Черный Баламут. Трилогия

Рассказ горного кумбханда по прозвищу Дваждыродимчик, слуги Яджи-бабуна, записан Летящим Гением из свиты Лакшми, богини счастья, в обмен на обещание помощи и заступничества, середина периода Сарад

Скажете, маленький?

Скажете, на жабу похож?!

А вы большой, да?!

Правильно скажете: и маленький, и на жабу похож, и вы большой… Вас небось не подарят чащобному ятудхану только за то, что он, ятудхан, сказался вашим блудным дядюшкой! Осчастливил, подлец, явился - не запылился! Жили - не тужили без родственной жилы… Да, вам хорошо, вас не подарят, вы вон какой здоровенный, а меня вот подарили. Свои же и подарили, братья-кумбханды, горные старатели!

Твари толстопузые!

Едрен банан, я ли не старался! С детства голозадого из шкуры наружу выпрыгивал! "Кошачью искру" от снежной яшмы на ощупь отличал! Почему на ощупь? Да потому, что мне дура-маменька при родах пуповину сланцем перерубила! Как это - ну и что?! Вам плевать с поднебесья, летунам, вам хоть зубами перекусывай, хоть на лету встречным ветром, а у нас от сланцевого рубила выворот зеницы ока!

Мне ж теперь весь мир черно-белый!.. Я ж теперь - засланец луподырый!

Смейтесь, смейтесь, наши паскуды тоже животики в клочья рвали - как же, кумбханд, горняк потомственный, оттенков не различает!

В детстве смарагд-гнилушку сунут вместо соски-жевалки, осклабятся радушно: "Хошь сладенького?" Я рад стараться: жую, чмокаю, давлюсь-дивлюсь, что скулы желваками сводит! А им весело: Дваждыродимчик горькую зелень с медовым рубиновым багрянцем путает!

Ату его,глупого!

Куси, урод!

Горцев-нишадов на меня натравливали. Вообще-то мы с людьми на ножах, они нам в лоб, мы им по лбу, а с нишадами - ниче, приятельствуем от века. Наши горы - они сутулые, приземистые, вроде меня, тут ежели вместях жить (одни снаружи, другие внутри!), разминуться трудно! Вот наши весельчаки и сговаривались: подкинут нишадам камешек-другой, шепнут словечко, те блестяшки в папахи спрячут и ну гонять меня по утесам…

Носа не высунь - пращами машут, псицыны дети, и гогочут: дескать, камни от моей плеши потешно ля-гухами отпрыгивают!

Так и жил.

Изрядно, замечу, жил… Вы какого года? А-а, помню… Это когда мудрец Агастья море заглотил? Ну да, точно, как сейчас помню: он выхлебал досуха, Индра с дружиной морским данавам хвосты накрутили, а Агастья обратно водицу выплевывать отказывается! Мол, переварилась, соленая! Ежели помочиться, в лучшем случае на ручей хватит, а на море никак!

Выходит, я постарше вашего буду. Лет эдак на десять. Тот же Агастья, мудрец-бродяга, как раз на мое рожденьице нашу гору окорачивал. Гутарили, обиделась горушка, что солнце не вокруг нее ходит, и стала расти. Полнеба перегородила - ан тут мудрец пешочком идет. "Пригнись, - говорит, - красавица, я на юг прошмыгну, а как обратно вернусь, так и выпрямишься!" Хитер подвижничек, итить его смокву - вернулся,. как же! Гора по сей день ждет, наивная…

И скажите мне, положа руку на селезенку: кто тогда знал за вашу Троицу?!

Ладно, годами сочлись, слушайте дальше. Живу я себе, живу, мытарюсь, от братьев-кумбхандов обиды терплю, слезой горючей запиваю - тут в пещеры к нам ятудхан Яджа вваливается.

Яджа-бабун.

"Хозяин" по-кумбхандски.

Наши углежуи переполошились, славу пйют, ор подняли - самородки в копях попрятались, решили, что конец света! Бабку мою, мать матерную, вперед выставляют: приветствуй сынка! Век не виделись!

Обнюхались они, как меж приличной нелюдью положено, и повели старшины Яджу кварца-слюды отведать. Я к бабке подкатываюсь кубарем, спрашиваю: правда, что этот хлыщ тебе сыном доводится? Бабка плечи к затылку: стара стала, внучек, у меня их сто молодцов от сотни отцов, рази всех упомнишь?

Слышу я, за спиной смеются. Думал, наши пакость какую удумали. Отскочил, обернулся: Яджа-бабун стоит. Зубы скалит. Вроде только что уходил со старшинами, а вроде и не уходил. С виду-то он лядащенький, щенок-сосунок, нос крючком, ножки тощенькие, желтенькие, ровно из слонячьей кости точили. А как глянул в упор, так меня чуть штольный родимец не хватил!

Будто смертынька моя в лицо вызверилась…

- Маменька, - хохочет, - отдайте мне племяша на мясо! В смысле, кости ваши, а мясцо нарастет! Будет мне верный друг, родная кровиночка!

Бабка с перепугу и не уразумела ничего.-Кивает, прыщиха вареная, а мне и невдомек, что ятудхан уже с нашими старшинами обо всем сговорился.

Вот и стал я из общей потехи слугой Яджи-бабуна. На кой, спрашиваете, я ему сдался? Правильно спрашиваете, я и сам поначалу был в сомнениях, а после дошло. Вы вот сможете сырую глину пополам с пометом хорька и крылом нетопырским так разжевать-выплюнуть, чтоб сухой порошок вышел? Ровный, зерно к зерну. Да что ж вы всякую дрянь-то в рот суете? Я так спросил, для понятия… Ваше дело летучее, а мое жевательное, я кумбханд от роду-веку!

Вроде как теперь и не тварь живая, а ходячая ступка-пестик для проклятого ятудхана. Ему много разной пакости, чтоб яджусы ловчей ворожить, требуется, это вам не топленое маслице святить!

Жуй, Дваждыродимчик, веселей челюстями клацай - Яджа-бабун велели!

Скажете, маленький?

Скажете, на жабу похож?!

А вы большой, да?!

Правильно скажете: и маленький, и на жабу похож, и вы большой…

Панчалиец нас в прошлом году сыскал. Мы как раз с хозяином в лесной хижине обретались. Знаете, где свято место пусто не бывает? Где Ганга с Ямуной сливаются, и на острове мудрый Расчленитель Святые Писания по-живому режет?

Ясное дело, знаете.

Поначалу я испугался. Панчалийцу-то мой ятудхан в свое времечко чуть было свинью не подложил на ложе… Ну, не то чтобы свинью, а скорей свою дочку, только разница невелика! Хоть та, хоть другая: жрет от пуза, полдня в грязи хрюкает и под любого борова горазда! Даже мне, помню, разок-другой… и даже третий. Эх, бывали дни веселые!

Смотрю: Яджа-бабун на порожек выдвинулся и из-под ладошки на царя глядит.

Он на всех из-под ладошки глядит, ятудхан, дядя мой родненький, кроме тех, на кого в упор. Жаль, они таким счастьицем уже никому похвастаться не могут. Я так полагаю, в Нараке у Петлерукого Князюшки заждались блудного ятудхана, все очи проглядели: где застрял, почему не идет?

Не отвлекаться, говорите?

Про раджу, говорите?

Правильно говорите: и не отвлекаться, и про раджу…

За Панчалийцем свиты! - шуму на весь лес, кони ржут, воины ржут (это они меня увидели), два слона только не ржут.

Жрут.

В нашем лесу ветки вкусные, сахарные…

- Ты есть Яджа, святой брахман? - спрашивает Панчалиец.

Яджа-бабун подумал и кивает.

Ему что, он Индрой назовется - глазом не моргнет.

Бесстыжий глаз моргать не приучен.

Панчалиец тоже подумал-подумал, в затылке почесал, на ятудхана, что мальчишкой-недорослем смотрелся, взор прищурил… Решился. Рожу скорчил, ровно зуб гнилой докучал, и запел на всю чащу:

- Сверши для меня жертвенный обряд, о владыка душ! Благоволи охладить меня, мучимого чувством вражды к Дроне, сыну Жаворонка! А также сильна во мне ненависть к Грозному, сыну Шантану-Миротворца, и всей державе Кауравов. Я дам тебе восемьдесят тысяч коров, о стойкий в обедах!

Что говорите?

В обетах?! Правильно говорите: и в обетах, и в бедах, и еще во всяком-разном стойкий…

Я слушаю, про себя разумею: в сотый раз раджа небось просьбу повторяет. На память заучил. Надо полагать, жертвенный обряд у него хитрый: ни один брахман, кроме ятудхана, вершить не берется.

Яджа-бабун тоже смекнул.

- Скажи прежде, о царь, - спрашивает, - кто твои стопы к моей обители направил? Не боги ли?

- Нет, - моргает Панчалиец левым глазом и свиту подальше отгоняет, - не боги. При чем тут боги? А направил меня к тебе святой брахман Ступаяджа, сказавшись твоим младшим братом.

Ятудхан оттаял малость, но все равно соглашаться не торопится.

- И что сказал тебе достойный брат мой по имени Ступаяджа?

Панчалиец из-за пазухи пальмовый лист тянет.

Читать стал.

С выражением. - По истечении года моих просьб тот лучший из дваждырожденных сказал мне сладостным голосом в надлежащее время: "Старший брат мой, Яджа-бабун, бродя в лесу, поднял с земли плод, чистота которого была сомнительной. Также он любил доедать пищу, оставшуюся после других. Тот, кто не различает чистоты в одном случае, как будет поступать в других случаях? Ступай же к нему, о царь, он свершит для тебя необходимые обряды!"

Кирку ему в душу! Я-то думал, Яджа-бабун за поносные слова радже в рожу плюнет… Ну ладно, пусть не плюнет. Пусть просто промолчит. Ан нет, стоит ятудхан, ухмылка от уха до уха, лицо оспяное сияет - потрафил раджа! По душе беличьей шкуркой погладил! Да, одному мозоль отдави - он тебе башку отвертит, а иному плещи дерьмом в рыло - скажет, что благая амрита!

Что говорите?

Дальше, говорите?

Правильно говорите: дальше самое интересное…

О чем там после Яджа-бабун с Панчалийцем шептались, этого я вам не скажу. Подслушать не удалось. К вечеру похолодало, вылез хозяин из хижины и дочку зовет. Я, грешным делом, решил: под раджу подкладывать станет. Дудки! Ворожить принялся. До полуночи ворожил, раджа трижды на двор выскакивал - блевать. Нутро у них царское, впечатлительное, им глину с мышьей шерсткой или там послед обезьяний жевать несподручно…

На рассвете Яджина дочка вышла, коня у свитского панчала отобрала и в сторону речки рванула наметом.

Я вслед глянул: ноги у девки голые, голенастые, а кожа чешуйчатым блеском отливает. Померещилось? Так и рыло вроде вперед не по-людски выпирает… и Панчалиец рядом стоит, моргает, за брюхо держится.

Ему что, тоже померещилось?

- Эй, Дваждыродимчик! - орет Яджа-бабун из хижины. - Давай сюда, тварь косорукая! Живо!

Я загрустил и даю сюда.

А как плошку со смолой, что сама себя плавит, увидал, сразу понял, откуда черви ползут. В первый раз, что ли? Вам вот невдомек, а я разъясню: ежели такую плошку на темечко голодному кумбханду поставить и день-ночь подряд яджусы над бедолагой гнусавить, загустеет смола зеркалом.

Катни по глади моченое яблочко - увидишь все, что ни пожелаешь!

Все и вышло по писаному: завтрака мне не дали, обед уплыл, ужин отняли, зато сутки столбом простоял с плошкой на темени. Под ятудхановы вопли. Рассвело опять, птички щебечут, Панчалиец проснулся… тут и Яджа-бабун верещать бросил. Велел мне на корточки сесть, чтоб им в плошку сподручней заглядывать было. Стал катать яблочко. Моченое, с листом олеандровым, с лаврушечкой! У меня на голодный желудок в кишках урчать вздумало.

Я зажмурился, терплю, а перед глазами речной откос-берег, и Яджина дочка в воде бельишко полощет.

Это, значит, чего они там в плошке видят, то и Я без плошки вижу.

Тут на кручу прибрежную старичок выходит. Седатый, из себя хлипкий, скулы выпирают, морду будто собака жевала. И как мотанет вниз по откосу! Я и опомниться не успел, а он уже руки мыть начал. Ну, думаю, старичок-боровичок, сладкий финик с кулачок, таким, как ты, девок портить да парнягам лбы по пьянке расшибать! Смотрю, Яджина дочка глаз на старичка положила. Боком-боком, поближе мостится. А он на девку бровью не ведет, плещется да покряхтывает душевно.