La mouche Zizzouche

Как несет неспешно свои серые воды Нева, так и толпы людские текут по улицам столичным, сливая в одном потоке благообразных бонн и оборванных мальчишек, богатые экипажи с надменными кучерами с улицы Миллионной и конку — ту, что устало тянет по Садовой вагоны до самого Невского. И стоит только остановиться, засмотревшись на разношерстные вывески, кои по своему вкусу и разумению лепит торговый люд на фасады зданий, так сию же минуту останешься без кошелька — а нечего рот разевать, уважаемый!

Прыгнуть бы в вагон да прокатиться до Спаса-на-Сенной, но набойки на сбитых каблуках едва держатся, подметки стерты почти до дыр, а в жестяной коробочке-марафетнице — счастья на самом донышке. На тридцать две копейки не купишь себе ни дорогу в рай, ни новые сапожки.

Потому только и остается ступать осторожно по мостовой, чтобы не лишиться последней пары обуви, разглядывать витрины, кутаться в траченный молью пуховый платок покойной матушки и вспоминать теплую южную осень и прежнюю беззаботную жизнь.

Зябко.

В сумерках белеют новыми крышами торговые ряды на Сенной, и кажется, будто тише места нет во всем Петербурге, а что до всех беззаконий, творящихся в ночлежках да кабаках Вяземской лавры, так то про них выдумывают басни скорбные умом старухи. Купить бы в лавке хоть полфунта чаю, но самовар один на всю мансарду доходного дома, где самые плохонькие квартиры, и заперт надежно тот самовар на замок. А ключ — у строгого дворника Кузьмы Ивановича, который на каждый шаг стучит древком метлы в стену и кричит:

— Никакого уважения к пожилому человеку, никакого! Ходют, бродют, каблуками цокотят — а у меня подагра от ихнего цокотения, колени ломит, нету моченьки терпеть!

* * *

Приказчик приезжает утром в завешанной чёрными шторками карете, деловитый, собранный, в глаза не смотрит.

— Извольте, — говорит, — погасить вексель, Мария Михайловна. Нумера мадам Колокольцевой — двести рубликов-с, аптека Левинсона — двадцать четыре с полтиною, прочих расходов на тридцать рублей и семьдесят три копейки.

— Помилуйте, сударь, да где же честной девушке взять этакие деньжищи? — вопрошает услышавший их разговор Кузьма Иванович, от удивления уровнивший картуз. Знал бы он, что за «честная» девушка снимает у Расторгуевой комнату, гнал бы ее поганой метлой до самой Гатчины.

— Мое дело маленькое — что приказано, передать, а уж как Марь-Михална будут средства изыскивать, не моего ума дело, я — человек подневольный. Поспешу, пожалуй, — мне весь день по Садовой чуть не до самой Коломны колесить. Прощевайте, всего вам наилучшего.

Смотри, Маша-Машенька, на векселек, в кулаке зажатый, и вспоминай бородку клинышком, глаза черные да блестящие стеклышки пенсне. Нумера мадам Колькольцевой, дорого проданную девичью честь — за пятьсот целковых — и руки Пал Архипыча, бывшего благодетеля своего, от которых любая боль ласкою казалась. Тогда, в свою первую ночь в нумерах, ты позорно разрыдалась у него на груди, шмыгая носом в мягкий бархатный жилет. А он не сердился вовсе, успокаивал, всю ночь просидел да нюхательную соль подносил, а после, посомневавшись, достал порошок в жестяной коробочке — доктор от волнения прописал, мол, для румянцу. А потом стало совсем хорошо: жарко, сладко. И не страшно незнакомцу всю жизнь свою пересказать — короткую, несуразную. А он смотрел-смотрел, потом погладил по щеке — тут ты и поняла все про себя. Что украдешь за этот взгляд, убьешь, в омут с головою кинешься — лишь бы рядом быть. И слышать его хриплое «ma chérie», и сцеловывать отзвук своего имени с губ, и чтобы так было всегда.

Машенька-Машери, доступная, послушная кукла из колокольцевских нумеров. Тебя можно было ставить на колени, заламывать руки, причинять боль — ты не говорила ни слова против, лишь бы утром просыпаться рядом и вслушиваться в размеренное дыхание — не то, что вексель подпишешь, жизни не пожалеешь. Лишь бы эти губы и дальше скалились в хищной улыбке и произносили тихое «ma chérie».

Любовь твоя невозможная, l'amour impossible, закружила-унесла тебя, словно смерч, и выбросила на холодный пустой берег. У любви теперь новая chérie, которая пока не знает, что и по ее душу приедет приказчик с векселями. И ее черед придет вдыхать приторный, липкий аромат чужих дорогих духов, видеть остывающую страсть и пренебрежение в глазах.

В июне из нумеров мадам Колокольцевой тебя — некрасивую, опухшую, задыхающуюся от рыданий, везет в доходный дом вдовы купца Расторгуева — «самые дешевые комнаты на Садовой!» — безразличный извозчик. Там, в мансарде, в крошечной комнате под давящим петербургским небом, за тонкой перегородкой плачет в подушку баба на сносях, и вслед за матерью этот плач подхватывает трехлетняя востроглазая Маруся, утирая нос расшитым бабочками передником.

Доходный дом гудит растревоженным ульем. Вечно заплаканная соседка, до переезда в соседнюю с Машенькой-Машери комнату служившая в семье ростовщиков Малкиных и брошенная их сыном в тягости да с дочкою («Да кто ж из их, носатых, на шиксе женится, — сердито говаривала, утирая пот со лба роженицы, повивальная бабка Евдокия, квартировавшая этажом ниже. — Набрехал с три короба, обрюхатил да сбежал, подлец!») благополучно разрешилась от бремени младенцем Николенькой. Маруся ходит за тобой хвостиком, пока мать качает новорожденного, и повторяет старательно по-французски: la papillon, le ver, la mouche...

Бабочка, червяк, муха… Уж и стишки наизусть простенькие рассказывает. Быстро растут чужие дети, быстро время летит.

Год прошел с приезда в столицу, а ты будто на целую жизнь постарела — а сколько планов было, надежд, все разбилось вдребезги. Из зеркала смотрит печальный призрак круглолицей хохотушки Машеньки с собольими бровями и родинкой-мушкой над верхнею губою. Дом родительский, с палисадником, забылся почти, будто бы не было никакой Одессы — ни детства, ни маменьки с уроками французского и мечтами о Париже, ни сурового обстоятельного papa. Будто в ту ночь в колокольцевских нумерах Машенька умерла, и родилась другая: бледная, вечно зябнущая. С глухой тоской на сердце, марафетом и окровавленным носовым платком. Где, как ты будешь искать деньги? И нет никого, кто бы заступился за тебя — пусть и не гулящая ты и не желтобилетная, но саму себя ведь не обманешь… Кому ты нужная вот такая — грязная, попорченная, увязшая во грехе, как муха в варенье?

На ночь в дорогих нумерах занимаешь по соседям, копеечка к копеечке — весь город оббегать пришлось. С утра стучишь каблучками по мостовой, и выходит так, что попасть домой засветло уже не успеваешь. Только добравшись в сумерках до Екатерининского канала, замечаешь, как темнеет. Нервно нашариваешь рукой заветную коробочку с марафетом, и из темноты выныривает другая Машери — красивая, бледная, утонченная, с глазами, горящими неведомым темным огнем. Мимо фланируют барышни — кто побогаче одет, кто поскромнее, одна вообще в форме гимназистки, гулящую выдает в ней только платье не по росту.

Пара пожилых господ поглядывает на мнимую гимназистку с интересом, та расправляет плечи и улыбается широко — у девицы нет передних зубов, а черный провал рта безобразно кривится. Видишь, Машери? Взгляни внимательно, запоминай — вот судьба твоя.

— Барышня! — слышишь ты, и становится дурно. Ты бежишь, петляешь, как заяц, вслед несется свист околоточного и топот тяжелых башмаков. Каблук предательски застревает меж двух булыжников, и ты с размаху падаешь прямо на мостовую. Свист все ближе, душа уходит в пятки от страха — что, если тебя такую, с жестянкой, раскрасневшимися от бега и марафета щеками, поволокут сейчас в околоток?

Горячая ладонь сжимает твою руку, и тонкий юношеский голос командует неожиданно строго:

— Поднимайтесь, да поднимайтесь же!

Ты послушно встаешь, пытаешься привести себя в порядок и смотришь на подарок судьбы. В свете фонаря он выглядит совсем молодым, не больше шестнадцати лет, над верхней губой едва наметилась тонкая полоска усов. Подарок смотрит тебе прямо в глаза и отчего-то не спешит отдернуть руку. Пожилой угрюмый околоточный, вынырнувший из-за угла, кричит:

— Ну как, задержали, вашбродь?

А ты шепчешь:

— Пожалуйста, не выдавайте меня, я не такая, не такая, как они, прошу вас, прошу…

И, кажется, плачешь. Если уж околоточный признал в юном твоем спасителе коллежского регистратора, значит, у них здесь облава. Вот ведь попала, точно кур во щи. Всхлипывай, дуреха Машенька. Дай Машери спрятаться от света фонарей.

— Нет, Ефим Терентьич, никак нет. Барышня изволили заблудиться, сломали каблучок-с. Обычное дело.

Ефим Терентьич смотрит с подозрением:

— На гулящую вроде не похожа. Хотя… видали, там Фома одну допрашивает. Сзади гимназистка, спереди авантюристка, еще и зубов не хватает — ейный кот по пьяни пересчитал хорошенько.

— Какой такой «кот»? — снова шепчешь ты, прикидываясь, будто не знаешь ответа. Будто про котов, хозяев гулящей, и в жизни не слыхивала.

— Ай, глядите, вашбродь. И впрямь, приличная барышня, не кокотка. Незачем вам про эти непотребства слушать.

И извиняется долго, обстоятельно.

— Ефим Терентьевич, я провожу барышню-то? Поздно ведь совсем. А потом к вам в околоток заскочу, бумаги составлю.

Околоточный только машет рукой — иди, мол, ваше елистратовское благородие, толку от тебя чуть. Лучше девицей займись, дело-то молодое.

Город досматривает десятый сон, когда Ванечка — «Иван Сергеевич Комаров, младший письмоводитель сыскной части города Санкт-Петербурга, коллежский регистратор, к вашим услугам» никак не вяжется с румянцем и огромными светлыми глазами, пусть ему и не шестнадцать, как ты сперва подумала — снова извиняется за действия околоточного, за сломанный каблук и дурацкую погоню и, наконец, доводит тебя до Сенной. Ты не говоришь адреса, а потом еще петляешь зайцем в подворотнях, чтобы точно не нашел. Потому что у Ванечки отчего-то такие же больные глаза побитой собаки, как у тебя тогда, в нумерах колокольцевских. Вот и будет у него теперь своя l'amour impossible, только не все ли равно? Сердце твое, что при одном только взгляде на Пал-Архипыча замирало и начинало колотиться с удвоенной силою, бьется ровно и безразлично.

Ничего оно больше не чувствует.

Ложись спать, Машенька-Маша-Машери, утро вечера мудренее. Осталось «Отче наш» пробормотать наскоро, про «не введи нас во искушение» не забыть да про избавление от лукавого. Авось, даст Господь забыть любовь твою невозможную. Авось, избавит.

Наутро летишь-спешишь подать объявление в «Петербургские ведомости». «Одинокая душа истомилася в поисках единственного своего. Приди, милый друг, в нумер N «Шмидт-Англии» в последний день сентября месяца года 1883 от Рождества Христова. Там ждут тебя счастие, любовь и верность на веки вечныя. В подарок попрошу же платок за триста целковых и бонбоньерку с конфектами. Писать на имя мадемуазель Лямуш». И ни билета тебе желтого, ни участка полицейского, ни променадов ночных, ни «котов», ни ночлежек. И ни один околоточный не докажет, что ты — не приличная благовоспитанная барышня.

Как там сказал Кузьма Иванович — «откуда девице взять этакие деньжищи»? Была ты девица, да вся вышла, Машери.