Учение о подобии

К критике насилия

Задача критики насилия может быть описана путем представления отношения последнего к праву и справедливости. Ибо насилием в точном смысле этого слова любая действенная причина становится только тогда, когда она затрагивает моральные установления. Сфера этих установлений обозначается понятиями права и справедливости. Что касается первого из них, то ясно, что элементарнейшим условием любого правопорядка является соотношение средства и цели. Далее, ясно также, что насилие в первую очередь обнаруживается лишь в сфере средств, а не целей. Эта констатация дает для критики насилия намного больше, чем может показаться на первый взгляд, и, пожалуй, дает еще и нечто другое. Ведь если насилие является средством, то критерий для его критики мог бы казаться самоочевидным. Этот критерий особо заметен в вопросе о том, является ли насилие в каждом определенном случае средством достижения справедливых или несправедливых целей. Сообразно этому критика насилия была бы имплицитно представлена в системе справедливых целей. Но дело обстоит иначе. Ибо такая система — предположим, что она вопреки всем сомнениям определена, — содержала бы не критерий самого насилия как принципа, а критерий для случаев его применения. И по–прежнему открытым оставался бы вопрос, является ли нравственным насилие как таковое, насилие как принцип, если его применяют как средство для достижения справедливых целей. Этот вопрос все же требует для своего решения еще одного, более точного критерия, — различения в сфере самих средств, без оглядки на цели, которым эти средства служат.

Отказом от более точной критической постановки данного вопроса характеризуется крупное направление в философии права — естественное право, и возможно — это его самый явный признак. В применении насильственных средств для достижения справедливых целей оно не видит никакой проблемы, подобно человеку, который уверен в «праве» направлять свое тело к желаемой цели. С позиций естественного права (послуживших идеологическим фундаментом террору во времена Французской революции) насилие является продуктом природы, сродни сырьевому материалу, применение которого не чревато никакими проблемами, разве что в случае, когда насилием злоупотребляют в несправедливых целях. Если (согласно государственной теории естественного права) люди отказываются от всякого насилия в пользу государства, то это происходит при условии (которое, к примеру, четко определил в своем «Теолого–политическом трактате» Спиноза), что каждый единичный человек сам за себя и что до заключения подобного рационального договора он de jure осуществляет любое насилие, которым обладает de facto. Возможно, эти воззрения были потом реанимированы Дарвиновой биологией, которая довольно догматически наряду с естественным отбором видит только в насилии единственное, изначальное, всем жизненным целям природы соответствующее средство. Популярная дарвинистская философия уже не раз демонстрировала, как мал шаг от этой природно–исторической догмы к догме еще более грубой — философско–юридической, согласно которой насилие, которое почти единственно соответствует естественным целям, уже на одном этом основании является законным.

Тезису о насилии как естественной данности диаметрально противостоит позитивно–правовой тезис о насилии, сложившемся исторически. Если с позиций естественного права о любом действующем праве можно судить, только критикуя его цели, то с позиций положительного права можно судить о любом возникающем праве, только критикуя его средства. Если справедливость является критерием целей, то законность — критерием средств. Несмотря на это противоречие обе школы сходятся в общей базисной догме: справедливые цели могут быть достигнуты с помощью оправданных средств, а оправданные средства могут быть обращены к достижению справедливых целей. Естественное право стремится «оправдать» средства справедливостью целей, в то время как позитивное право — «гарантировать» справедливость целей оправданностью средств. Антиномия могла бы оказаться неразрешимой, если общая догматическая предпосылка неверна, если оправданные средства с одной стороны и справедливые цели с другой находятся в непримиримом конфликте. Понимание проблемы, однако, невозможно, если оставаться в этом круге и не выделять независимые друг от друга критерии как для справедливых целей, так и для оправданных средств.

Для начала вынесем за рамки данного исследования область целей, а вместе с ней и вопрос о критериях законности. Зато в самый его центр помещается вопрос о правомерности некоторых средств, которые составляют насилие. Принципы естественного права этот вопрос разрешить неспособны и приводят лишь к бездонной казуистике. Ибо если позитивное право слепо в отношении безусловности целей, то естественное право — в отношении условности средств. Напротив, теория позитивного права является приемлемой как гипотетическая основа при выборе исходного пункта исследования, поскольку она осуществляет принципиальное различение видов насилия независимо от случаев его применения. Она различает между исторически признанным, так называемым санкционированным, и несанкционированным насилием. Если дальнейшие размышления и исходят из этого разграничения, то это, естественно, никоим образом не означает, что данные виды насилия классифицируются сообразно тому, являются ли они санкционированными или нет. Ибо в критике насилия ее позитивно–правовой критерий не применяется, ему лишь дается оценка. Вопрос состоит в том, какие последствия в отношении сущности насилия имеет то обстоятельство, что такой критерий или такое различие вообще возможны, или, другими словами, речь идет о смысле подобного различения. Ибо то, что позитивно–юридическое различение имеет смысл, полностью покоится в себе самом и не заменяемо ничем другим, обнаружится довольно скоро, но одновременно тем самым будет высвечена и та сфера, в которой только и возможно провести это различение. Одним словом, если критерий, устанавливаемый позитивным правом для правомерности насилия, можно анализировать только в отношении его смысла, то сферу его применения следует подвергнуть критике с точки зрения его ценности. И тогда такого рода критика должна занять прочную позицию не только вне философии позитивного права, но и вне естественного права. В какой мере такую позицию может предоставить рассмотрение права с одной лишь философско–исторической точки зрения, будет показано в ходе дальнейшего рассмотрения.

Не столь очевидно, зачем определять различие между правомерным и неправомерным насилием. Следует решительно оспорить ложный тезис естественного права, будто смысл заключается в различении насилия по отношению к справедливым и несправедливым целям. Как уже было отмечено, позитивное право требует от любого рода насилия предъявить некое удостоверение о его историческом происхождении, при определенных условиях подтверждающее законность насилия, его санкционированность. Поскольку признание правовых форм насилия ощутимее всего обнаруживается в принципиально пассивной подчиненности его целям, то в качестве гипотетического основания для классификации видов насилия следует выбрать наличие или отсутствие всеобщего исторического признания его целей. Цели, лишенные такового признания, называются естественными целями, в то время как остальные— правовыми целями. Разнообразные функции насилия в зависимости от того, служит ли оно естественным или правовым целям, нагляднее всего можно показать, приняв за основу определенные юридические отношения. Для упрощения дела последующие рассуждения будут относиться к нынешнему европейскому праву.

Для этих правовых отношений в том, что касается отдельной личности как субъекта права, характерна тенденция не допускать естественных целей, преследуемых этими отдельными лицами, во всех тех случаях, когда такие цели могли бы быть достигнуты насильственным путем. Следовательно, такой правопорядок требует, чтобы во всех областях, в которых цели, преследуемые отдельными лицами, могут быть достигнуты ими при помощи насилия, были установлены юридические цели, которые таким образом осуществимы только и исключительно правовым насилием. Более того, такой правопорядок стремится ограничивать юридическими целями и те области, для которых естественные цели принципиально не ограничены в широких пределах, например, область воспитания, — коль скоро естественные цели достигаются в таковых областях насильственным путем в слишком большой мере, что правопорядок и делает, принимая законы об ограничении педагогического нрава наказывать. Можно сформулировать всеобщую максиму современного европейского законодательства: все естественные цели отдельных лиц входят в противоречие с правовыми целями, если достигаются при помощи в той или иной степени значительного насилия. (Противоречие, которое представляет собой право на самооборону, прояснится само собой в ходе дальнейшего рассмотрения.) Из этой максимы следует, что право рассматривает насилие со стороны отдельного лица как опасность, подрывающую правопорядок. Как некую опасность, ведущую к разрушению юридических целей и правовой исполнительной власти? Да нет же; ибо тогда осудили бы не само насилие как таковое, а лишь насилие, направленное на достижение противоправных целей. Здесь можно было бы возразить, что система юридических целей не могла бы удержаться, если бы где–нибудь естественные цели позволялось достигать насильственным путем. Однако это всего лишь пустая догма. Против этого возражения, пожалуй, просто необходимо принять во внимание неожиданную возможность, что заинтересованность права в монополизации насилия по отношению к отдельному лицу объясняется не намерением сохранить юридические цели, а скорее с их помощью сохранить само право; что насилие в тех случаях, когда оно не находится в руках соответствующего права, является для этого права опасным не из–за целей, которые с его помощью преследуются, а просто потому, что оно существует вне права. Отчетливее подобное предположение можно объяснить, задумавшись над тем, сколь часто личность «великого» преступника, какими бы отталкивающими ни были его цели, вызывала тайное восхищение у народа. Такое возможно не из–за его преступления, но только из–за насилия, о котором оно свидетельствует. Таким образом, в этом случае насилие, право на которое сегодня юриспруденция пытается отобрать у отдельного человека во всех сферах его деятельности, действительно приобретает угрожающие формы и, преследуемое законом, вызывает противоправные симпатии у толпы. Благодаря какой функции насилие не без оснований кажется праву столь угрожающим, чрезвычайно опасным, следует показать как раз на тех ситуациях, в которых согласно современному правопорядку его осуществление является еще допустимым.

Одним их таких случаев, прежде всего, является классовая борьба в форме гарантированного рабочим права на забастовку. На сегодняшний день единственным субъектом права, наряду с государствами, Является, пожалуй, организованный рабочий класс, у которого есть право на насилие. Относительно такого взгляда, однако, имеется возражение, заключающееся в том, что отказ от выполнения действии, не–деяние, чем в сущности и является забастовка, вообще не может быть названо насилием. Именно этот ход мысли, вероятно, облегчил государственной власти решение допустить право на забастовку, когда этого уже невозможно было избежать. Но право это не является неограниченным, потому что оно не безусловно. Конечно, неисполнение действия, а также служебной обязанности там, где таковое просто приравнено к «разрыву договорных отношений», может быть совершенно ненасильственным, чистым средством. И если с точки зрения государства (или права) в случае права рабочих на забастовку речь идет не о праве на насилие, а скорее об ограничении опосредованного насилия со стороны работодателя, то, действительно, возможно такое событие забастовки, которое соответствует этому понятию и демонстрирует только «отказ» и «отчуждение» от работодателя. Однако момент насилия, а именно, в форме шантажа, непременно привносится в акт отказа от выполнения действий в тех случаях, когда оно сопровождается принципиальной готовностью возобновить деятельность, от исполнения которой воздерживаются, при определенных условиях, не имеющих с нею вообще ничего общего или же только внешне модифицирующих ее. И в этом смысле с точки зрения рабочего класса, прямо противоположной точке зрения государства, право на забастовку представляет собой право применять насилие для достижения определенных целей. Противоположность обеих точек зрения проявляется со всей остротой перед лицом всеобщей революционной забастовки. В случае таковой рабочий класс всякий раз будет ссылаться на свое право на проведение забастовок, однако государство назовет эту ссылку злоупотреблением, так как право на забастовку якобы не имелось в виду «таким образом», и отдаст специальные распоряжения. Ибо ему никто не запрещает заявить, что одновременное проведение забастовки на всех предприятиях противозаконно, так как оно не вызвано в каждом случае конкретным поводом, который был бы предусмотрен законодательством. В этом различии интерпретаций выражается объективное противоречие правового положения, по которому государство признает такое насилие, к целям которого оно по временам безразлично, как к целям естественным, но в крайнем случае (при всеобщей революционной забастовке) занимает по отношению к ним враждебную позицию. Тем не менее, хотя это и кажется на первый взгляд парадоксальным, при определенных условиях насилием является и поведение, сопровождающее осуществление любого права. А именно: любое поведение, когда оно активно, следует называть насилием, если оно осуществляет предоставленное ему право, чтобы свергнуть правопорядок, дающий ему же это право, когда же оно пассивно, его также следует называть насилием, если оно — в смысле представленного выше соображения— является шантажом. Поэтому свидетельством реального противоречия в правовом положении, а не логического противоречия в праве, будет то, что, в определенных условиях государство считает действия бастующих насилием и противостоит им насильственным путем. Ибо в забастовке государство сильнее всего прочего опасается той самой функции насилия, к определению которой данное исследование стремится как к единственно надежному фундаменту критики насилия. Если бы насилие, чем оно на первый взгляд и кажется, было просто средством непосредственного овладения чем–то, чего в данный момент домогаются, то оно достигало бы своей цели как грабительское насилие. Оно было бы совершенно непригодно для установления или модификации относительно устойчивых правовых отношений. Забастовка, однако, демонстрирует, что насилие на это способно, что оно в состоянии устанавливать и модифицировать правовые отношения, в каком бы оскорбленном положении ни оказалось при этом чувство справедливости. Можно сразу же возразить, что таковая функция насилия является случайной и единичной. Рассмотрение военного насилия поможет отвергнуть это возражение.