Weird-реализм: Лавкрафт и философия

У Сарджента невероятно огромные руки. Он прихрамывает и пошатывается при ходьбе, и рассказчик, единственный пассажир автобуса, предполагает, что водитель не очень дружелюбный человек. По мере приближения к Инсмуту «сутулая спина молчаливого водителя и узкая голова показались мне еще более омерзительными» (SI 599; МИ 305-306).

В отрывке примечательно то, что странные качества Сарджента «были определенно не азиатского, полинезийского или негроидного происхождения», особенно учитывая предшествовавшие размышления о неизвестной принадлежности тиары. Кроме того, есть основания считать, что большинство людей можно отнести к какой-нибудь этнической, расовой или национальной группе. Это противоречит отчасти верному мнению рассказчика, что телесные аномалии Сарджента объясняются не тем, что он иностранец, а «биологическим вырождением». Молодой человек считает, что Сарджент принадлежит к какой-нибудь всем известной расе (видимо, европеоидной) в состоянии генетического вырождения вследствие близкородственных браков. Здесь мы обнаруживаем две основные стилистические техники Лавкрафта, представленные в виде двух различных объяснений внешнего вида Сарджента. Горожане предпочитают подход аллюзии, считая Сарджента представителем какой-то загадочной и неизвестной расы, а рассказчик принимает его за обычного европеоида, каких много в Массачусетсе, но считает, что его внешность испорчена вырождением. Горожане воспринимают Сарджента как некий неописуемый идол Ктулху, а рассказчик видит его как циклопический город в Антарктиде, странные качества которого в беспорядке громоздятся друг на друге. Два взгляда на Сарджента отражают две основные оси стилистики Лавкрафта.

69. Кошмар без качеств

«...Фигура стремительно возникла и исчезла... тотчас вызвав у меня ассоциацию с каким-то кошмарным видением, причем самое ужасное заключалось в том, что, если рассудить здраво, в этой фигуре ничего кошмарного не было» (SI 602; МИ 310-311).

Среди пассажей Лавкрафта, содержащих неявную критику Юма, этот — один из лучших. Потрясение от того, что рассказчик увидел, проходя мимо церкви, невозможно возвести к определенному ужасающему качеству. Нет, ужас залегает на более глубоком уровне, чем качества вещи. Поскольку ужасающее зрелище появилось лишь на мгновение, предполагается прямой доступ к до-качественному (sub-qualitative) кошмару, минующий долгие беспокойные размышления.

Рассказчик пытается преуменьшить ощущение, возлагая вину на свое общее самочувствие: «...Не будь я в столь возбужденном состоянии, я бы не усмотрел в нем ничего ужасного» (SI 602; МИ 311). Однако это выглядит до смешного невероятным после прояснения некоторых деталей: рассказчик видел еще одну диковинную тиару, которая «заставила меня приписать зловещие черты человеку в странном облачении» (SI 602; МИ 311). Кажется маловероятным, что менее «возбужденное состояние» могло бы устранить ужас такого зрелища. Неубедительна и попытка рассказчика объяснить «пугающие псевдовоспоминания», связанные с инцидентом, риторическим вопросом: «Так ли уж странно, что местный таинственный культ использует в качестве одного из атрибутов своего ритуального облачения диковинный головной убор, который, как считали местные жители, попал сюда загадочным образом...»? (SI 602-603; МИ 311 — пер. изм.). И снова нас, читателей, вынуждают опираться на разум и редукционистские объяснения в меньшей степени, чем автор. Выдвигая слабые редукционистские объяснения, он делает их еще слабее.

Во время этой мгновенной вспышки мы также бессознательно убеждаемся в том, что прихрамывающая фигура в тиаре, несомненно, «священник» (SI 602; МИ 311). Позже он обнаружится среди чудовищных созданий, охотящихся за рассказчиком по проселкам близ Инсмута. Образ этого религиозного лидера вновь заставляет нас усмехнуться, когда, несколько страниц спустя, рассказчик узнаёт о духовной жизни инсмутцев от мальчика, живущего за пределами города и работающего в лавке: «Местные церкви отличались странностями — от них решительно отреклись все единоверцы из прочих мест, потому что там явно практиковали очень уж странные обряды, а их священники носили очень уж странные облачения. Их вера была основана на ересях и тайных культах, которые включали элементы неких чудесных превращений, якобы ведущих к телесному бессмертию в этом мире» (SI 604-605; МИ 314). Рассказ завершается блестяще: «Духовник моего собеседника — доктор Уоллес из методистской евангелической церкви Эсбери в Аркхеме — настоятельно рекомендовал ему держаться подальше от инсмутских храмов» (SI 605; МИ 314). Подобно собакам, лошадям и волкам, церкви и духовенство Массачусетса наделены инстинктивным пониманием опасностей, связанных с достопримечательностями Инсмута.

70. Костная структура

«Ведь только крайне редкое заболевание могло бы вызвать у человека в зрелом возрасте изменения основных костных структур — например, формы черепа...» (SI 605; МИ 315 — пер. изм.).

Это отрывок из разговора рассказчика с юным бакалейщиком, которого бессердечный работодатель перевел в Инсмут. Обсуждается вопрос — может ли «инсмутская внешность» быть следствием заболевания? Собеседники не приходят к какому-либо выводу, хотя позже мы узнаем, что дети-гибриды рождаются с человеческой внешностью, но с годами приобретают все больше рыбьих и жабьих черт, пока, наконец, не переселяются в море.

В отрывке мы обнаруживаем холодное и бесстрастное клиническое описание телесных изменений, которые при непосредственном наблюдении наверняка вызвали бы сильнейший ужас. Строго говоря, с точки зрения медицины такие масштабные изменения просто невозможны. Поэтому фраза «только крайне редкое заболевание...» будет преуменьшением: в нем совмещается комичная педантичность и расплывчато-трогательная забота о местных жителях. Другой яркий элемент отрывка — характеристика «в зрелом возрасте», которая добавляет странные ограничения в описание гипотетической редкой болезни, как будто анатомические изменения, проявляющиеся у инсмутцев, были бы каким-то образом приемлемы в более раннем возрасте.

И наконец, завершающая фраза, которая, как очевидно, никогда ранее не произносилась на английском языке: osseous features as basic as the shape of the skull [основные костные структуры — например, форма черепа]. Первое, что вызывает или усмешку, или беспокойство (или, быть может, то и другое) — использование множественного числа, как будто бы тело человека состоит из множества костных структур, часть которых будет основными. [С точки зрения науки] это верно, но в данном случае это не имеет большого значения. Общеизвестно, что структуры человеческого тела могли бы эволюционировать совсем по-другому. Когда Маклюэн говорит «медиум есть послание», он имеет в виду, что мы настолько заворожены содержанием телешоу, что не можем заметить основные структуры телевидения как фонового медиума. Подобно тому, как мы не замечаем кантовские категории, которые действуют в наших восприятиях, точно так же и костную структуру человека мы принимаем за данность и любые внезапные изменения костей у нас или наших товарищей немедленно вызывают ужас. Форма черепа, в частности, особенно дорога нам, ведь он ближе всего к тому, что мы считаем вместилищем нашего «Я».

71. Совершеннейший бред

«— Йа! Йа! Ктулху фтагн! Ф'нглуи мглу’наф Ктулху Р'льех вгах-нагл фтагн...

Старый Зейдок уже нес совершеннейший бред» (SI 622; МИ 338).

Реплика Зейдока — одна из типичных непроизносимых формул, которые бормочут или напевают последователи культа Ктулху. Таким образом, она непосредственно связывает историю об Инсмуте с корпусом лавкрафтовской мифологии. После произнесения этих слов Зейдока уже нельзя считать простым городским пьяницей. Теперь мы вынуждены предположить, что он — последователь одной из неортодоксальных религий, контролирующих Инсмут, или (что более вероятно) усвоил многие положения этой религии в детстве и юности. В противном случае это один из тех вариантов, когда читатель вынужден делать более радикальные заключения, чем рассказчик. Это особенно забавно, поскольку рассказчик, впавший в отчаянное отрицание, считает эту фразу «совершеннейшим бредом», хотя, в сущности, его характеристика слишком мягка. В конце концов, это гораздо хуже, чем бред. Странно и то, что рассказчик не просто сообщает, что Зейдок начал нести что-то, но и точно передает последовательность почти бессвязных звуков, изрекаемых стариком, и это производит еще более комичный эффект.

Старый Зейдок заправлялся нелегальным алкоголем более двух часов, пока рассказчик извлекал из него всевозможные сведения. Несмотря на комически-страшный эффект внезапных песнопений культа Ктулху, сцену можно назвать трогательной. Старик обращается к отдаленным детским воспоминаниям, давая намеки на человеческие жертвоприношения, предназначенные морю, которые должны были помочь приобрести золото и различные «побрякушки». Наконец, Зейдок начинает плакать и причитать. Он рассказывает, что дал две клятвы Дагону и намекает на ужасающую третью: «А вот третью клятву я не дам... Я лучше умру, чем сделаю это...» (SI 622; МИ 338). Рассказчик тронут: «Бедняга! В какие же ужасные бездны галлюцинаций низвергся сей плодовитый творческий ум под воздействием алкоголя, одиночества, окружающего запустения и уродства!» (SI 622; МИ 338).

72. Зерно исторической аллегории

«Позднее я бы мог трезво проанализировать рассказ старика, отсеять все лишнее и вычленить зерно исторической аллегории; но сейчас я лишь хотел поскорее забыть о нем» (SI 625; МИ 343).

Повествование Зейдока посвящено истории Инсмута как до, так и после учреждения Оубедом Маршем Тайного Ордена Дагона, приведшего к быстрому и значительному росту благосостояния города. Когда Марш однажды попал в тюрьму, морские существа напали на город и освободили основателя ордена. В Инсмуте широко распространились принудительные случки с рыбожабами — так начался процесс, приведший к проявлениям генетического вырождения. Старый Зейдок также сообщает, что в морских глубинах шоггот готовит нападение на жителей суши (SI 624; МИ 341). Читатели, знакомые с «Хребтами безумия», вспомнят, что шогготами называют «многоклеточную протоплазменную массу, способную под гипнозом формировать из своего состава всевозможные временные органы», или, выражаясь более поэтически, «вязкие организмы» (ММ 541; ХБ 530). Они передвигаются со скоростью товарняка и отрывают головы своим жертвам. В отличие от рассказчика, читатель готов поверить каждому слову истории старого Зейдока, которую виски сделал скорее более яркой, нежели менее точной.

Как это обычно бывает у Лавкрафта, рассказчик более скептичен: «Какой бы наивной ни казалась история, поведанная стариком Зейдоком с безумной искренностью и неподдельным ужасом, она лишь усилила мою неприязнь к объятому мглой городу и его тайнам» (SI 625; МИ 342). Содержание истории Зейдока отделяется от его манеры повествования. Рассказчик совершенно отвергает содержание как «наивное», но тон старика производит на него глубокое впечатление. Остается вопрос: что делать с содержанием истории? У читателя нет причин для сомнений в ее достоверности — в конце концов это рассказ Лавкрафта. Тем не менее рассказчик со свойственной ему осторожной педантичностью (довольно нелепой в сложившихся обстоятельствах) соглашается допустить, что в истории есть только «зерно исторической аллегории». Студент Оберлина только что услышал ужасающую повесть кричащего, стонущего и плачущего пьяницы, который внезапно переходит на необычный иностранный язык, и, несмотря на то, что рассказчик провел в этом вырождающемся прибрежном городишке целый день, охваченный (и не зря) ощущением зловещего ужаса, у него появляются «заумные» (eggheadish) планы насчет антропологического «просеивания» истории в более комфортных условиях. Здесь мы находим одно из многих доказательств в пользу сократовского тезиса о том, что один и тот же человек должен уметь писать комедии и трагедии. Я не отношусь к тем, кто считает рассказы Лавкрафта нестрашными, мне они кажутся прямо-таки жуткими. Но я часто улыбаюсь, читая даже самые пугающие сцены в его рассказах; улыбку вызывают предложения вроде: «Позднее я бы мог трезво проанализировать рассказ старика, отсеять все лишнее и вычленить зерно исторической аллегории; но сейчас я лишь хотел поскорее забыть о нем».