидой. — Предать все, чем жили наши родители? А их самих — запереть в комнате, как ни к чему не годный музейный экспонат? Это трусливое предательство, и ты это знаешь.

— Неправда, — лицо Ирэн исказилось, словно ей было больно. — Мама… папа… они сами заперлись, спрятались, закрылись от мира. Не могут принять чужую победу и свое поражение… Это их выбор, и мы ничего не можем с этим поделать — детям никогда не переспорить своих родителей, мы оба это знаем.

В глубине души Антонин понимал, что Ирэн права. Их родители были слишком горды, чтобы учиться жить заново под руководством собственных детей.

— Я, наверное, скоро уеду отсюда, — глухо сказал он.

Какое-то время сестра молчала, и тишину нарушало только пение сверчков в палисаднике под балконом. Над головами Ирэн и Антонина беззвучно порхали летучие мыши — то и дело лучи света, проливавшиеся из окон, выхватывали из ночной темноты юркие черные силуэты, что взрезали воздух на огромных скоростях.

— Ты нас бросишь? И это, по-твоему, не предательство? — наконец тихо спросила она.

— Предательство — жить рядом с теми, чьи идеи ты презираешь, и бесконечно лгать им, — рыкнул Антонин. — А я буду далеко, но от старого не отступлюсь. Мне двадцать лет, Ирэн, и я готов уйти во взрослую жизнь и быть как отец. От тебя я ничего не требую — только не препятствуй мне…

— Антоша, ну мы же еще можем зажить по-другому… Ты же не такой…

Ирэн снова попыталась вцепиться в его руку, но Антонин резко отступил назад, достал палочку и вскинул ее вверх — туда, где невидимым облаком порхали маленькие крылатые вампиры.

— Не такой, говоришь?! Авада Кедавра! — его голос дрожал от ярости, которой хватило бы еще на десять убивающих.

Зеленая вспышка озарила лицо Ирэн, отразилась в ее прозрачных глазах — и в следующей мгновение между ними рухнула камнем летучая мышь. Антонин застыл с палочкой в руках, неотрывно глядя на черное мертвое тельце. Летучая мышь, подумаешь! Почти что таракана прихлопнуть! Он перевел взгляд на Ирэн — она, бледная, дрожащая, глядела на него так, словно видела в первый раз. Антонина затошнило, во рту стало горько, и, с трудом сдерживая рвотные позывы, он молча убежал прочь. Сам не зная, куда его несет, он пересек гостиную почти бегом и так же стремительно покинул квартиру. Оказавшись на лестничной клетке, он понесся по ступеням вниз и остановился где-то между первым и вторым этажом. Там его вырвало.

* * *

Они стояли напротив Сент-Этьен-дю-Мон — небольшой старинной церкви, что высилась на холме Святой Женевьевы наискосок от величественного Пантеона. Пламенеющая готика против монументального неоклассицизма. Антонин скользил взглядом по стремящимся вверх линиям сводов и стрельчатых окон, то и дело останавливаясь на неувядающей готической розе. Закатное солнце золотило каменные стены, искрилось радугой в витражах — погрузившись в созерцание изящных архитектурных форм, Долохов даже забыл на время о вчерашнем и о том, что ожидало его сегодня.

— Нам пора, — тихо произнес Риддл, которого красота церкви, казалось, совсем не трогала.

Он коротко махнул рукой, и Антонин, проследив за движением его кисти, увидел, как из храма вышел мужчина среднего роста в длинном черном одеянии. Священник.

— Нам нужен он, — сказал Риддл, и вдвоем они последовали за ничего не подозревающим кюре, набросив на себя маглоотталкивающие чары.

Антонин знал, что сегодня все изменится раз и навсегда, и оттого его всю дорогу бросало в холодный пот. Они неторопливо следовали за священником по мощеной улочке, идущей в сторону от Сент-Этьен-дю-Мон и Пантеона. Невысокие дома с облупленными фасадами, жавшиеся друг к другу, словно перепуганные дети, утопали в огненной лаве заката, воздух был удивительно свеж, и меньше всего Антонину хотелось думать о мертвой летучей мыши, которая упала вчера на пол между ним и Ирэн. Но эта немая сцена застряла в его голове, а ослепительно белое даже в полумраке лицо сестры словно отпечаталось на обратной стороне глаз, все никак не желая выветриться и стать блеклой тенью.

Священник явно не спешил. По пути он заглянул в булочную и, пробыв там около пяти минут, вышел на улицу с буханкой свежего белого хлеба, бережно завернутой в бумажный пакет. Легкий ветерок донес до Антонина аромат теплой золотистой корочки, и в желудке у него будто заворочался маленький голодный зверек.

— Поешь потом, — усмехнулся Риддл, словно прочитав его мысли.

Священник свернул за угол, и они оба поспешили за ним, чтобы не потерять из виду. Преследуемый, разумеется, не замечал повышенного внимания к своей персоне: он спокойно преодолел один квартал, прежде чем остановиться перед деревянной дверью с тяжелым медным кольцом. Переложив буханку в левую руку, он потянул на себя кольцо, не без труда открыл дверь и прошел внутрь. Риддл и Долохов поспешили следом.

Вестибюль, несмотря на горевшие на стенах лампы, показался Антонину темным после залитой розовым золотом улицы. На короткое мгновение он замер на месте, моргая и привыкая к слабому освещению. Риддл тем временем снял с них чары, не сводя взгляда со священника — тот остановился, не дойдя даже до первой ступени лестницы, ведущей на верхние этажи. Кажется, он почувствовал их присутствие, как только маглоотталкивающее спало.

— Святой отец, — негромко позвал Риддл.

Священник обернулся. Лицо его, немолодое уже, но гладкое и лоснящееся, расплылось в улыбке, от которой Антонина передернуло, до того она была фальшивой и сальной. И каково прихожанам с таким кюре? Или они настолько ослеплены верой в непогрешимость своего наставника, что каждую такую улыбку в свой адрес почитают за благословение небес?

— А я вас помню, молодой человек, — священник прижал к себе покрепче пакет с хлебом и сделал один маленький шажок от лестницы в их сторону. — Вы вчера приходили после обедни… Все ходили по храму, высматривали что-то…

— Я люблю готику, — просто ответил Риддл, и Антонин едва сдержал усмешку, хотя изнутри в нем нарастала противная липкая дрожь.

— Готика прекрасна, — кивнул кюре, все так же улыбаясь. — Но важно помнить, что даже самое великолепное архитектурное сооружение ничего не стоит, если оно не одухотворено божественным присутствием, молодой человек. Смею полагать, что вас восхитили вовсе не архитектурные изыски — в нашем храме ваша душа почуяла Бога…

— Быть может, — улыбнулся Риддл и сделал шаг вперед, отчего священник непроизвольно попятился. — Но моя душа не чует Бога в вас, святой отец. Чего же, по-вашему, стоит священник, не «одухотворенный божественным присутствием»?

Кюре занервничал.

— О чем вы, дитя мое?

— А вы не догадываетесь?

Риддл махнул палочкой. Священника силой магии припечатало к стене так крепко, что он не мог и пальцем пошевельнуть — только головой качал из стороны в сторону и что-то испуганно лепетал. В маленьких глазах его плескался животный испуг. Еще бы — раньше ему наверняка не доводилось сталкиваться с настоящим чародейством. Понимал ли он, что за люди подстерегли его в нескольких шагах от собственной квартиры? Антонин, кусая губы, подошел к распластанному по стене кюре и подобрал упавший на пол хлеб. Бессмысленное действие — однако в этот самый момент он должен был хоть что-то сделать, чтобы отвлечься от омерзительного ужаса, разъедающего изнутри.

— Антонин, это кюре Рене Шомон, — почти весело представил священника Риддл.

— Приятно познакомиться, святой отец, но я, пожалуй, полным именем представляться не буду, — в тон ему ответил Долохов, удивляясь браваде, которая невесть откуда взялась в его чуть подрагивающем голосе. Оскалив зубы в широкой улыбке, он приподнял воображаемую шляпу и чуть поклонился побелевшему от страха священнику.

Риддл подошел к последнему почти вплотную. Приставив палочку к горлу хнычущего и умоляющего о пощаде кюре, он обернулся через плечо и внимательно посмотрел на Антонина. Долохов, поймав этот взгляд, судорожно сглотнул. До него вдруг дошло, что после того, что сейчас произойдет, пути назад не будет. И к Ирэн — к доброй, но глупой Арише своей — он уже не вернется. Разве что попрощаться.

— Ты думаешь, я просто так его выбрал? — тихо спросил Риддл и снова повернулся к кюре, гипнотизируя его своими темными с алыми искрами глазами. — Вчера я действительно заглянул в Сент-Этьен-дю-Мон. И если в первые минуты мною и впрямь руководил праздный интерес, то потом… — он чуть сильнее нажал палочкой на шею кюре, вызвав громкое всхлипывание. — Потом я прошелся легилименцией — любопытства ради — по всем присутствующим… И наткнулся на кое-что интересное.

— Господь покарает вас за ложь и насилие… — едва не плача, вскрикнул священник. — И за…

— И за ворожбу, да, — кивнул Риддл. — Силенцио.

Что бы ни пытался сказать дальше Рене Шомон, до их слуха оно уже не долетело.

— Так вот, — продолжил Риддл. — Прихожане с их мелкими грешками, в которых они, к тому же, собирались каяться — черт с ними. А вот у того, кто рангом повыше, и грехи покрупнее — и наш святой отец не стал исключением. Что там у нас? Лицемерие, алчность, похотливость? Все найдется. В его воспоминаниях, Антонин, я увидел, как он гонит нищенку с паперти за то, что она не смогла выплатить ему процент в качестве уплаты за место. А еще — регулярное присвоение денег из церковной кассы ради личных трат на всякие приятные мелочи. Но и это не самое интересное... Наш святой отец так любит маленьких мальчиков, что от полноты чувств трогает их за коленки и целует в губы, пока никто не видит. И чем беззащитнее мальчик, чем меньше за ним стоит взрослых, способных его защитить, тем сильнее проявляет себя пламенная любовь Рене Шомона.

Кюре отчаянно замотал головой, по его пухлым щекам потекли слезы. Антонин почувствовал, как к горлу подступила тошнота.