La mouche Zizzouche

— Вы боитесь, что будет скандал? Что Полежаев этот ваш всем растрезвонит про нумера? — тихо спрашивает он, но конверт не берет. — Почему вы не погасили вексель?

Плевать тебе на нумера, можно подумать, в расторгуевской мансарде никто не слышал твоих криков и надсадного хриплого «ma cherie». Только маленькая Маруська не побоялась добежать до будочника и позвать «комара Ванечку из сыскного, пока паук Мушеньку кулаками до смерти не уходил», а остальные по лавкам попрятались. Все все слышали, все молчат. Счастье, что Ванечку-письмоводителя в Сыскном хорошо знают. Счастье, что Полежаев умаялся колотить и решил взять свое по праву. Нет у тебя будущего, Машери. Не зря все теперь Мушкой кличут — спасибо, что в глаза навозною мухой не называют.

— Не могу я забрать последнее, Ваня. Будто я не знаю, сколько нужно вам времени, чтобы такую сумму скопить. Дрянь к дряни липнет, я снова подам объявление и найду средства. Но у вас не возьму ни копейки. И не взяла бы никогда. Вот вам мое последнее слово.

— Я... я вам настолько противен?

— Вы — единственное хорошее, что случилось со мной в этом проклятом городе. Я не позволю себе вывалять вас в этой грязи.

— Маша! Маша! Постойте!

— Прощайте, Ванечка.

Уходишь, не оглядываясь, только краем глаза успеваешь заметить, как у мужчины, праздно прогуливающегося на другой стороне улицы, блеснули в тусклом свете фонарей стеклышки пенсне.

* * *

А ночью стук, и ты кричишь заполошно — заливается плачем Николенька за стенкою, да Кузьма Иваныч спросонья бранится. Крестишься украдкою, распахиваешь дверь комнатушки, готовишься встретить гибель неминуемую...

— Ванечка? Что случилось?

Заходит без приглашения, сбрасывает сапоги и падает на кровать, садится, ерошит волосы. В воздухе запах перегара такой, что дышать тяжело. Распахиваешь окно, поворачиваешься лицом к незваному гостю и обмираешь. Сидит перед тобою не юноша, но сгорбленный старик — пьяный, безумный, глаза горят, руки трясутся.

— Я, — шепчет, — убил их.

— Кого убил?

— Любовей... любвей... любовь твою невозможную. И свою, выходит, своими руками сейчас убиваю. Потому что ты меня никогда не простишь, — и замолкает, в одну точку уставившись.

Ахаешь, снова крестишься.

— Ванечка, да вы пьяны! Что вы такое говорите, страсти какие...

— Я позже выпил, позже... алиби обеспечивал, по кабакам бродил, вы не смотрите, Маша, я первый и последний раз, я вам клянусь.

— Так кого вы убили-то? Глупые какие шутки у вас, жестокие — или все в сыскном так себя ведут?

— Какие уж шутки. Полежаева вашего... Паука, ик, Арахнидовича. Он за вами следил, потом по кабакам пошел, а я за ним. Саблей уходил, насмерть. У него револьвер с собой был. Я потом посмотрел, он заряжен.

— Вы же защищались...

— Нет, Маша. Я вас защищал. И всегда буду, я уже вам говорил, вы мне тогда не поверили. Думали, мальчик рисуется, наверное. А мальчик, ик, — убийца. А знаете, что самое страшное? Что я еще бы его не раз убил, за все то, что он с вами сделал.

— Ваня...

— Молчи! — громким шепотом говорит он и для верности прикрывает тебе рот рукой. — Ты мне говорила про грязь, про мерзость, и что дрянь к дряни липнет, а сама денег не взяла.

Молчишь, слушаешь. По лицу слезы катятся. Жалко любовь свою невозможную, жалко Ванечку и жизнь его молодую, во цвете лет загубленную. Себя, дуреху, жалко.

— Так вот, я теперь грязнее тебя во сто крат, ты телом торговала — а я душу погубил бессмертную. Последний раз тебя спрашиваю, Маша.

А тебе все равно уже. Что угодно проси, Ванечка. Хоть душу, хоть тело, хоть в монастырь. Нет больше любви твоей невозможной, l'amour impossible. Он не злодею голову с плеч снял, это ты теперь — мертвая, на две части рассечена. И не склеить, не собрать.

— Да что ж тебе, окаянный, надобно? Гоню тебя — только сильнее привязываешься. Говори, сделай милость.

— Я злодея погубил. Я тебя освободил.

— А теперь?

— А теперь, душа-девица, на тебе хочу жениться! — заливается он смехом пьяного безумца. — Или пойду в участок, сдамся сам и покажу, в какой проруби труп Арахнидова сукина сына искать. Мне без тебя ни жизни, ни света белого не надобно. Ну так что, Маша? Пойдешь за меня, аль идти мне каяться? Аль сама боишься измараться теперь?

— Все равно мне теперь, Ванечка. Позовешь — пойду. Нет — так нет. В проруби топиться мне без надобности. Я теперь ни живая, ни мертвая. А ты возмужал, герой. Слава, слава победителю! — Негромко хлопаешь в ладоши и смеешься сквозь слезы. — Сватов засылай, да смотри, завтра обратно слова своего не забери, суженый. Или вместе с тобой в участок пойдем. Каяться.

— Не заберу. Постой-ка. Вот тебе, Маша, паучье приданое, — отвечает он, достает из кармана марафетницу и открывает крышку. А там не белый порошок, а хлопья какие-то серые. Пепел, что ли?

— Ваня, — шепчешь. — Что это?

— Векселечек-с. Тот самый. Да не один он был, штук тридцать, почитай, и все на девиц. Большую сеть сплел купец третьей гильдии, даже сама Колокольцева там оказалась. И не на двести рублей, на полмиллиона. Пойдем спать, невестушка моя ненаглядная. Всю душу ты из меня до дна выпила.

И касается сухими горячими губами твоей мокрой от слез щеки.

* * *

Венчаетесь в апреле, на Красную Горку — здесь же, в церкви Спаса на Сенном. Плачешь ты во время венчания, а все думают — какая невеста счастливая! Ванечке за отвагу при задержании какого-то народовольца внеочередной классный чин присвоили, да начальник отдела за особое усердие на службе повышение выхлопотал. Гуляют свадьбу скромную — молодая семья, небогатая, ну да не все ж деньгами счастье мерить. Жених светится весь, за руку невесту держит, не налюбуется.

Катитесь с ветерком по Невскому, сворачиваете на Екатерининский.

Кричишь извозчику:

— Остановитесь на минуточку!

Берет Ванечка тебя за руку, да подводит к ограждению. Внизу вода черная, отражение молодых — как в зеркале мутном.

— Прощайтеся, — шепчет на ухо суженый. — Я чуть поодаль постою.

Молчишь, Машенька, думу думаешь, думу горькую да печальную. А ты, Машери, достань из корсажа жестяную коробочку, брось ее в воду с размаху.

— Прощай, — говоришь, — любовь моя невозможная. На том свете, даст Бог, свидимся.

И уходишь, не оборачиваешься.

* * *

Вечером гости пляшут, гудят радостно, желают молодым долголетия да многочадия. А что у невесты по лицу слезы градом катятся — да то ветер, наверное, иль переволновалася.

Детки прыгают, как мошкара вьются вокруг: Феденька с Марусею, мама ее с Николенькой на руках кружится, то-то весело, то-то хорошо!

Устала Маруська, уморилася, села рядом с тобой, голову на ручки положила и спросила:

— А дядечка Ванечка, правда, того дядю паука зарубил?

— Нет, ну что ты, глупенькая. Разве ж можно такое говорить?

— А я ночью во сне что-то такое слышала.

— Дурной сон, Маруська. Мне вот тоже часто снятся нынче, — говорит Ванечка и поправляет ворот мундира парадного, словно душно ему стало. Все слышал, милый друг? Что делать-то теперь будем? Грех на душу возьмешь, али так справимся?

— Привиделось тебе, солнышко. Иди-ка, погуляй с Федей, да маму позови. Поговорить нам с нею надобно.

* * *

Хорошо в Одессе, тепло — не то, что в Петербурге. Дом свой, с палисадником, море близко; подросший Николенька скачет да бубнит себе под нос что-то Марусенька, в тетрадку с французским уткнулася.

— Малуська! Ти сьто такое непонятное говоишь? — Строго спрашивает братец.

— Не говорю, а читаю стихотворение по-французски, тетя Маша научила. Ты ее не помнишь, она раньше с нами в одном доме жила. А потом мы сюда переехали.

Ah, petite mouche Zizzouche

Aux reflets d'or et peu farouche!

— Нисего не поняль.

— Иди сюда, Николенька. Давай, я тебе переведу.

И читает, отбивая рукою ритм:

Муха, Муха — Цокотуха,

Позолоченное брюхо!

Муха по полю пошла,

Муха денежку нашла...

—Теперь понятно?

И Николенька важно отвечает :

— Тепель-то оно понятно, конечно. Как не понять.