Дао Дзэ Дун

Потом война, бомбежки, военные ушли, пришел KFOR. Первые дни было очень тихо… Потом… Мы как-то ночью проснулись, подумали, что зарницы такие частые. Посмотрели с террасы — а на горах цепь огней. Большой, дальше поменьше, еще меньше. Они качались и как будто двигались к нам, как страшный поезд… Там, на горах, горели монастыри. Мы очень испугались. Так чувствовали, что сейчас появится еще один огонь — ближе, потом еще один — еще ближе… И так прямо до нашего дома.

Вот так оно и оказалось. Нам оставалось жить в этом доме всего два дня.

Фатима Обилич расстегнула пару кнопок на френче и успокоила себя тем, что вот расскажет самое… и сделает перерыв, примет холодный душ — обязательно.

Она стала вербализовать, как через два дня, ближе к вечеру, отца куда-то вызвали, чинить какую-то поломку. Матери тоже не было, она совершенно не помнит, почему матери не было, где мать была… Они с сестрой вернулись из школы, поели что-то, потом она ругала сестру за плохую отметку по геометрии и стала ей объяснять про гипотенузу.

Потом где-то раздался звон стекла и сразу — чей-то крик. Потом была полная тишина. Минуту-другую. Так тихо было, что в ушах заложило. Они сидели похолодевшие, как ледышки. И вдруг снова — резкий звон и крик, и сильный треск, как будто ломалась под напором и расщеплялась совсем сухая доска.

— Прячься! — вдруг закричала она шепотом, вытянула сестру из-за стола и стала заталкивать ее в шкаф с одеждой.

Слава Богу, сестра потеряла дар речи, только глядела огромными глазами. Она затолкала ее между вешалками, бросила ей на голову голубую блузку.

— Только молчи, только молчи! А то нас всех убьют, — прошептала она, придавила дверцу шкафа плечом и провернула ключ.

Потом она схватила со стола надкушенное сестрой большое красное яблоко и кинула его катиться под шкаф.

Потом…

Все, что она видела, все, что с ней делали, осталось в памяти толчками. Так бывало в кинотеатре, когда пленку в проекторе заедало, и на экране начинало все дергаться с остановками, показывая черную перекладину, над которой застывшие ноги, а под ней головы… А потом все начинало пухнуть, плавиться и слепить глаза…

Была раскаленная рожа, вонявшая сливянкой, страшная рука, сжавшая ее горло. Потолок опрокинулся на нее, а потом — рожа. И все у нее внизу стало гореть и пухнуть.

Она кричала:

— Я албанка! Я албанка!

Рожа брызгала в нее сверху слюной и хрипела по-албански:

— Выблядок ты сучий… сучий… албанка она… сучка поганая. — Потом икнула, выронив изо рта ей на лоб горячий сгусток, и куда-то делась.

А потом она увидела, как на нее, накрест, падает тело, и закричала… Она не почувствовала веса этого тела и только кричала и, чем сильнее выдавливала из себя крик, тем тише становилось вокруг…

Потом она увидела перед собой отца, он держал ее на весу, тряс и что-то кричал ей в лицо. Она услышала сквозь свистящую тишину:

— Где Фатима?! Где Фатима?!

И тут сознание сразу вернулась, она указала на шкаф. Отец, поворачивая, сломал ключ, проломил дверь, достал из вороха одежды немую младшую дочку. Младшая сестра не могла говорить еще почти полгода. Наверно, немота спасла ей жизнь, а потом даже помогла в этой жизни устроиться.

Отец потащил их из комнаты. Она вырвалась и полезла под шкаф за сестриным яблоком, отец тянул ее, она визжала и сдалась, только когда вцепилась в пыльное яблоко.

Внизу, в столовой она увидела еще одного албанца. Он сидел на полу, у буфета, в осколках бутылок, широко раскинув ноги и вздрагивая. Из-за ворота у него торчала длинная, толстая, красная соломина… Позже она вспомнила и поняла, что это была не соломина, а сварочный электрод, торчавший у него из шеи.

Еще она сильно испугалась, когда увидела мать, постаревшую лет на десять, где-то оставившую всю свою красоту.

Отец долго держал их в саду, под террасой, под цветущими яблонями и втолковывал одно и то же несколько раз. Он говорил, что это теперь не их дом, что этот дом теперь проклят и нечист, и чтобы очистить это место, его надо сжечь. Он говорил ей, что теперь она отвечает за сестру и должна с ней скрыться у французов вместе с мамой, что он должен уйти и его не будет долго, но потом он их обязательно найдет, сам найдет.

— Запомни, — говорил ей отец. — Ты теперь только албанка. На время. Только албанка. Только так ты спасешься. Запомни. А когда я вернусь, все у нас снова будет по-старому… Я вас не брошу.

Они уже издалека смотрели, как полыхает их дом с новой террасой над яблонями, подожженный отцом.

Потом у нее что-то спрашивали в расположении гарнизона KFOR. Немота и панический взгляд сестры, похоже, стали их удостоверениями беженцев.

Ей сделали укол, она провалилась в черную вату, а потом — это уже было утро другого дня — на нее наводили объектив, и худая светловолосая женщина, пахнувшая морожеными цитрусами, совала ей в лицо микрофон и задавала вопросы, сначала улыбаясь, а потом хмурясь.

— Это были албанцы… — повторяла она этой женщине в микрофон, который угрожающе двигался к ее рту.

— Но ты же сама албанка, — твердила женщина, играя тонкими морщинами, — разве не так?

— Я албанка, — кивала она, как в саду отцу.

— Значит, это не могли быть албанцы… Это, наверно, все же были… кто?.. Кто, если не албанцы?.. Скажи, кто здесь живет, кроме албанцев…

— Но он был албанец, — не отвечала она на подвох.

Микрофон отскочил.

— Все, хватит! — сказала женщина по-французски и обернулась к тому, кто держал большую камеру. — Стирай это дерьмо!

Отступив на шаг, она подозвала молодого парня в красной бейсболке — такого же иностранца, как и она сама, — и стала распекать:

— Почему не готова? Кто привел эту сучку?

— Мне сказали, что готовили… — пожимал плечами парень.

— Кто тебе сказал, идиот?! — разозлилась худая. — Почему сам не натаскивал?! Тут только эту поганую сербскую водку лакаешь!

Она не предполагала, что Фатима понимает французский.

Сестру отправили в реабилитационный центр. Мать взяли переводчицей в гуманитарную миссию. Ее тоже хотели направить на реабилитацию, но потом врач пришел с каким-то человеком, невысоким французом лет сорока, похожим на столичного чиновника, но только с очень приятной доброй улыбкой и еще -— смешным большим носом. Она вспомнила, что видела его несколько раз, когда обедала в столовой для беженцев, замечала, что он пристально вглядывается в нее.

Глоток очень холодного апельсинового соку остудил нервные окончания. Фатима Обилич, что перетерпит без душа… Расслабившись, можно потерять сигнал.

Француз представился, слегка напугав ее поклоном и очень мягким пожатием руки. Ксавье Люк, старший менеджер по набору персонала компании Sotechso, которая «делает повседневную жизнь лучше». Sotechso — Social TechnicSoin, «Общественный технический уход»… Очень приятно, Фатима Обилич…

Мсье Люк сначала заговорил на плохом албанском, но первый же прямой вопрос задал на французском:

— Ты ведь, как и твоя мама, наверно, знаешь французский?

— Да, немного.

— Прекрасно… И русский тоже, наверно?

Это она очень хотела скрыть, но увидела, что отпираться бесполезно.

— Прекрасно! — восхитился француз. — Целых четыре языка в семнадцать лет! Ты ведь в этом году кончаешь школу. Фактически кончила, так?.. А кем ты хочешь стать?

Кем она хотела стать? Теперь… Кем?!

— Наверно, я могла бы переводчицей, как мама… Или учительницей… Только не здесь!

Француз кивнул и с победным видом посмотрел на доктора.

— Хорошо, Фатима, у тебя есть продуманный план, и мы можем тебе помочь его осуществить. Только, чтобы быть переводчицей, надо быть чуть-чуть старше, ты понимаешь… У меня есть предложение. Для начала — хорошая, спокойная работа в спокойном, очень безопасном месте. Хорошая, достойная заработная плата для молодой девушки и… самые фантастические перспективы. Мы работаем во всем мире.

Так она узнала про французскую аутсорсинговую компанию Sotechso, которая, помимо прочего, занималась повсюду организацией общественного питания — в университетах и тюрьмах, на нефтяных платформах и в военных гарнизонах. Пройдет немного времени, и Sotechso будет обеспечивать кухней противостоящие друг другу армии и блоки. НАТО и Российские Вооруженные Силы. Народная Армия Китая и Армия Индии будут есть из одного котла «многообразно и вкусно» то русскую гречку, то итальянскую пасту, то мексиканские кукурузные лепешки с сальсой, и каждый день в войсках будет именоваться «днем какой-нибудь национальной кухни»… А Sotechso, заботясь о своих прибылях, станет сначала одним из важных факторов стабильности и высокой боеспособности стран, потом будет одним из главных международных «мониторов» поддержания разумного паритета сторон и, наконец, окажется — вместе с компанией Icenture — признанным творцом цивилизации Равновесия.

Так она стала официанткой в гарнизоне KFOR на другом конце Косово, а всего через месяц — и «лицом Программы Национальное Многообразие», одним из участников и спонсоров которой была Sotechso. Адаптация служащих из «третьих» стран, инвалидов, матерей-одиночек на разных предприятиях ЕС и все такое… Мсье Люк был страшно доволен и даже предлагал ей участие в конкурсе «Мисс Sotechso», обещал победу. Она согласилась было, но, вспомнив про отца, отказалась: мелькнул страх, а вдруг она как-то подставит его, если высунется… Неприятные люди в строгих костюмах появлялись пару раз и задавали ей вопросы об отце, но ничего не добились. Она и в самом деле ничего не знала — отец не давал о себе знать, как и его брат, объявленный в розыск как «военный преступник».

Хотя это было самое резкое изменение в ее жизни, она этот период запомнила плохо. Очень чистые столы, звенящие звуки, шум подносов, движение и колыхание крупных тел в камуфляжах… Она все воспринимала без чувств, как робот, работала, как робот, но, похоже, работала, как очень хороший робот. То ли за заслуги, то ли за особую симпатию со стороны мсье Люка ей предложили поездку в Париж… То есть предложил сам мсье Люк.

Sotechso открывала свою новую «точку» — ресторан — на Эйфелевой башне, и Ксавье Люк добился, чтобы ее взяли туда стажером в рамках той же гуманитарной программы. Мсье Люк и вправду был хорошим человеком, он помог ей без всяких особых ожиданий на ее счет, но и она во всех отношениях украсила его послужной список.

— Вообрази, ты увидишь самый красивый город мира с высоты птичьего полета, — сказал он и развернул руки, как крылья. — Я уверен, что оттуда ты полетишь уже сама, куда захочешь… Только, когда поднимешься, постарайся не упасть в обморок от всего, что увидишь.

— Я не упаду, — твердо и решительно сказала она, как говорят «я не подведу».

Первые дни она воспринимала, как ненастоящее, как будто она была окружена панорамным телевизионным экраном. В обморок она не падала, никакого возбуждения и восхищения не переживала — телевизор он и есть телевизор.

Она включилась, когда в мире что-то выключилось… Однажды, через неделю после ее приезда в Париж, что-то в ресторане случилось с электрикой за час до закрытия. Свет погас, публика ахнула и глухо зашумела…

А она оцепенела, вдруг пораженная огнями вдали… и облаком аромата, в который она попала. Париж внизу светился и мерцал, а ее поразила двойная цепь больших электрических огней, тянувшаяся по какому-то проспекту до горизонта, что слился с темным, пасмурным небом. Эта цепь пугающе сочеталась в ее восприятии с сильным ароматом подмороженных яблок и цитрусовых. Запах пошел волной от женщины, сидевшей за столиком, рядом с которым она остановилась в миг затемнения. В тот момент она ее практически не видела, но очень ясно вспомнила.