Мой сосед отпускает

— Спасибо.

Дождь за порогом меж тем из моросящего сделался ливнем. Так что ехать предстояло долго и по грязи, а сереющее к утру небо было беспросветно и неумолимо. Скорее всего, простуда усилится, перейдёт в ангину. Но лишь бы не расколотить бутыль.

***

У Ковжека выдался свободный вечер. Свободный вечер означал лишь, что на службу вероятнее всего не вызовут до четырех утра, но уж к утру-то точно придётся хоть раз прогуляться по району. Не то чтобы у него были какие-то предчувствия или ощущения.

Он сделал себе какао и бросил на сковороду замороженные котлеты. Ничего полезного в полуфабрикатах не было, но и готовить он тоже роскоши не имел. Он работал на два района уже полгода, поскольку специалистка из соседнего ушла на пенсию, а нового работника на её место всё никак не находилось. Зарплата была неплоха, но чтобы на такой работе зацепиться, нужно было, конечно, несколько больше, чем деньги. Тем более, в “частном секторе” всё равно платят куда больше за куда меньшее.

Ковжек сам не знал, почему продолжает работать именно здесь вот уже шестой год. Просто он пришёл и продержался первый год, а после первого уже не держался, а просто работал.

Город был стар, а в старых городах всегда много работы. Хочешь жить попроще — это в какую деревню или в один из тех индустриальных городов-заводов, которые спешно строили на пустых равнинах или посреди вырубленных лесов семьдесят лет назад, а сегодня заводы уже позакрывали. Там и народу мало, и история не такая обширная, чтобы на каждом шагу подергивало.

Но если бы Ковжек не стал отпускающим судэкспертом, то сделался бы историком — древности его манили не меньше мест смерти (а то и больше). Он не был бы против просидеть леть двадцать в пыльных архивах и написать с десяток книжек. В принципе, неплохая мысль — будет же ещё пенсия.

Но — видимо, надо было постучать по дереву. Потому что зазвонил телефон. Звонил Марк, диспетчер. Не поздоровался.

— Рядом с тобой, в трёх кварталах на север, странное шевеление. Не сходишь поглядеть? Недалеко совсем, даже ехать не надо.

— У меня выходной вечер.

— Там буквально пятнадцать минут, честное слово. Марица уже уехала со смены. А тебе все равно через три часа на дежурство.

— Ладно.

Котлеты всё равно подгорели. И он возьмёт-таки зонт, даже если придётся его где-то потерять — пятый по счёту за этот месяц. Подаст в бухгалтерию заявление на возмещение расходов, мстительно решил. И пусть ему выдадут служебные калоши.

***

Если свернуть за дом и пройти буквально сотню метров, начинается граница старого города, каменная мостовая, здания двухсотлетнего возраста, выстроенные из ещё более древнего, совсем уж хтонически-первородного камня, который, конечно, чего только за своё существование не видал.

Ковжек поражался этому камню, который всегда тонко, тихо гудел, переполненный тем, чему был свидетелем, но всё равно не трескался и простоять так мог миллион лет. На углу, где теперь торчит светофор, лет сто назад убили полицейского, а чуть дальше по кварталу (и лет на четыреста раньше) стоял прежде деревянный дом, в котором вся семья заразилась чумой. Дом заколотили и сожгли. Времена были такие.

В память о доме на этом месте всегда вились непонятные тени, вполне понятные бесы и прочие мелкие, любопытные сущности. Проходя мимо, Ковжек иногда их гонял, но не всерьез, потому что всерьёз их вывести было отсюда невозможно. Просто чтобы помнили, что не всё в жизни мёд, и поменьше путались под ногами у жителей домов. А то мелкие-то мелкие, но пакостники, могут под ногу метнуться невпопад.

Дальше, в следующем квартале, снова шли новостройки, уже послевоенные, выросшие здесь как замена обрушенным бомбежками зданиям. Там тоже изрядно народу погибло страшным образом, но дышалось всё равно легче, потому что в войну люди к смерти относились проще — с ужасом, конечно, но и с усталой привычкой.

И дальше, дальше…

Фонари кое-где моргали, кое-где вообще не горели, зато горели ещё окна в домах.

Задрал голову, сдвинув зонт. Небо и не думало проясняться. В одном из окон последнего этажа вяло отсвечивала голая тощая спина. А, этот тот падший ангел. Падают они в последние годы редко, но всё как-то метко — вечно на эту улицу. Видать, все верит, что если смазать спину подсолнечным маслом и подставить под лунный свет, то крылья отрастут обратно. Не отрастут. Свалился — так уж живи. Кто это вообще выдумал?..

Тем более, и света-то лунного толком нет.

Движение Ковжек засёк ровно там, где и обещал диспетчер. В третьем от его дома квартале, как водится — в подворотне.

***

Вся проблема Кларенса в том, что он, в общем, очень невнимательный. Там, где дело касается его любимых бесов, он сосредоточен, как лазер — хоть металл взглядом режь. А вот на остальное его обычно не хватает. Он врезается в людей, засмотревшись на витрины, переходя дорогу, умудряется едва не попасть под колеса автомобиля, который почему-то не видел в упор до последнего. Он забывает про важную (для кого-то другого) встречу и однажды пожарил яичницу на средстве для мытья посуды.

И вот он ехал через город домой, зная, что ночью город опасен, даже если ты довольно хорошо в нём ориентируешься и не боишься. А потом опять задумался, зазевался и…

В городе люди не главные и главными не были никогда.

***

Сразу: Ковжек не какой-то там супергерой или великий и могучий чародей. Он и заклинаний-то знает штук пять, самых бытовых и простых, а на большее его таланта не хватит и через сто лет. Это он знает точно, как и то, что доживет до ста лет.

И ещё: Ковжек никого никогда не спасает. Хотел бы, да нет, не может. Бессилен.

***

Он разбил бутыль. Она разлетелась со стеклянным вскриком, а бесы сиганули в стороны.

Он разбил бутыль, но вообще-то упал с велосипеда, потому что тот взбрыкнул. А взбрыкнул Найджел только потому, что Кларенс опять зазевался и въехал на полной скорости в зло рычащий, воющий, вопящий клубок теней. Он не успел даже сообразить, что за тени.

Но они бились и корчились в ужасе и страдании. И Кларенс по своей нелепости влетел в самую сердцевину этого клубка.

***

Ковжек отшвырнул зонт в сторону, по инерции его, зонта, жалея, и бросился в подворотню.

Проблема была не в том, что в подворотне умерли. Умерли — это профиль Ковжка, всё верно. А в том, как умерли и кто.

И, главное, в центре всего этого клубка боли, ужаса и смерти затесался вполне себе живой, которому здесь не было места.

— Прочь! — закричал ему Ковжек. — Прочь! Идиот! Не суйся!

Но было поздно. Идиот уже сунулся и увяз. Во мраке подворотни с разбитым фонарем лица его видно не было, но Ковжек понял — увяз и сам уже не вылезет. Ковжек не любил живых идиотов, путающихся в его работе под ногами. Но в его работе эти живые идиоты могли быстро стать мёртвыми, умереть от ужаса — ну, тут уж как повезёт.

И если спасать, то, понятно, сперва живого, потому что мёртвому, к сожалению, хуже уже не сделается.

И Ковжек нырнул, не раздумывая.

Умирание — это погружение в болото. Сперва прекращается дыхание, останавливается сердце, и только потом, медленно, мучительно и с галлюцинациями, умирает мозг. Это именно тогда весь этот свет в конце туннеля и борьба бесов и ангелов за душу грешника (нет ни ангелов, ни бесов, которым были бы интересны души умирающих, но все почему-то верят).

И чаще всего так: мозг умер, душа поняла, что всё, конец, и послушно — и с облегчением — ушла туда, куда ей положено. Куда — Ковжек не знает, не его дело. Много будешь знать — скоро состаришься, а состарившимся работать неудобно. Так вот, ушла и ушла. Такие мёртвые Ковжека не интересуют.

Но бывает хуже: человек умер страшно, тяжело или слишком быстро и не успел поверить в собственную смерть. Или — ещё отвратительнее — умер так больно, что потащил эту боль за собой, застрял в ней. И тело уже умерло, а душе всё больно, больно и больно. Если бы ад существовал, то вот он.

Ковжек — он для тех существует, кто застрял на пороге. Он всего лишь берёт за руки.

… Идиот кричал!

Понятно, почему кричал: оказаться в этом всём страшно.

Понятно.

Это не понятно, это…

Ковжек сам каждый раз умирает.

Работа. Работа! Работа-а-а така-а-а-а-ах!

***

Кларенс такой неудачный, что бесы разбежались, бесов не удержал, а потом его рвут на части.

Это больно.

Он кричит и всё ещё помнит про разбежавшихся бесов.

***

Самое сложное — взять за руку. Руки умерших холодные, скользкие, могильные. Ковжек уже столько этих рук передержал. Руки умирающих ничем не лучше, только теплее.

— Руку дай, твою мать! Руку! Держу! Держу тебя! Хорош! Хорош уже помирать!

Тот руки не давал, все мычал и дергался.

— Это вообще не тебя убили!

Он извивался, как скользкая мерзкая рыбина, и не давался, чтобы схватить и выволочь. Живые, ей-богу, хуже мёртвых. Те так не дёргаются.

— Блядь!

Наконец разглядел лицо. Лицо было знакомое, но откуда?

— Хватит!

И, за неимением других способов удержать и привести в чувство, вцепился этому зубами в шею. И тем шокировал — себя и этого. Этот резко дернулся и забыл умирать. Но успел все залить своей горячей кровью.

От крови подворотные бесы и тени взбесились, взметясь и раздувшись, заслонив собой всё.

Ковжек зажмурился.

***

… Это была старая, но страшная смерть. Настолько, что за сто лет не выветрилась и вот, в полнолуние ожила. Ковжек читал про Городского Душителя в книжке. Тот не только душил несчастных проституток, но и вытворял с ними всякое (этого читать в подробностях не стал). На совести его было что-то около трёх десятков бедняжек. А потом он сам стал жертвой (тоже без подробностей — но их Ковжек маньяку желал).

И вот — встретились в подворотне.

Ковжек, Душитель и его смерть.

Бесы, дорвавшиеся до живой крови, радостно верещали.

…Мать говорила, что работа — не сахар. Понятно же, почему, тут и объяснять не надо. И он мотал головой, дескать, не трать наше время на эти объяснения. А она сперва порывалась что-то объяснить, а потом махнула рукой:

— Не то. Не то думаешь. Дурак ещё. Однажды поймёшь. Но тогда помни: работа должна быть выполнена.

— Ага.

Ага.

Душитель этот чёртов застрял на пороге. Там, за порогом, его ждало то, во что он верил. Здесь, на пороге, кто-то сделал с ним примерно то же, что он со своими жертвами. И это было так отвратительно, что Ковжека вывернуло прямо в гущу всего — крови, бесов, теней.

Терпеть это было невозможно, а шагнуть дальше Душитель не мог. Он… Он этого боялся ещё сильнее, наверно. Боялся.

Но то, что с ним делалось бесконечно в его бесконечно моменте смерти, было ужасно.

Ковжека снова вырвало, уже желчью.

А тени: ни наконец разглядел.

Всё сплошь женские лица. Они кривились в крике и злорадном хохоте.

Собрались, значит. Молодые сплошь, симпатичные лица и взбухшие следами веревки шеи. Единственная им радость.

Ковжек поднялся и нашарил спиной стену. Подпер себя. Трясло. Впервые в жизни его рука так так ослабела, что он не мог её протянуть. Чтобы протягивать руку, нужно было больше веры и сострадания.