Weird-реализм: Лавкрафт и философия

73. Расколотое на множество слогов кваканье

«Спустя мгновение я уже засомневался, что это были голоса, потому что этот хриплый лай и расколотое на множество слогов кваканье не имели никакого сходства с человеческой речью» (SI 630; МИ 349 — пер. изм.).

Рассказчик вынужден ночевать в «Гилман-хаусе». Здесь фабричный инспектор некогда слышал «хлюпающий» голос из соседней комнаты, который мешал ему спать. Но положение, в котором находится рассказчик, еще хуже. Кто-то уже пытался отпереть ключом двери — как входную, так и ведущие в смежные номера. Тихие поскрипывания слышны в коридоре и на лестнице. Когда рассказчик вскакивает с кровати и пытается включить лампу, он обнаруживает, что электрические провода перерезаны — окончательное свидетельство в пользу заговора против постояльца.

Но нас больше интересуют звуки, доносящиеся из-за стен; скорее не голоса, а может быть даже голоса по аналогии. Что касается «хлюпающего» голоса, который слышал в той же гостинице фабричный инспектор, мы видели, что его можно понимать как классическую лавкрафтовскую дизъюнкцию, один из терминов которой не назван: автор предлагает нам направить внимание на то, что расположено между речью человека и хлюпаньем. Теперь мы имеем дело с конъюнкцией лая и кваканья. Можно предположить, что в коридоре находятся чудовища двух родов — одни лают, другие квакают. Ничто не мешает такой интерпретации. Но, мне кажется, более естественно считать, что лай и кваканье исходят из одного и того же источника. И поскольку эти звуки обычно связывают с двумя совершенно непохожими друг на друга животными, наше внимание немедленно перемещается с самих звуков на неизвестные голосовые органы, которые позволяют загадочным существам переходить с лая на кваканье и обратно.

Однако нам следует рассмотреть более полные версии формулировок, которые приводит Лавкрафт. Сначала появляется «хриплый» лай — это прилагательное не хуже любого другого мешает нам слишком быстро пройти мимо лая, придает ему необычные свойства. Наше внимание задерживается немного дольше, чем в случае без прилагательного, ведь мы тратим некоторое время, чтобы представить себе этот хриплый лай. Поскольку даже крики обезьян иногда описывают как хриплые, эта задача не составляет большого труда. Но куда больших усилий требуют наши попытки вообразить «расколотое на множество слогов кваканье», и здесь мы сталкиваемся с классическим приемом Лавкрафта. Кваканье лягушек, как мы его слышим, не распадается на множество слогов, так что мы вынуждены расположить описываемый звук в промежутке между кваканьем и голосом человека. Такая «раздельная многосложность» выбивает из колеи даже в случае речи человека. По умолчанию не принято считать, что слоги образуют очень уж плотное единство. Но в данном случае ритм кваканья должен порождать зазоры между слогами так, чтобы это создавало жуткий эффект.

74. Шаркающая походка

«Разглядеть их лиц я не мог, но при виде их сутулой осанки и шаркающей походки меня сразу затошнило от омерзения. Хуже того, на одной фигуре я разглядел странное одеяние и — тут сомнений не было — уже знакомые мне очертания высокой тиары на голове» (SI 636; МИ 356).

Второе предложение немедленно пробуждает воспоминание об омерзительном «священнике», на мгновение появившемся в дверном проеме ранее. Фигура в одеянии не обязательно та же самая, но основные свойства в обоих случаях совершенно одинаковые. То, что чудовищные существа одеты в церемониальную одежду, как люди, только усиливает эффект отвращения. Причем одежда не всегда может быть ритуальной: позже рассказчик отмечает, что одно из существ, «вожак, был облачен в мерзкий черный сюртук, пузырящийся на горбатой спине, и полосатые штаны, а на бесформенном окончании туловища, где должна находиться голова, торчала мужская фетровая шляпа» (SI 646; МИ 369).

Но ключевой момент обнаруживается в первом предложении: упоминание «шаркающей походки», типичной для инсмутцев, — один из самых сильных образов у Лавкрафта. Рассказчик впервые сталкивается с «шарканьем» в Ньюберипорте, тем утром, когда три неопрятных человека, «неуклюже волоча ноги, выползли наружу [из автобуса Джо Сарджента] и направились вверх по Стейт-стрит — молча и едва ли не крадучись» (SI 597; МИ 303). В Инсмуте рассказчик часто замечал это шарканье; покидая порт, он вынужден был продвигаться по освещенным перекресткам, «усердно волоча ноги по брусчатке и сгорбившись» (SI 640; МИ 362), имитируя походку, которую он в других случаях клеймит как «отвратную манеру передвигаться — по-собачьи выгнув спину» (SI 641; МИ 362 — пер. изм.); эти собачьи свойства приписываются и местному наречию: шаркающие фигуры наделены «гортанными голосами» (SI 641; МИ 363).

Прежде всего нужно признать: воспроизвести эту шаркающую походку непросто. Многие описания физических, музыкальных и цветовых аномалий у Лавкрафта в принципе не предполагают имитацию или визуализацию. Но это правило не вполне применимо в данном случае, поскольку у каждого из нас есть какое-нибудь представление о шарканье и даже я достиг некоторых успехов в подражании инсмутской походке. Но это очень трудно из-за ограничений нашего привычного способа передвижения. Попытки шаркать по-инсмутски зачастую безуспешны исключительно по прагматическим причинам: трудно добиться достаточно отталкивающего эффекта, хотя рассказчик, похоже, с этим справился. В конечном итоге шарканье занимает в нашем сознании почти то же самое положение, что и «хлюпающий» голос. Сложно добиться такого эффекта при помощи нашего голосового аппарата, вероятно, только опытный актер сможет достичь устойчивого результата.

75. Намек на странное колыхание

«Сперва я заметил — или мне привиделось? — лишь какой-то намек на странное колыхание в южной стороне горизонта; чуть погодя, вглядевшись в колышущуюся массу, я заключил, что из города по ипсвичскому шоссе движется довольно внушительная колонна. <...> Колонна двигалась по дороге колышущимся потоком, ярко поблескивая под лучами уже клонящейся к западу луны. До моего слуха донесся неясный гомон...» (SI 643; МИ 365 — пер. изм.).

В этом отрывке происходит много интересного, но для наших целей подходят только два момента. Первый — очень хороший пример отделения качества от объекта. Ни одно из существ нельзя разглядеть издалека, но их воспринимаемые свойства уже здесь, в нашем распоряжении; они намекают на подлежащую реальность, управляющую ими. Далеко на юге различим яркий блеск лунного света, сопровождающийся колыханием и даже звуком. Ужас вызывают не сами качества, а, скорее, то, от чего они, по нашему заключению, отделены — от толпы преследователей со всеми их собачьими повадками. Второй момент — объект, который мы наблюдаем с такого большого расстояния, будет не совокупностью отдельных чудовищ, а только их массой в целом. Колышется и поблескивает масса, а не отдельные существа, недоступные для наблюдения. Так что и звук не может принадлежать отдельным существам. Это наводит на тревожные размышления о психологии толп или о цели, воплощенной в физическом существовании человеческой массы, когда одно тело разделяется между многими. Нельзя разглядеть этот объединенный объект-массу, даже если он находится прямо перед нами, наоборот, вблизи он еще менее доступен для наблюдения, поскольку на таком расстоянии наш взгляд запутается в многообразии признаков отдельных существ.

Когда рассказчик дает описание массы вблизи — «я видел их, скачущих, прыгающих, клокочущих, квакающих, марширующих бесконечной колонной в призрачном сиянии луны, точно в зловещем уродливом танце фантастического кошмара» (SI 646; МИ 369), — эффект получается не таким выразительным, как в пассаже выше. Вся вторая половина предложения лишь добавляет остроты тому, что уже выражено в перечислении «скачущих, прыгающих, клокочущих, квакающих». Эта фраза — мастерская лавкрафтовская конъюнкция или дизъюнкция в зависимости от того, считаем ли мы, что каждое из этих действий относится к подгруппе чудовищ или все это — разнообразные движения каждого из существ.

Сны в ведьмином доме

«Сны в ведьмином доме» — единственный из старших текстов Лавкрафта, помимо «Ужаса Данвича», в котором повествование ведется от третьего лица. Поэтому в нем избран более спокойный и холодный тон по сравнению с другими произведениями. Лавкрафт пробует себя в области сказаний о новоанглийских ведьмах, успешно совмещая этот жанр со своей расширяющейся мифологией. Уолтер Джилмен, студент Мискатоникского университета, снимает комнату в доме в Аркхеме, где несколько столетий назад жила ведьма Кеция Мейсон. Университетский курс Джилмена охватывает широкий спектр дисциплин: неевклидову геометрию, квантовую теорию и фольклор. Но впоследствии выясняется, что эти сферы тесно связаны, поскольку ведовство — это более быстрый путь к истинам, которые смутно выразили прорывные открытия в физике и математике начала XX века. Кеция и ее отвратительный фамильяр — крысоподобное существо по кличке Бурый Дженкин — часто посещают Джилмена во сне, сопровождая его во множестве путешествий по местностям, предположительно расположенным в других измерениях. Кеция и Бурый Дженкин с нескрываемой страстью рассказывают о неимоверно рослом чернокожем человеке по имени Ньярлатхотеп, которого случайный свидетель мог бы принять за африканца, хотя черты его лица типично европеоидные. В действительности Ньярлатхотеп не просто необычный человек, но одно из самых жутких существ, упоминаемых в «Некрономиконе».

Ночные приключения Джилмена приводят к отставанию в учебе, тем не менее сопровождающемуся быстрым прогрессом в изучении неевклидовой геометрии. В конце рассказа студент тщетно пытается предотвратить заклание ребенка во время гротескной вальпургиевой ночи, происходящей в некоем непознанном абстрактном пространстве. Ему удается столкнуть Бурого Дженкина в черный треугольный провал, но отвратительное мелкое животное не умирает и вскоре получает возможность отомстить. Однажды ночью Бурый Дженкин вгрызается в тело спящего Джилмена, пожирает его сердце и выбирается из грудной клетки с противоположной стороны.

76. В высшей степени передовые изыскания

«[Джилмену] непременно нужно было попасть туда, где в силу каких-то неизвестных ему обстоятельств пожилая городская обывательница из семнадцатого столетия была наделена — вероятно, неожиданно для нее самой — способностью проникать в такие глубины математики, какие, быть может, были недосягаемы для в высшей степени передовых изысканий Планка, Гейзенберга, Эйнштейна и Де Ситтера» (WH 656; ВД 232-233 — пер. изм.).

Одна из выдающихся черт лавкрафтовского видения обнаруживается в его понимании отношений между наукой и оккультным. В комиксоподобной просвещенческой интерпретации отважные ученые сметают паутину в тёмных углах и освещают то, что раньше было покрыто тьмой. Гоблины, тролли и алхимики навек изгоняются из нашего мира, когда ученые уничтожают этих иллюзорных существ, чтобы раскрыть стоящие за событиями подлинные причины, в которых нет ничего глубинного или потустороннего. Но Лавкрафт смотрит на науку совсем по-другому. Далекий от того, чтобы противопоставлять ведьм, чудовищ, фольклор и таинственные культы безумных богов, окруженных верной ордой безликих танцоров, науке, он полагает, что науки движутся в том же направлении, что и все эти менее престижные дисциплины. Таким образом, Планк и Эйнштейн принадлежат к тому же братству, что и такие антипросвещенческие проходимцы, как Парацельс, фон Юнцт и Абдул Альхазред.