След крови

Аспид в устье реки Блеклой

Узри! – Широко раскинув руки, будто наперекор ветру, повелитель Клыкозуб Коготь Терзающий немного помедлил и бросил взгляд на писаря Грошемила. – Замечаешь, насколько способствует моему красноречию высота, на коей я отважно пребываю? – Его узкое ястребиное лицо помрачнело. – Почему ты не записываешь?

Писарь Грошемил утер повисшую на носу каплю, размял онемевшие пальцы и нацарапал на табличке одно-единственное слово. Здесь, на вершине высокой башни, было столь холодно, что воск на табличке трескался и отслаивался под отполированным костяным наконечником его палочки для письма. Грошемил едва мог разглядеть только что написанное им слово, а от щипавшего в глазах льда становилось еще хуже. Прищурившись от бьющего в лицо ветра, он сгорбился, плотнее запахивая шубу, но мучившая его дрожь не унималась.

Писарь проклинал собственное безумие, приведшее его в Забытый Удел Западного Элингарта. Он проклинал сумасшедшего чародея, на которого теперь работал. Он проклинал эту разваливающуюся крепость и ее шатающуюся башню. Он проклинал лежавший внизу Спендругль, городок в устье реки Блеклой, население которого дрожало от страха под тиранией своего нового повелителя. Он проклинал отвратительную погоду, которая царила на выступающем в океан мысу, почти всегда содрогавшемся под ударами волн с трех сторон, не считая тех редких временных промежутков, когда ветер менял направление на северное, продувая лишенную растительности пустошь, что тянулась вплоть до другого истерзанного штормами океана в шести днях пути отсюда. Он проклинал свою мать и тот день, когда в возрасте семи лет заглянул в комнату сестры и увидел… да что там говорить? Поводов для проклятий существовало множество, и большинство из них были ему знакомы во всех адских подробностях.

Его мечты о богатстве и привилегиях постигла судьба хромого зайца на Волчьей равнине. Ветер давно унес прочь жалкие ошметки: обрывки окровавленной шерсти, клочки белого пуха с перегрызенного горла, тщательно обглоданные осколки костей. Все исчезло без следа, разбросанное по выжженной пустыне его будущего.

Покусывая кончик писчей палочки, Грошемил решил описать все это в своем тайном дневнике. «Хромой заяц на Волчьей равнине. Хороший образ. Да, это как раз я… или мои мечты? Не важно, вряд ли есть хоть какая-то разница». Уж точно не сейчас, когда он съежился на вершине башни, подчиняясь любой прихоти своего повелителя, а прихоти эти, ведает Худ, могли быть по-настоящему безумными.

– Ну что, писарь, записал? Боги, если бы я знал, что ты настолько медлителен, то никогда бы тебя не нанял! Напомни, что я там говорил? А то я забыл. Да читай же, будь ты проклят!

– Х-х-хозяин, вы сказали… э-э-э… «Узри!»

– И все? Больше ничего?

– Вы ч-что-то говорили про высоту и отвагу, мой повелитель.

Повелитель Клыкозуб махнул костлявой рукой с длинными пальцами:

– Не важно. Я уже объяснял тебе, что порой отклоняюсь от темы. Вот и теперь тоже. Так на чем я остановился?

– «Узри!»

Повелитель снова повернулся лицом к ветру, словно бросая вызов ревущему океану, и принял позу зловеще нависшего над городом изваяния.

– Узри! И подчеркни, как широко раскинуты мои руки, когда я взираю на это дикое, исхлестанное ветрами море. И на сей жалкий городишко внизу, который дрожит, будто стоящий на коленях презренный раб. Отметь также серое небо и этот свирепый оттенок… серого. Что еще? Дополняй картину, придурок!

Грошемил начал яростно царапать на табличке.

Клыкозуб наблюдал за ним, совершая одной рукой плавные круговые движения.

– Еще! Нужны подробности! Больше творческих мук!

– Ум-м-моляю вас, м-м-мой п-п-повелитель, я всего л-л-лишь п-п-писарь, а н-н-не п-п-поэт!

– Любой, кто умеет писать, обладает всеми необходимыми качествами для художественного гения! Так, на чем я остановился? Ах да. Узри же! – Он вдруг замолчал и после долгой тягостной паузы медленно опустил руки. – Что ж, пока достаточно. Иди вниз, писарь. Разожги огонь и подготовь орудия пыток. У меня есть желание нанести визит моему любимому братцу.

Грошемил, шатаясь, направился к ведущему вниз люку.

– В следующий раз, когда я скажу «Узри!», – послышался за его спиной голос Клыкозуба, – не перебивай меня!

– Н-н-не б-б-буду, м-м-мой п-п-повелитель. Об-б-бещаю!

– Опять он! – прошипела сквозь стучащие зубы Фелитта. – Ты ведь тоже его видел, да? Скажи, что видел! Что мне не показалось! Там, на той башне, с расставленными в стороны руками, будто… будто… будто сумасшедший колдун!

Шпильгит Пурбль, смещенный с должности, но застрявший в городке Спендругль в устье реки Блеклой по крайней мере до конца зимы управляющий Забытым Уделом, взглянул на молодую женщину, которая пыталась закрыть дверь в его маленькую, величиной со шкаф, контору. Снег на пороге уже успел растаять, а затем снова замерзнуть. Придется, подумал он, еще раз счистить снег мечом, чтобы наконец официально закрыться и убраться назад в «Королевскую пяту». Похоже, последний день его службы на потребу толпе предателей, правивших далекой столицей и якобы всем Элингартом, обещал быть холодным.

Даже присутствие в этой тесной каморке Фелитты, с раскрасневшимися щеками, чрезмерно накрашенными кармином пухлыми губами и огромными, полными блаженного идиотизма глазами, не могло победить ледяной холод, которым тянуло из-за практически бесполезной двери. Вздохнув, Шпильгит взялся за кружку:

– Я подогрел в том котелке ром, добавив немного вина и давленых ягод чернозолотки. Хочешь?

– О-о! – Фелитта подалась вперед, и от стеганой накидки пахнуло дымом, элем и слезоточивыми духами ее матери, которые Шпильгит про себя называл «потом шлюхи», хотя ни за что не рискнул бы произнести подобное вслух, если хотел получить желаемое от этой блаженной девочки в теле женщины, и уж точно никогда не сказал бы в лицо самой злобной старухе. Хотя мать Фелитты откровенно его презирала, она пока что не отказалась от денег Пурбля, и ему нужно было продержаться еще несколько месяцев, если, конечно, удастся растянуть быстро заканчивающиеся средства. А потом…

Слыша участившееся дыхание Фелитты, Шпильгит снял котелок с крюка над жаровней и налил в кружку, которую девушка взяла с полки возле двери, немного рома. Сердце его сладко сжалось: он не испытывал ни малейших угрызений совести при мысли о похищении Фелитты. Надо освободить бедняжку от тирании матери, увезти прочь из этого убогого захолустья, где все лето воняло рыбой, а зимой – людьми, которые этой рыбой питались, подальше от шлюх ее мамаши и мерзких тварей, что каждый день заползали в «Королевскую пяту», желая получить плотское наслаждение от стада девиц, которых только слепец мог бы счесть привлекательными – по крайней мере, пока пальцы несчастного не проникнут сквозь слой пудры на их рябых физиономиях. Так что – прочь отсюда, и прежде всего от этого чокнутого колдуна, который сверг собственного брата, чтобы создать свой личный рай среди треска ломающихся костей, льющейся крови и воплей нескончаемых жертв.

Воистину, здешним кошмарам не было конца, но повелитель Клыкозуб Коготь сидел на их вершине, будто король на троне. Как же Шпильгит ненавидел колдунов!

– Ты все еще дрожишь, милая, – сказал он Фелитте. – Выпей, а потом еще – и придвинься поближе. Тут, правда, только один стул, так что садись-ка опять ко мне на колени. Уж точно согреешься.

Хихикнув, девушка покачала перед ним довольно-таки симпатичным задом, а затем, наклонившись, обвила Шпильгита одной рукой за шею:

– Видела бы это моя мамочка – срубила бы твою мачту и зажарила бы до хруста!

– Но, милая моя, разве мы не одеты? Разве все не вполне пристойно, учитывая холод и тесноту?

– А с кем еще ты так себя ведешь?

– Ни с кем, естественно, больше никто ко мне не заходит.

Фелитта подозрительно взглянула на него, но он понимал, что это лишь игра, она ведь прекрасно знала, что Шпильгит ни с кем больше не встречается. От Фелитты в этом захолустье ничто не могло ускользнуть. Она была глазами и ушами Спендругля, а в первую очередь – его устами. Шпильгит удивлялся, что этим устам хватает топлива, чтобы безостановочно работать день за днем, ночь за ночью. Население Спендругля едва ли составляло двести человек (одно название, что городок, а по сути – деревня деревней), и сомнительно, что жизнь кого-либо из них можно было назвать особо интересной. Возможно, Фелитта все же обладала неким даром, позволявшим ей впитывать все, что можно было узнать в Спендругле, а затем с впечатляющей точностью это воспроизводить.

«Воистину, – подумал Шпильгит, – ей вполне может хватить ума, чтобы сравниться с… с…»

– Знаешь, от ягод чернозолотки я начинаю подтекать.

– Прошу прощения?

– Подтекать водой, естественно! Чем же еще? Что у тебя за грязные мысли?

– Что ж, я этого не знал. В смысле, откуда я мог знать, если это столь… в общем, интимное?

– Уже нет. – Она сделала еще глоток.

Шпильгит нахмурился, только теперь почувствовав на коленях необычное тепло.

– Ты это называешь подтеканием?

– Просто… – проговорила она, – я от всего этого так возбудилась!

– Что, правда? Тогда, может, нам…

– Да я не про тебя, дурачок! Про Клыкозуба! Когда он стоял на башне, раскинув руки…

– Увы, я ничего этого не видел, Фелитта. Слишком был занят приведением дел в порядок и все такое. Однако в любом случае, хоть убей, не пойму, чем подобная картина могла тебя так возбудить. В конце концов, он ведет себя так почти каждое утро.

– Знаю, но сегодня утром все было по-другому. Или, по крайней мере, мне так показалось.

– Почему?

– Ну… – Она допила ром, сладко вздохнула и вдруг негромко пискнула. – Ой, кажется, началось…

Шпильгит почувствовал, как тепло распространяется по его промежности, а затем по бедрам. На стуле образовалась лужа.

– Похоже на то…

– Так или иначе, – продолжала девушка, – я подумала, что Клыкозуб смотрел на разбившийся корабль, понимаешь? Но на самом деле вряд ли. В смысле…

– Погоди, дорогая. Что еще за разбившийся корабль?

– Тот, что в заливе, естественно! Потерпел крушение прошлой ночью! Ты что, ничего не знаешь?

– Выжившие есть?

Она пожала плечами:

– Никто пока не ходил посмотреть. Слишком холодно.

– Боги милостивые! – Шпильгит столкнул ее с колен и встал. – Мне нужно переодеться.

– У тебя такой вид, будто ты описался! Ха-ха!

Он пристально посмотрел на нее:

– Мы пойдем туда, дорогая. К тому кораблю.

– Правда? Но мы же замерзнем!

– Я хочу его увидеть. Можешь пойти со мной, Фелитта, или бежать домой к своей мамочке.

– Не знаю, с чего вы с ней так ненавидите друг друга. Мама желает мне только добра. Но мне хочется заниматься тем же, чем и ее девицы, так почему бы и нет? Жизнь есть жизнь, верно?

– Ты для этого слишком красивая, – сказал Шпильгит.

– Вот и мама тоже так говорит!

– И она права, так что в этом мы с ней солидарны. В чем мы расходимся, так это во взглядах на твое будущее. Ты заслуживаешь лучшего, чем эта жуткая деревенька, Фелитта. Твоя мамаша охотно посадила бы тебя на цепь, если бы считала, что это сойдет ей с рук. Она думает только о себе и хочет, чтобы ты ее обслуживала. Твоя матушка ведь стареет, верно? Ей нужен кто-то, кто мог бы о ней позаботиться, и она с радостью сделает из тебя старую деву, если ты ей это позволишь.