La mouche Zizzouche

* * *

Снятые апартаменты в «Шмидт-Англии» выходят окнами на Исаакиевскую площадь. Распустить узлы на тяжелых портьерах, занавесить окна — негоже непотребству вершиться в открытую перед домом Божьим. Пеньюар на тебе батистовый, тончайший. Стынут руки, зябко от предвкушения. Ничего, ничего, скоро согреешься.

Открывается дверь, льется свет из коридора в номер, застывает на пороге кажущийся смутно знакомым силуэт. Вот он охнул негромко, взмахнул руками.

Поворачиваешься. Возглас:

— Маша, вы?!

Видишь глаза эти светлые, прозрачные, щеки румяные и едва наметившийся пушок над верхней губой. И мундир полицейский. И бумагу какую-то, с гербом и печатью. Будь ты проклят, Ванечка, со своим петербургским сыском!

— Маша, постойте! Машенька… да куда же вы?

Хватает за руку, дышит часто. Не рыдается тебе в жесткое сукно мундира, Машери. Чай, не жилетка бархатная. И руки — не те. И голос высокий, юношеский, словно не переломался еще. А взгляд жаркий, румянец такой, что хоть на вывеску к аптекарю Левинсону — тот со своим марафетом для розовых щечек удавился бы от зависти. Как же тебя угораздило, Машери, в облаву-то угодить? Сейчас тут и Ефим Терентьич вынырнут из-за двери, и неведомый Фома, что «гимназистку» допрашивал. Будет тебе и билет, и околоток. И еще от Павла Архиповича букет пармских фиалок на могилку за непогашенный вексель. Если расщедрится, конечно.

Тут становится так жалко себя, что слезы из глаз сами собою катятся — сукно такое мокрое, что хоть выжимай. Дуреха ты, Машенька-Маша-Машери. Сама во всем виноватая, сама жизнь свою загубила.

Ванечка осторожно проводит рукою по спине, утешает будто. Потом, решившись, прижимает к себе, и ты ревешь еще горше, икаешь, всхлипываешь.

— Маша, да что ж вы так… — растерянно шепчет он, а сам оторваться не может. И ладонями своими горячими гладит твои плечи, а у тебя судьба-судьбинушка, видать, такая — каяться в нумерах каждому, кто пожалеет. У Ванечки нет нюхательной соли, и на марафет он смотрит волком: мол, вредно это, люди сами не свои становятся. Только ты все равно рассказываешь ему и про Пал-Архипыча, и про вексель, и про себя, грешную да грязную. И он тебе — про то, что сразу понял, кто ты такая, еще на Екатерининском. А как в картотеке не нашел, вызнал потихоньку у Фомы, как барышни из тех, что подороже, клиентов себе с помощью объявлений находят. И что на этой неделе он все адреса из тех объявлений обошел, уже плюнуть думал да дальше как-нибудь искать:

— Не хотел идти, а увидел подпись «мадемуазель Лямуш», будто толкнуло что-то, мол, иди, судьба твоя тебя ждет, — ох и незавидная же судьба у тебя, Ванечка, если ты и вправду полюбил такую — попорченную — да еще и с кучей долгов. А он серьезно так смотрит и сопит обиженно, мол, не смейте так о себе, Машенька. И думать даже забудьте. И никому-никому он не выдаст, ни Ефиму Терентьичу, ни Фоме, ни государю-императору. И всегда будет защищать.

Долго молчите потом, оба. Уже перед самым рассветом так и засыпаешь ты у него на плече, и ничего не происходит — только обнимают тебя крепко, уткнувшись губами в висок, и сопят. Вот она какая, Ванечкина любовь.

Проснувшись пополудни, ты находишь на подушке пухлый конверт и бонбоньерку. А вот верной жестяной коробочки нет, сколько ни ищи. Бог с ней, с коробочкой — в конверте пачка ассигнаций (триста рублей — Пресвятая Богородица, благослови!) и записка, мол, не печальтесь, Маша, тут все мои накопления, погасите вексель и живите счастливо и свободно. Знайте, что я вас люблю и буду ждать.

И ты понимаешь, что как бы ни ныло твое глупое сердце, как бы ни убивалось по Пал-Архипычу, ты ему эти ассигнации никогда и ни за что не отдашь. Не сможешь. И забираешь их с собой. Даст Бог, свидитесь с Ванечкой еще. Тогда и вернешь.

* * *

А в конце сентября у вас с Марусей именины. Соседские близняшки Блохины дарят сапожки — шик, блеск, последняя французская мода, даже застежки сверкают новенькой позолотой — Стане и Соне они малы, а тебе в самый раз, немного только разносить. Кузьма Иваныч тащит огромный самовар в дворницкую, бабушка Евдокия достает из неприкосновенных запасов мед. Она почти довязала желтый с черными полосками шарф внуку Феденьке, Маруся в своем передничке с бабочками путается у всех под ногами, радостно визжит. Ты отправляешь ее к себе в мансарду поиграть, чтобы не мешала взрослым и не будила маявшегося животиком Николеньку и заморенную бесконечными укачиваниями маму.

Деньги все еще лежат в конверте, зашитые в матрас — не хватает только двадцати рублей. Клятвенно обещаешь себе заработать их и вернуть всю сумму целиком. Уже договорилась с близняшками, что будешь помогать им с французским — они радостно подпрыгивают, не сидят на месте, веселые и беззаботные. Умаявшаяся Маруся спит за ширмой, уткнувшись носиком в тряпичную куклу, выслушав сказку — в ней храбрый комар Ванечка из сыскного побеждает паука и женится на спасенной мухе, ты себе ее придумала и почти поверила. И перевела на чужой язык, чтобы не так ныло сердце. La mouche Zizzouche… Глупость, конечно.

В жизни муха, попавшаяся в паутину, из нее не выбирается — паук выпивает все соки, а потом ждет, когда в расставленные им сети попадется новая муха.

Дверь слетает с петель, и в комнату входит тот, кого ты никогда бы не чаяла увидеть. Пал-Архипыч, l'amour impossible — давно не виделись, любовь невозможная. Глазами злыми сверкает, борода топорщится, выкручивает он тебе запястья, кричит так, что слюна кругом брызжет:

— Где деньги, дрянь? Когда долг отдашь, шлюха?

И по щеке с размаху так больно бьет, что ты летишь на пол и затихаешь. Только молишься про себя, чтобы Маруся себя не выдала ничем или уснула крепко-крепко. Знаешь, что сейчас будет.

Любовь невозможная роется в сундуке с бельем, перетряхивает нехитрый скарб, разрывает в мелкие лоскуты одежду. Подушки вспарывает так, что пух и перья летят и оседают белым снегом, скрывая разоренную комнату.

— Молчиш-ш-шь? — шипит любовь, связывая тебя веревками, скрученными из лент изодранной простыни.

Рано или поздно найдет Пал-Архипыч Ванечкины деньги, но только пусть уж сам справляется, без тебя. Лучше кричи и зови на помощь, полон дом гостей, неужто никто не слышит грохот?

— Помогите! Люди добрые, помогите, убивают! — и ни звука в ответ. Немеют связанные запястья, болит, пульсирует щека, в нос лезет летающий в воздухе пух.

— Брысь! — вышвыривает Пал-Архипыч схоронившуюся Марусю из-за ширмы. Она верещит и улепетывает по лестнице вниз, а ты остаешься один на один с ним и считаешь удары по ребрам в надежде, что кто-нибудь придет. Шесть, девять, двенадцать...

— Где мои деньги? — повторяет он каждые три удара.

Ты смеешься, сплевывая кровь из разбитой губы:

— Помилуйте... Па... Павел Ар... хипович. Откуда у честной девушки... такие деньги?

— Сука продажная! Тоже мне, честная! Пробу негде ставить! — воет он и вдруг с остервенением впивается в твою шею, кусает до крови. Ты бы рада закричать, но снова превращаешься в безмолвную игрушку — точно гуттаперчевый мальчик из детской книжки, ставший послушным инструментом в жестоких руках. И так же, как он, разбиваешься насмерть и лежишь изломанной куклой — кровоподтеки на запястьях, уголок рта надорванный и круги под глазами. И сбитые колени, и стыд такой, что краснеют даже кончики ушей. Снежной кучкой белеют посреди комнаты изорванные нижние юбки, и одинокий шерстяной чулок свисает со спинки кровати — грязь, кругом грязь, снаружи и внутри. И хлопья белые: и в комнате, и за окном. Первый снег идет; мягко будет лежать тебе во земле сырой, под пуховою периной...

И просыпаешься на мягком, только лежать так больно, что не вдохнуть: живого места на тебе нет. Чьи-то шершавые руки ласково утирают подсохшую кровь с губ, шепчут неразборчиво: то ли молитву, то ли спрашивают что-то. Открываешь глаза: Ванечка. И Маруська в углу зареванная, в матушкин передник уткнулась. И бабушка Евдокия с бинтами возится, сердится:

— Я говорю, в полицию надо! А если бы уходил девку насмерть, нелюдь ведь, чистый нелюдь!

— Да не пойдет она в участок, уж я-то знаю, — шепчет кто-то из близняшек.

— Не на... не надо полицию...

— Тише, тише, в себя пришла! Машенька, как вы?

— Так она тебе и ответила, соколик, такими губами-то, — говорит Маруськина мать. — Подсоби, давай-ка, Маша, водички глоток.

— Дохтура пропустите, чего столпилися, скаженные! — расталкивает Кузьма Иванович женщин.

Врач прописывает полный покой и ставит укол морфия, и Машеньке снова снятся снежные хлопья и безымянная могилка с покосившимся крестом.

Ночью страшно одной, боль возвращается, выдергивает из сновидений — только ее каким-то чудом оставшиеся не изувеченными пальцы бережно сжимает та же горячая шершавая ладонь.

— Машенька, Маша, — шепчет Ванечка, точно сам он в горячечном бреду. — Пойдете за меня замуж? Я на руках носить буду, все для вас сделаю.

Экий ты дурачок, Ванечка. Разве ж такую замуж берут?

— А он где? Где он? — спрашиваешь, почти проваливаясь в сон.

— Кто?

— Павел... Архипович... Mon amour impossible...

Отдергивает руку — вот и правильно, вот и хорошо, Ванечка, не трожь, испачкаешься — не оттереть. Шепчет:

— И сейчас l'amour? А я тогда кто?

Не знаешь разве? Ты, Ванечка, жизнь.

* * *

Не смог тебя Ванечка затянуть в околоток, так околоточный сам по твою душу пришел. Накажем, говорит, душегуба подлого, не сумлевайтеся, барышня.

— Как накажете-то?

— Каторжный труд обеспечим. Ну так что, знаете того, кто вас жизни лишить хотел?

— Не припомню, Евсей Лукич.

— Это как так, «не припомню»? Барышня, ты никак играть со мной вздумала? Вот, — листает он записи. — Согласно показаний письмоводителя Сыскного отделения города Санкт-Петербурга, коллежского регистратора Ивана Афанасьича Комарова, подозреваемый наш — Полежаев Павел Архипыч, купец третьей гильдии...

— Впервые слышу, — отвечаешь. — Обознались Иван Афанасьич, наверное. Душегуб незнакомый был, деньги искал, да только не нашел, вот и озлился.

Ванечка стоит рядом, ни жив, ни мертв. Нет и следа былого румянца на бледных щеках, губы сжаты, глаза горят — с чего ты решила, Машери, будто они у него прозрачные да бесцветные? Серые они, как грозовая туча, со стальными прожилками. И взгляд тяжелый, хмурый. На глазах возмужал, больше не смотрит побитой собакой — злее черта твой Ванечка.

— Как же... как же так, Машенька?

— Иван Афанасьич, с кем ни бывает, перепутали, — продолжаешь жужжать ты околоточному под запись. — Да и я плохо помню, что там было. Головою ударилась.

Околоточный не отстает:

— Может, пропало чего?

— Две подушки перьевые изрезаны, да простыня испорчена. Ничего более.

Евсей Лукич смурнеет, на Ванечку недобро косится:

— Эх, Ваня, Ваня. Все слава великого сыщика, борца с несправедливостью, покоя не дает? Давай кончай в спасителя играть, у меня по дьячку, который спьяну три витрины побил, еще свидетели не все опрошены.

Выходите вдвоем на улицу, вечереет. Холод такой, что пальцы не разгибаются. Не смотрит на тебя Ванечка, не улыбается, провожает молча к парадной. Протягиваешь ему конверт и говоришь твердо:

— Ваня, вы меня спасли, и мне всей жизни не хватит, чтобы с вами расплатиться. Но не надо ни каторги, ни в острог.