Трус

Удивительно, насколько непохожими могут быть родные друг другу люди. Об этом — а еще о непостижимой магии имен — размышлял Антонин почти каждый раз, когда глядел на свою младшую сестру. О чем думала мать, когда в жаркий августовский день, изможденная затяжными родами, мокрая от пота, взяла его дрожащими от слабости руками и нарекла именем, обязывающим к пожизненной борьбе? И что предрекала своей новорожденной дочери, когда, быстро и легко произведя ее на свет в середине января, подарила имя, символизирующее мир и спокойствие?

Он называл сестрицу Ариной, родители — Аришей, а когда они все вместе перед самой магловской войной, погубившей миллионы жизней, перебрались из суровой России в туманную Германию, она, повзрослевшая и похорошевшая, внезапно превратилась в Ирэн. А он, как был, так и остался Антоном для родни, Антонином для всех остальных, и Антошей — для нее. «Антоша»… Ничто так не раздражало и не умиляло одновременно, как это имя в ее устах.

В день, когда Альбус Дамблдор одержал победу над Геллертом Гриндевальдом, Ирэн была единственной в их семье, на чьем лице не отразилось особого сожаления.

— Да он трус, — выплюнул Антонин, комкая длинными узловатыми пальцами волшебную газету.

— Гриндевальд? — переспросила Ирэн, глядя на него прозрачными серыми глазами.

— Дамблдор, конечно, — он метнул на нее яростный взгляд. — Только трус может обречь достойного соперника на гниение в тюрьме вместо того, чтобы по-честному убить.

— Так ты считаешь, что милосердие — это трусость? — Ирэн захлопнула книгу, явно намереваясь втянуть его в долгий бессмысленный разговор, но при этом оставалась спокойна, как озеро в безветренный день.

— Это не милосердие, — он встал и подошел к двери, ему не хотелось слышать ее тихий увещевающий голос, больше подходивший для проповедей, чем для беззаботных светских бесед. — Милосердие — это когда одним ударом обрывают мучения. А Дамблдор — трус, он не смог.

Злой на себя, на мир и на Альбуса Дамблдора, раздавленный и разочарованный, Антонин вышел из комнаты, не забыв погромче хлопнуть дверью. Контроль над эмоциями всегда давался ему с трудом.

С точки зрения Антонина, трусостью было и их поспешное бегство из Германии после того, как прошел слух о предстоящих арестах. Семья Долоховых была на хорошем счету в кругах, поддерживающих идеи Гриндевальда, а в глазах его врагов это было достаточным основанием для преследований.

* * *

Франция приняла их равнодушно. По ней, как и по многим другим европейским странам, катком проехалась война — и магловская, и магическая — но почему-то никому здесь не было дела до волшебной семьи с сомнительным прошлым и подозрительной иммиграционной историей. Подделав документы и фамилию, Долоховы превратились в Дельсартов и поселились в небольшой квартирке на окраине парижского магического квартала.

Именно во Франции три года спустя Антонин познакомился с Томом Марволо Риддлом, талантливым и харизматичным молодым магом из Великобритании. Он был ненамного старше самого Антонина — но в нем ощущалась такая невероятная и зрелая сила, какую редко встретишь и у взрослого мага. Красивый — высокий, темноволосый, с аристократичными чертами лица — он манил, словно магнит, притягивая к себе и женские, и мужские взгляды, полные интереса и восхищения.

Антонин встретился с ним случайно, в один из тех бесконечно длинных вечеров, которые он коротал в одном из волшебных баров, прячась от всепоглощающего уныния, поселившегося в глазах отца и матери, и тихой печали во взгляде сестры. Он сидел в самом углу заведения и пил вино из хрустального бокала, водя пальцами по кружевной скатерти — все-то у этих французов дышало изыском и шиком, черт бы их побрал!

— Ты не похож на того, кому по вкусу хмельное безделье, — приятный мужской голос вывел Антонина из полузабытья.

Долохов хотел было послать куда подальше непрошеного собеседника, но, подняв взгляд, осекся и проглотил застрявшее в горле оскорбление. Стоявший перед ним молодой человек был слишком красив, чтобы ему грубить, а в глубине его темных глаз, смотревших прямо и уверенно, полыхал алый огонь, который совсем не хотелось вызывать на себя.

— Я присяду, — не спросил, а поставил перед фактом.

Французский у него был неважный.

— Ты из Британии? — перейдя на английский, уточнил Антонин.

— Угадал, — усмехнувшись краем рта, ответил его визави. — А ты…

— Немного русский, немного немец, теперь вот… немного француз, — Долохов хохотнул и сделал глоток вина.

— Немного немец, говоришь, — волшебник откинулся на спинку изящного стула, помолчал немного, оценивающим взглядом скользя по лицу Антонина. — Раз уж ты немного немец, то, должно быть, тебе теперь очень скучно.

У Долохова внутри все перевернулось. «Он меня подозревает». Вернув аналогичный — оценивающий, изучающий — взгляд незнакомцу, Антонин отставил бокал и подался вперед, опершись на локти. Англичанин глядел на него спокойно, и хотя во всем его облике читалась скрытая угроза, адресована она была кому угодно, но только не ему, не Антонину.

Интуиция редко подводила Долохова. Он улыбнулся и подозвал официанта, чтобы угостить своего неожиданного собеседника.

* * *

Том Риддл, казалось, не торопился уезжать из страны — начиная с самой первой их встречи, он неизменно приходил несколько раз в неделю в этот самый бар и садился за этим самым столиком. Отличайся поведение Риддла хоть на йоту от того, что видел Антонин, он бы, грешным делом, решил, что англичанин увивается за ним, липнет, словно банный лист — но нет. С каждым последующим разговором в его душе крепла убежденность, что загадочный волшебник, удостаивая Антонина своим вниманием, оказывает ему невиданную честь. Каждая встреча — словно проверка на вшивость, экзамен в миниатюре, вызов его, Антонина, самонадеянности.

Риддл выбирал для их бесед странные темы — словно не боялся, что их могут подслушать и сдать властям. Чего он вообще боялся? И боялся ли? В их вечерних разговорах то и дело воскресали тени идей Гриндевальда и призраки мрачных и величественных историй прошлого. Каждая встреча — как запретный плод, как темномагический эксперимент — увлекала и заставляла хотеть еще и еще.

— Ты боишься смерти, Антонин? — как-то раз, словно невзначай, спросил Риддл, аккуратно поставив ополовиненную чашку чая на маленькое изящное блюдце.

Антонин проследил за его движением и непроизвольно обвел пальцем позолоченный ободок своей чашки. С некоторых пор он не заказывал вино — может быть, потому что Риддл ни разу при нем не пил алкоголя, а может, потому что и сам Антонин не хотел, чтобы хмель путал его мысли, пока они говорят… о всяком.

— Боюсь ли я смерти… — пробормотал Антонин, потом взглянул на Риддла и криво улыбнулся. — «Боюсь не смерти я. О нет! Боюсь исчезнуть совершенно»! А что такое смерть, мистер Риддл? Кто знает?

— Я не знаю, — покачал головой тот. — И не хочу знать.

— Рано или поздно все там будем! — махнул рукой Долохов.

— Не все, — Риддл загадочно усмехнулся и сделал глоток чая.

Антонин вопросительно глянул на собеседника, но вопросов задавать не стал. Возможно, англичанин пошутил, а может, говорил всерьез. Если кто и знал, по мнению Долохова, как избежать встречи со старухой в черном, так это мог быть только Риддл. Виднелось у него во взгляде что-то такое — словно он знал все тайны мира, не только реального, но и того, что простирался за пределами будничного человеческого опыта.

— Кто уж точно не боится смерти, так это Геллерт Гриндевальд, — вдруг сказал Антонин, неожиданно для себя вспомнив разговор с Ирэн.

— Почему ты так думаешь? — глаза Риддла блеснули, в них словно вспыхнули и тут же погасли красные угольки.

— Когда ты обречен просидеть в Нурменгарде до конца своих дней, то не будешь бояться смерти, — Долохов помолчал. — А трус Дамблдор приговорил его к тому, что хуже смерти.

Риддл едва заметно оживился, подался вперед.

— Ты считаешь Альбуса Дамблдора трусом?

— Да, считаю, — Антонин выпрямился. — Для того, чтобы убить своего соперника, нужна смелость особого рода, дерзость, решительность. Он, может, и хотел убить Гриндевальда, как происходит обычно в правильной дуэли, но что-то помешало ему. Он струсил, испугался, а потому не смог отнять жизнь у своего врага…

— Стало быть, ты считаешь, что способность убивать идет рука об руку со смелостью, — Риддл склонился к Антонину, вперив в него тяжелый немигающий взгляд. — А ты, Антонин, убивал хоть раз?

Долохов вспыхнул, судорожно сжал руки в кулаки и, наконец, тяжело, словно ему было стыдно, отрицательно мотнул головой. В глазах Риддла снова разгорелось адское пламя.

— И правильно, это ведь… противозаконное действие, — он хмыкнул, не сводя взгляда с Антонина.

— Закон? — Долохов вскинул подбородок. — Что сейчас значит закон?

Антонин не знал наверняка, но почему-то был уверен, что уж его отец-то совершенно точно убивал — и не раз. Порой, когда Долохов-старший возвращался домой, от него веяло таким холодом, что внутри у Антонина все сжималось. Он стыдился этого чувства: страх на лицах матери и Ирэн казался ему совершенно естественным — женщины! Но он — сын своего отца, наследник рода, человек, которому именем предначертано положить свою жизнь на алтарь войны — не имел права бояться смерти ни в одном из ее проявлений.

— Так закон для тебя — пустой звук, Антонин? — Риддл внимательно смотрел на него, не мигая. — И законы совести для тебя ничего не значат?

— Совесть — не бог, — сухо отрезал Долохов. — Она живет по тем правилам, которые мы сами для нее устанавливаем.

— А твоя совесть… По каким правилам живет твоя совесть?

Их взгляды встретились, и Антонин увидел свою совесть в темных глазах Тома Марволо Риддла. Она глядела на него холодно и остро, без капли жалости и сочувствия.

Домой Антонин вернулся в состоянии сильнейшего возбуждения — Риддл пообещал, что следующая их встреча изменит его жизнь раз и навсегда. Впрочем, в последнее время Антонин часто думал, что его жизнь уже и так перевернулась с ног на голову — в тот самый вечер, когда к нему, разбитому и подавленному, подсел за столик загадочный незнакомец с британским акцентом.

Если бы Антонин был женщиной, то непременно спутал бы свои чувства к Риддлу с влюбленностью — той самой, что туманит разум, отнимает способность мыслить здраво и заставляет кровь вскипать от мимолетных взглядов и прикосновений. Но он был мужчиной — и потому был избавлен от болезненных сомнений, рвущих душу на части. Том Риддл был новым Гриндевальдом, и с каждой их беседой Долохов все сильнее в этом убеждался.

— Антон, что у тебя случилось? Антоша…

Антонин вздрогнул, когда его руки коснулась прохладная мягкая ладонь. Ирэн. У нее была способность подходить со спины незаметно и тихо, словно кошка. Вот и сейчас она нашла его на балконе их небольшой квартиры, подкралась сзади и встала рядышком, ласково поглаживая по пальцам.

— Почему ты не спишь? — спросил он и удивился тому, как хрипло звучит его голос.

— Почему ты так поздно вернулся? — вопросом на вопрос ответила Ирэн.