Солнце Самайна

Мюрин вскинула взгляд на лицо воина, но в неверном свете немногое удалось различить — кожа светлая, волосы тёмные. Он наклонился ниже, оперся локтем на конскую холку.

— А знаешь ли ты, красавица, что сегодня за ночь? И знаешь ли, что нельзя в такую ночь выходить из дома, а надлежит пировать и праздновать?

В глубоком сильном голосе воина звучала насмешка, а в волосах что-то блеснуло. Словно бы тиара?.. Но нет, почудилось.

Странными были эти всадники и их гончие. Мюрин ясно видела, что перед ней человек, не сид и не фомор, но отчего им самим не сиделось дома в такую ночь?..

Украдкой, под складками плаща, она достала из рукава тонкий нож, не замеченный желтобородыми чужаками. Из огня да в полымя, вот на что походил итог её бегства. Недобрые эти всадники. Странные.

— То мои дела, путник! — От волнения голос прозвучал звонко, но и то хорошо, что не сорвался, не пропал вовсе. — Поезжал бы домой, к жене и детям, да поторапливался, пока разбойники из сида ваш след не нашли…

Слова потонули в громовом мужском хохоте. Даже псы залаяли — звонко, подскуливая, словно тоже смеялись.

— И куда же ты путь держишь, красавица?

— А мы проводим, мало ли кто по дороге встретится! — со смехом поддержал кто-то сзади.

И голос его прозвучал так, что Мюрин не смогла не обернуться. Глубокий, переливчатый, сладкий — яд с мёдом.

Нечеловеческий голос, вот что. И сам говоривший оказался не человеком. Невысокий, со светлыми кудрями и без бороды, он широко улыбался. Почудилось — зубы у него были острые, треугольные, мелкие, словно щучьи. Мюрин невольно отпрянула: прежде сидов вблизи она не видела, пусть и шла теперь к ним.

Она не подумала, что позади, совсем близко, стоит конь первого заговорившего мужчины. И когда сильные руки вдруг схватили её под мышки, дёрнули вверх, девушка не сдержала испуганного вскрика, а после — замаха ножа, который сжимала в ладони.

Глупый это был удар, неловкий, и лишь по случайности мог бы причинить вред, но воин оказался проворен и внимателен. Острое лезвие лишь едва чиркнуло по плечу, вспоров плащ и рубаху под ним, а там пальцы мужчины сжали тонкие запястья, и как ни старалась Мюрин — удержать оружие не сумела. Нож пронзительно, звонко, серебром по серебру, ударился о камни.

Без труда удерживая руки девушки, воин устроил добычу на своих коленях удобнее, прижал надёжнее. Она попыталась вывернуться, выскользнуть змеёй, но куда там! Только крепче сжались тиски объятий, так что и дышать стало трудно.

— Что там, Фер Фи? — спросил воин, невозмутимый, словно каменный истукан, будто не в его руках сейчас отчаянно, изо всех сил билась Мюрин, пытаясь обрести свободу.

— Железо, — брезгливо ответил сид, который не сошёл с седла, но свесился до самого брюха лошади, невесть как продолжая удерживаться в стременах. — Зубастая щучка попалась, — усмехнулся, вернувшись в седло.

— Пусти! — Мюрин снова дёрнулась.

— Уверена? — Вопрос прозвучал насмешкой.

Когда, как это случилось — девушка не поняла и не заметила. Вот только что они стояли на дороге, а теперь кони летят во весь опор, и гончие под их ногами стелются, и не по дороге вовсе — по-над вершинами деревьев. Мюрин испуганно ахнула и замерла, боясь шелохнуться. Тиски чужих рук тут же ослабли, пусть и не пропали вовсе; теперь её не удерживали — придерживали, и она через мгновение вцепилась в одежду на груди воина.

— Так куда ты держишь путь, красавица? — невозмутимо продолжил разговор мужчина. — И как твоё имя?

— Нетрудно ответить. Я Мюрин из Мак-Мирнов, что в Теркайле, — ответила она, преодолевая робость. — Я шла в Сид Фемен, чтобы просить помощи.

— Помощи? В Сид Фемен? — неподдельно изумился он. — Что за несчастье повело тебя туда? Неужто жених обманул? Или подружки...

— Нет у меня жениха. И подружек больше нет, — зло оборвала его Мюрин. Сердце обожгло поутихшей было болью, вытравило из груди страх и сомнения. — Смерть пришла из-за моря, желтобородые всадники, которым нет числа, и Теркайла больше нет.

— И чего хочешь ты от короля Нуаду по-прозвищу Аргатлам?

— Смерть за смерть. Погибели для чужаков.

— Горячее сердце у тебя, Мюрин. Жжётся, — вымолвил он непонятно — не то похвалил, не то насмехался.

— Не ты ли сам Нуаду, коли так выспрашиваешь?

— Моё имя Конн, — назвался всадник, но ни отца не упомянул, ни рода, а вместо этого спросил мягко: — Замёрзла, воинственная Мюрин?

Только теперь она поняла, что хоть конь и скользит плавно, словно в штиль по морской глади, и говорить выходит легко, но ветер хлещет в лицо — студёный, яростный, и не только руки без перчаток замёрзли, но и сквозь плащ пробирает холодом.

Девушка неуверенно кивнула, и Конн укрыл её полами своего плаща, теснее прижав к груди. Кем бы ни был он, а по-прежнему ощущался человеком из плоти и крови, и Мюрин не стала противиться, тем более необычный плащ его окутал мягким невесомым пухом, и вмиг стало тепло. А в следующее мгновение её вдруг потянуло в сон — от внезапного тепла ли, или от неожиданной уверенности, что всё идёт правильно и так, как должно.

Неправильное это было ощущение. Не с чего Мюрин верить этим всадникам, не к добру они встретились — не может такая встреча быть к добру! Она уже знала, кто они, знала их название, но не решалась произнести вслух. Как будто до тех пор, пока имя не озвучено, происходящее оставалось обыденным и обратимым, а сами они — обычными воинами и охотниками.

Но обрывок звёздного неба, по воле неведомого чародея служивший плащом всаднику, укрывал от ветра, а сердце мужчины билось размеренно и сильно, и всё это убаюкивало.

— Кто ты, Конн? — спросила, борясь со сном. — Уж не тот ли…

— Нет, — оборвал он, не позволив договорить. — Отдохни, Мюрин. Ночь долгая, путь длинный.

— Некогда спать, — возразила она и тряхнула головой. — Куда ты меня везёшь?

— Ты хотела говорить с королём Нуаду? Что ж, говорить с ним ты сможешь на королевском пиру.

— Каков он? Как заслужить его милость?

— Не нужна тебе его милость, — отрезал Конн. — Спи, Мюрин. Чем дольше не спишь, тем дольше дорога.

Он повторял её имя как будто с удовольствием, прокатывал на языке, словно редкое лакомство или глоток свежей воды после дороги. Выходило оно мягко, ласково, вкрадчиво, словно осторожное касание к щеке.

Девушка попыталась продолжить расспросы, но колдовской сон пересилил, и она уронила голову на плечо всадника. Тот осторожно поправил капюшон тонкого шерстяного плаща.

Кавалькада мчалась вперёд с гиканьем и хохотом, со свистом и кличем рогов, но Конн двигался в конце свиты, безучастный к общему веселью, позволяя гончим самим выбирать путь.

Он любил Самайн, это была его ночь, смысл его существования. Ночь, когда Великий гон мчался по небу от моря и до моря, собирая тех, кто нарушил запрет и вышел на дорогу. Разбойников убивали, воинов брали в свои ряды, детей и женщин — забирали с собой, в сид, кого в услужение, кого — в обучение, кого — для пользы или веселья. И этой ночью всё поначалу шло обычно, и весело, и было достаточно с собой хмеля и еды, и азарт охоты пьянил сильнее вина... пока свора не заметила одинокую девичью фигурку на дороге.

Чем тронула его Мюрин? Что задела внутри? Отчего веселье вмиг выветрилось, уступив место мрачной задумчивости, беспокойству и непонятной тоске? Почему всю дорогу он осторожно держит спящую девушку на руках, не позволяя коснуться зачарованного седла?

Она красива. Но сколько он видел красивых женщин?

Она смела. Но сколько встречал он смельчаков?

Она жаждет отмщения. Но скольких мстящих убил он и скольким помог добиться возмездия?

И всё же сейчас он чувствовал её боль как свою, восхищался её решимостью и с давно позабытой нежностью прижимал к груди. Оставленная железным ножом царапина на плече больно жгла, и не спешила заживать, и долго ещё будет беспокоить, но это не отвращало от девушки, а даже наоборот — заставляло сильнее уважать. Одна против отряда вооружённых мужчин, она всё равно не сдалась. Да, неудачно выбрала момент для удара, но за это стоило лишь поблагодарить богов.

Конн не мешал свите развлекаться, но следовал за ними без охоты, и вскоре настроение предводителя передалось всей процессии. А после лапы гончих коснулись нежной зелёной травы на вершине пологого холма, глухо застучали копыта, стихли охотничьи рога. Над всадниками повисла задумчивая, тревожная тень.

Здесь было светло от костров, звонко от музыки, сытно от одних только запахов обильной, горячей еды. Мюрин сразу проснулась, растерянно заозиралась и ахнула от неожиданности, когда Конн спрыгнул с лошади, не выпуская девушку из рук.

— Что ты делаешь? — спросила она, потому что мужчина не спешил ставить свою ношу на землю, только кивнул кому-то из спутников и зашагал между костров. Чёрный плащ струился за его спиной, словно клок жирного дыма, овевая ноги и скрадывая шаги.

— Ты хотела говорить с Нуаду, мы идём к нему. Здесь пируют Племена богини Дану, людям нет места на этой земле и за этими столами. Так надёжнее.

— Говорят, нельзя пить и есть у сидов, заговаривать с ними… Как же то, что я говорю с тобой? — спросила она.

— Я не из их народа.

Мюрин поняла, о чём он говорил, и с благодарностью крепче ухватилась за плечи воина, но по сторонам смотрела без опаски, с любопытством. Здесь было на что посмотреть, а когда ещё такое увидишь! Мужчины были высоки и благородны чертами, каждый лучше соседа, женщины — невообразимо прекрасны, само совершенство. Сиды, облачённые в драгоценные наряды тончайших тканей и безупречной работы, сидели за резными столами, ели и пили с серебра и золота, смеялись звонко и весело. Искусны были музыканты, сладкоголосы и знающи филиды — поэты-сказители, не знали равных повара.

— Конн, иди к нам! Выпей с нами! И красавицу сюда неси! Потанцуй со мной, девушка! — заметили их у костров.

Но воин шёл невозмутимо, даже не глядя в сторону пирующих, словно не слышал, и Мюрин тоже перестала крутить головой, вместо этого перевела взгляд на того, кто её нёс, чтобы наконец рассмотреть при свете. Волосы его отливали тёмной бронзой, а глаза были синими-синими, такими яркими, каких она никогда не видела у людей. Волшебный плащ удерживала затейливая золотая пряжка, золотом была шита тёмно-красная рубашка под ним. Ступал Конн твёрдо и уверенно, словно не чувствовал ноши на руках.

Мюрин поймала себя на том, что глядеть на него куда приятнее, чем на идеальные лики сидов. Резкие черты, несколько тонких бледных шрамов, неровная переносица… Девушка едва сдержалась, чтобы не коснуться тёмной брови, и смутилась от этих мыслей и желаний. На счастье, путь их в этот момент завершился.

Король сидов сидел за богатым столом в венке из золотых листьев на волосах, что белее свежего снега. На точёных губах его играла рассеянная улыбка, с которой Нуаду внимал словам немолодого одноглазого филида с красивым, сильным голосом. По правую руку от него сидел юноша с золотыми волосами и светлым лицом, прекрасный как весенний рассвет, по левую — вечно юная дева с нежной кожей, блестящими волосами чернее вороновых перьев и губами яркими, словно спелые ягоды.