Weird-реализм: Лавкрафт и философия

На второй фотографии запечатлен просто «сложенный из камней круг, напоминающий ритуальные постройки друидов, на вершине поросшего лесом холма» (WD 428; ШТ 317). Следы пропадают из этого описания, а венчает его восхитительно туманный вывод Уилмарта: «...0 том, что это глухое место находится вдалеке от обжитых районов штата, можно было судить по бескрайним горным грядами на заднем плане, что тянулись далеко к горизонту и тонули в дымке» (WD 428; ШТ 317). Этот вывод о заснятом месте, сделанный на основании глубоко вторичных характеристик фотографии, снова демонстрирует маниакальную склонность Лавкрафта открыто говорить о связях и смычках, которые обычно остаются в непроговариваемой области риторического или перцептивного фона. И снова мы находим исток этого приема у Эдгара По, главного предшественника Лавкрафта как по стилю, так и по содержанию. В «Падении дома Эшеров» рассказчик разглядывает сделанный Родериком Эшером рисунок длинного и угрожающего туннеля. Нам говорят (в стилистике, явно предвосхищающей стиль рассуждения Уилмарта):

Какими-то намеками художник сумел внушить зрителю, что странный подвал этот лежит очень глубоко под землей. Нигде на всем его протяжении не видно было выхода и не заметно факела или иного светильника; и, однако, все подземелье заливал поток ярких лучей, придавая ему какое-то неожиданное и жуткое великолепие[85].

На основании минимальной визуальной информации делается вывод об окружении того, что изображено. Горячечное воображение По и Лавкрафта выводит эти подземные области на поверхность, где их может узреть читатель.

Третья из обладающих «дьявольской (damnably) властью внушения» фотографий изображает черный камень, найденный Эйкли в лесу; по странному и забавному стечению обстоятельств на фотографии можно рассмотреть «бюстик Мильтона» в кабинете Эйкли, что превращает ее почти в самопародию на привычку Лавкрафта использовать классиков для придания веса своим фантазиям. И на этой обладающей дьявольской властью внушения фотографии черный камень обладает собственной дьявольской властью внушения: «Камень... располагался перед объективном вертикально, обратив к зрителю неровную выпуклую поверхность размером примерно один на два фута; но вряд ли в нашем языке найдутся слова для точного описания его поверхности или формы. Каким принципам внеземной геометрии подчинялась рука неведомого резчика — а у меня не было ни малейшего сомнения в искусственном происхождении этого каменного изваяния, — я даже отдаленно не мог предположить» (WD 428-429; ШТ 317). В этом тоже чувствуется классический Лавкрафт, как и в описании других фотографий, обладающих «смутными приметами тайного обитания каких-то омерзительных тварей» (WD 429; ШТ 318). Что это за приметы, нам так никогда и не расскажут, но, как мы часто видим у Лавкрафта, неспособность или нежелание что-то рассказывать обычно и является самой сутью.

Здесь мы снова должны обратить внимание на еще один жест, который мы уже зафиксировали как типичный для Лавкрафта: нагромождение аллюзий на аллюзии. Как будто мало того, что «вряд ли в нашем языке найдутся слова для точного описания его [камня] поверхности или формы», сам камень изображен только на фотографии, которая «невзирая на размытость», источает «некую дьявольскую власть внушения...» Эту технику можно вывести на следующий, третий уровень: если бы Эйкли не прислал фотографии Уилмарту, а только описал бы их ему с обычными лавкрафтовскими сомнениями и дополнениями: «Я могу также сказать, что на столе передо мной лежат несколько фотоснимков — невзирая на размытость, они источают некую дьявольскую власть внушения. Один из них изображает черный камень, и хотя вряд ли в нашем языке найдутся слова для точного описания его поверхности или формы, я могу сказать, что рука неведомого резчика подчинялась неким неземным принципам геометрии». Можно даже подняться на четвертый уровень: если бы Уилмарт только описывал нам письмо, а не включил его в рассказ слово в слово: «Письмо Эйкли несло на себе отпечаток все возрастающей тревоги. В нем он описывал некие размытые и все же источающие дьявольскую власть внушения снимки черного камня, найденного в лесу. Хотя он клялся, что вряд ли в нашем языке найдутся слова для точного описания его поверхности или формы, он все же сказал, что рука неведомого резчика подчинялась неким принципам внеземной геометрии». Можно даже попробовать рискнуть и выйти на пятый уровень, где Уилмарт даже не уверен, что правильно запомнил это ужасающее письмо: «Ввиду кошмарного нервного потрясения, произведенного последовавшими событиями, всякий бы усомнился — как усомнился и я — в том, что мое воспоминание о письме Эйкли верно, или же оно было лишь результатом катастрофического смятения в ассоциативных связях моего разума. Тем не менее я нечетко, но несомненно уверен в том, что письмо Эйкли описывало некие снимки, обладающие властью внушения и изображавшие черный камень в лесу. Словно в кошмарном сне, я вспоминаю, как он клялся, что вряд ли в нашем языке найдутся слова для точного описания его поверхности или формы, однако я смутно припоминаю другое его утверждение — что рука неведомого резчика подчинялась неким принципам внеземной геометрии». Это забавное упражнение, но дальнейшие шаги, пожалуй, не пойдут на пользу ни нам, ни Лавкрафту.

42. Предположения о зоологической природе

«...Мы пришли практически к единодушному мнению, что эти [крабообразные] исчадия и адские гималайские Ми-Го принадлежат к одной и той же разновидности воплощенных кошмаров. Мы также выдвинули ряд захватывающих предположений об их зоологической природе, о чем я горел желанием рассказать профессору Декстеру в своем родном колледже, но Эйкли настрого запретил мне делиться с кем-либо нашими открытиями» (WD 431; ШТ 320 — пер. изм.).

Это сокращенный пересказ длительной переписки Уилмарта с Эйкли, в ходе которой, как нам угрожающе сообщается, «время от времени наши письма терялись при пересылке, поэтому нам приходилось восстанавливать в памяти их содержание и пересказывать заново» (WD 430; ШТ 320). Лавкрафт мудро помещает заключение о Ми-Го в сокращенном виде, поскольку было бы затруднительно представить себе пять или шесть страниц диалога между Эйкли и Уилмартом настолько убедительно, чтобы привлечь читателя на свою сторону. Что же до использования прилагательных, то столь любимый Эдмундом Уилсоном безыскусный пересказ звучал бы примерно так: «К слову, мы также определились, что создания из Вермонта и гималайские Ми-Го принадлежат к одному биологическому виду». Однако Лавкрафт расцвечивает предложение «исчадиями», «адскими» и «воплощенными кошмарами». И за это он заслуживает высокой оценки. К этому моменту читатель уже достаточно впечатлен свидетельствами, которые подточили непоколебимый скептицизм Уилмарта, и потребность в крикливых неистовых прилагательных, заставляющих нас поверить, отпадает. Структура повести уже затянула нас в свои сети, поэтому «исчадия» в Вермонте, «адские» существа в Гималаях и сообщение, что они «принадлежат к одной и той же разновидности воплощенных кошмаров» делают историю более, а не менее убедительной.

Парадоксальным образом более объективное и менее эмоциональное описание оказалось бы ближе к бульварщине, как мы уже обсуждали ранее в связи с «Заметками о межпланетной фантастике». К примеру, Лавкрафт был бы в шоке от жалкого второго предложения из книги «Поле боя — Земля» Л. Рона Хаббарда: «Покрытые густой шерстью лапы братьев Чамко застыли над клавиатурой; до этого оба играли в лазерную охоту»[86]. Это просто утверждение, которое нам сбросили на голову из ниоткуда, как мешок с цементом, и Хаббард пытается навязать его нам. Лавкрафт делает нечто совершенно другое: он констатирует напряжение между прежним набором убеждений Уилмарта и новым ужасом с вермонтских гор, существование которого он вынужден признать. Болезненность этого напряжения можно передать только словами вроде «исчадия», «адские» и «воплощенные кошмары». Эти прилагательные не просто производят грубый эффект сами по себе — они оттеняют уже проделанную в других местах работу.

Последний и наиболее интересный момент — «ряд захватывающих предположений», сделанных Эйкли и Уилмартом. И снова это утверждение оказывается действенным именно в силу своей неопределенности. Теоретически было бы возможно развернуть подробнее эти предположения о зоологической природе существ (Лавкрафт часто сопровождает уклончивые намеки кубистическими попытками все же показать товар лицом), но иногда лучше оставить такие вещи невысказанными. Невысказанная неопределенность этих предположений защищает их еще и от профессиональной оценки: Эйкли запрещает Уилмарту сообщать о них профессору Декстеру или кому-либо другому. Хотя на первый взгляд доверие к этим предположениям подрывается, в действительности они предстают в более выгодном свете, так как начинают казаться наиболее надежным и доступным в данных обстоятельствах знанием. В самом же произведении это не позволяет любопытным посторонним вмешиваться в тщательно срежиссированный дуэт Эйкли и Уилмарта, на котором держится вся повесть.

43. Проклятое жужжание

«Второй же голос оказался тем, ради чего Эйкли и предпринял свою экспедицию: то было проклятое жужжание, не имевшее ни малейшего сходства с живым человечески голосом, хотя слова проговаривались четко, фразы строились по правилам английской грамматики, а манера речи напоминала декламацию университетского профессора» (WD 432; ШТ 322 — пер. изм.).

Лавкрафт, уже поднаторевший в построении аллюзий на аллюзии при описании снимков, источавших размытую и все же дьявольскую власть внушения, теперь переходит к фонографическим записям. Почти невообразимо, что Эйкли действительно мог подобраться к существам достаточно близко, чтобы записать их голоса, — возможно, именно поэтому Лавкрафт оставил фонографическую запись напоследок, чтобы подготовленный читатель воспринял ее всерьез. Сегодня нам кажется, что аудиозапись должна считаться прямым доказательством разговора, и, следовательно, не может быть «смутной» или «источающей внушение». Однако Лавкрафт старательно пытается подорвать достоверность записи — ровно настолько, чтобы создать такую же структуру аллюзии-на-аллюзию, как и в примере с фотографиями. Во-первых, у Уилмарта нет собственного аппарата — он вынужден позаимствовать его в административном здании колледжа, что предполагает некоторые затруднения при работе с незнакомым механизмом. Во-вторых, Эйкли сообщает, что его «фонограф и диктофон работали небезупречно», к тому же «голоса звучали издалека и несколько приглушенно, поэтому восковой валик сохранил лишь фрагменты подслушанного обряда» (WD 432; ШТ 322). Все это подчеркивается многочисленными лакунами в транскрипции записи, подготовленной Эйкли.

Как размытые и источающие дьявольскую власть внушения фотографии служили воротами к чудовищно ускользающей геометрии черного камня, так и «издалека и приглушенно» звучащие голоса на записи производят облако сомнений, в котором нас поджидает нечто гораздо худшее, чем странно изрезанный камень: жужжание, принимающее форму человеческой речи. Мы уже встречались с особенностями речи Уилбера Уэйтли, вызывавшими серьезные подозрения. Но в случае Уилбера искаженному голосу сопутствовала огрубленная грамматика и особенности диалекта. В данном же случае отвратительный жужжащий голос звучит иначе: «...Слова проговаривались четко, фразы строились по правилам английской грамматики, а манера речи напоминала декламацию университетского профессора». То есть все внешние характеристики голоса являются социально приемлемыми. В нем слышится эталонный английский и выдается его более высокое интеллектуальное происхождение, чем у среднестатистического голоса. Казалось бы, «манера... университетского профессора» должна успокаивать: ученые в большинстве случаев народ тихий и неагрессивный. Однако есть небольшая проблема. Несмотря на безупречную грамматику и акцент, голос звучит «отвратительным эхом, несущимся на крыльях сквозь невообразимые бездны из адовых глубин космоса». И совершенно не улучшает ситуацию то, что жужжащему созданию отвечает «приятный голос с нотками бостонского говора», вещающий нараспев «Йа! Шуб-Ниггурат! Черный Козел с Легионом Младых!..» (WD 434; ШТ 324). Нормальные связи, имплицитно соединяющие хороший выговор и грамматически правильную речь с благородной личностью, а бостонский говор — с сухим и прагматичным, но в целом благонамеренным новоанглийским умом, разлетаются в пыль. Мы узнаём, что внешне приличный голос может быть связан с отвратительным эхом из адовых глубин космоса.