Двери

Name

Как много значит имя, которое мы не выбираем.

В среду вновь придет Рене. Уэнсдей знала, что это имя означает "перерождение". Она уже успела выяснить, что оно происходит от латинского имени Renatus: рожденный заново из воды и Святого Духа. Только этого ей не хватало.

Уэнсдей не нравилось новое. Ей не нравился лощеный блеск и пошлые искусственные заменители. Она ценила дух времени, когда каждая трещина могла рассказать о пережитых трудностях, а потертости о нелегкой доле. Уэнсдей не желала ничего менять, ей хотелось, чтобы все вернулось на круги своя.

В прошлую среду Рене только лишь послушала, как она играет, и, осыпав совершенно ненужными, но вроде как искренними комплиментами, спросила ее, почему она не выступает на конкурсах. Уэнсдей закатила глаза и ответила, что ей не пристало тешить свое эго трофеями-пустышками или огорчаться из-за их отсутствия. Неужели эта женщина не понимает, что она играет, потому что музыка дарит минуты забвенного покоя и блаженного одиночества? А еще называет себя музыкантом.

Уэнсдей и ее заставила сыграть несколько пьес, и со скрипом признала, что Рене все же на что-то годилась. Ее ведение смычка было таким неуловимым и тонким, что Уэнсдей пришлось прикусить язык, чтобы не сорваться и не попросить несколько рекомендаций. Всему свое время. После отрывка из финальной части концерта Гайдна, Рене аккуратно отставила виолончель в сторону, и Уэнсдей, не глядя ей в глаза, бросила:

— До встречи через неделю.

После чего покинула комнату для занятий музыкой.

Родители выделили ей это помещение, когда она начала обучаться игре на виолончели. Разумеется, мама предложила ей освоить скрипку, которой виртуозно владела сама, но Уэнсдей ответила, что в этом доме ей хватало воплей Пагзли и нужен инструмент посолиднее.

Прошло почти семь лет, и после встречи с Рене Уэнсдей было особенно непросто возвращаться в комнату для репетиций день за днем, чтобы продолжать оттачивать свое мастерство. Но она давно для себя решила, что только упорный труд приведет ее к цели и ничто не должно сбивать с намеченного пути. Она отругала себя за проявление слабости, поднялась в комнату для занятий и, глухо затворив за собой дверь, принялась за игру.

На середине сюиты ре-минор Баха она вспомнила, как Рене, просмотрев ее репертуар, поинтересовалась:

— А ты только классику играешь?

Уэнсдей ей не ответила. Она не могла взять в толк, почему эта женщина решила усомнится в ее вкусовых предпочтениях. Рене явно не знала, когда остановиться, и продолжила допрос:

— Ну, ты же подросток, какую еще музыку ты любишь?

От такой вопиющей наглости Уэнсдей даже открыла рот. Пребывание в этой комнате стало и без того тоскливым, неужели она планирует выдворить отсюда еще и Баха?

Рене слегка смутилась, но затем улыбнулась:

— Мы будем играть только то, что тебе нравится, не переживай на этот счет.

Смычок под рукой Уэнсдей издал скрипучий звук, и она замерла. Болел большой палец — плохо, слишком сильно зажала кисть.

— Кто здесь переживает, — процедила она сквозь зубы.

Неужели все и правда думали, что она не замечала, как они шептались за ее спиной? Папа, встречая ее каждое утро, сочувственно трепал по голове, а мама смотрела с такой невыносимой лаской, от которой стошнило бы даже золотистого ретривера.

Она уже не ребенок, ей почти тринадцать лет, и она может сама справится с жизненными трудностями.

Уэнсдей поправила ноты на пюпитре и принялась играть с начала.

У нее не было времени на глупости. Жизнь слишком скоротечна. Совсем недавно она каждую среду ожидала прихода Фавиана. Хотя бы раз за урок он с недовольным выражением лица корректировал ее захват смычка и бережным и точным движением поправлял ее левый локоть. В начале каждого занятия он открывал и протягивал ей канифоль со словами:

— Ух, заиграем так, что пыль полетит во все стороны!

За семь лет они вместе прошли путь от дрожащего смычка и неловких пальцев на грифе до сюит Баха и ноктюрнов Чайковского. А два месяца назад она стояла у его могилы и сжимала канифоль в ладони так, что на пальцах остались черные отметины.

Раньше в этой комнате, занимаясь самостоятельно, она наслаждалась одиночеством, но сейчас оно давило на нее своей пустотой.

После второго занятия Рене заявила:

— У меня будет для тебя дополнительное и обязательное домашнее задание, — она подняла свою сумку, и Уэнсдей отметила потертости на старой коже. Рене достала оттуда несколько пластинок. — Я бы очень хотела, чтобы ты послушала эти альбомы.

Уэнсдей настороженно протянула руки к пластинкам и просмотрела старые картонные обложки. Мужчина в юбке с принтом зебры был еще ничего, размытые парни с нелепыми челками выглядели подозрительнее, но вот название на следующей не могло не вызвать у нее протеста.

— Это хорошо, что дизайном они решили продвигать физику в замутненные массы, но у них в названии присутствует слово "розовый".

Рене обреченно выдохнула.

— Название группы выбрали, чтобы отдать честь двум блюзовым музыкантам: Пинку Андерсону и Флойду Каунсилу. Неужели ты о них не слышала? — она заискивающе улыбнулась.

Уэнсдей уставилась на пластинку. Задание так задание. Она переживала пытки и похуже.

Решив, что лучше покончить с делом незамедлительно, она на следующий же день включила записи на своем любимом граммофоне. Сделав звук как можно тише, чтобы потом не пришлось отвечать на раздражающие вопросы, она улеглась прямо на полу и принялась слушать. Из других частей дома доносился знакомый шум: визжал маленький Пуберт, Пагзли забавлялся с новой взрывчаткой, бабушка вдогонку Ларчу выкрикивала список продуктов для покупок. Граммофон пел новым для нее голосом:

"You're lost little girl".(1)

Уэнсдей фыркнула. Она во втором классе писала сонеты поизящнее этого примитивного экспромта.

"You're lost, tell me who are you?"(2)

Уэнсдей отвела взгляд от потолка и посмотрела под кровать. Под ней оказался незавершенный самодельный капкан, который она когда-то готовила для Пагсли — а она и забыла об этом.

"I think that you know what to do". (3)

Уэнсдей закрыла глаза.

Во вторник она приступила к занятию позже обычного, и репетиция с самого начала шла через пень-колоду. Вещь, который проскочил в класс вслед за ней, старался ее подбодрить, но на очередное невнятное жестикулирование получил пинок ботинком. Чувствительный и ранимый, он, разумеется, оскорбился и, одарив ее смачным щелбаном в лоб, гордо засеменил из комнаты.

— Дверь за собой закрывай, обрубок ты неотесанный! — бросила ему вдогонку Уэнсдей, остановив игру, но Вещь успел удалиться.

В комнате для репетиций, несмотря на открытую дверь, было очень тихо. Уэнсдей устало прислонилась лбом к грифу. Древко оказалось неожиданно теплым.

— Ты знаешь, что делать, — тихо сказала она себе.

И тут в голове заиграла неразборчивая мелодия.

Уэнсдей аккуратно положила смычок на пюпитр перед собой и, стараясь идти за нотами, всплывающими в памяти, наиграла щипком:

Ля-соль-фа-ми.

Странное вступление, почему оно в таком нелогичном месте вело к тонике?

Ля-си-ля-соль-ми.

Она посмотрела на приоткрытую дверь. Пусть слушают. А раздражающие вопросы... Что ж, она переживала пытки и похуже.

На мелодию накладывались обрывки текста, которые она успела запомнить:

"No one remembers your name when you're strange". (4)

Инструмент отзывался легкой вибрацией в ее объятьях. У Уэнсдей защипало в глазах.

Есть имена, которые она обязательно будет помнить, потому что они звучат очень близко и значат слишком много.

Она вспомнила, как смотрела в словаре происхождение имени Рене. Возможно, пластинки могли представлять для нее некоторый интерес. Она заприметила еще одну песню, которая соответствовала ее цветовым предпочтениям, и если добавить в нее барочные пассажи, то могла получиться любопытная аранжировка.

Си-ре-си-ля.

Уэнсдей завершила песню на глиссандо.