Симон-отступник

Симону 37 лет

Венеция вспоминается сплошной сыростью, гнилью и плесенью. Мы прибыли туда вскоре после Пятидесятницы, в начале лета, и сразу же будто с головой погрузились в сонные миазмы этого города – алчного, изнеженного и беспощадного в одно и то же время, какого-то сладострастно жестокого, что ли.

В сам город нас не пустили. Симон, высокомерно морща свой мясистый нос, выслушивал не менее высокомерного холуя, присланного к нам от венецианского дюка, – тот многословно и докучливо разъяснял и втолковывал нашему графу, почему славная торговая республика не может допустить, чтобы орды франков невозбранно таскались по ее влажным и скользким, точно лягушка, мостовым – «священной почве державы святого Марка», как он изволил выразиться. Проводя дни в неусыпных заботах о благе сограждан, дюк Дандоль озаботился отдать предусмотрительное распоряжение, дабы никому из франков не предоставляли жилье под постой долее, чем на одни сутки, буде в том возникнет необходимость, ибо…

Тут Симон соскучился и слушать перестал. Позевывая, по сторонам глядеть стал. Ждал, пока холуй скажет, где разместиться с палатками, лошадьми, оруженосцами, пехотой, слугами, котлами, где брать воду, хлеб и фураж; прочее же Симона не занимало.

Венеция воняла рыбой и тиной. Кругом вода, в воде медленно шевелятся водоросли, как змеи. По стенам домов тут и там ползет плесень; отбросы вываливают из окон прямо в воду, и всякое дерьмо плывет по каналам. Гнилой город, смрадный. Не больно-то и хотелось встать здесь на постой.

Другое дело, что сидеть там, куда всех нас, будто скот, загнали венецианцы, было еще скучнее.

Однако Симон смолчал и безропотно подчинился распоряжению дюка. Было в нем это, почти монашеское, беспрекословное послушание.

До поры.

Итак, повернулись мы спиной к венецианским чудесам и дивам – к огромному монастырю святого Марка, где хранились мощи евангелиста, к другим роскошно убранным церквам и дворцам, выстроенным в незапамятные времена (ибо богатства в Венеции сберегались немалые, оно и немудрено!) – и позволили переправить себя на остров святого Николая, где венецианцы назначили нам место разбить лагерь.

С острова хорошо был виден город. На берегу имелась недурно обустроенная пристань для кораблей. Впрочем, в Венеции, похоже, нет такого места, где не могли бы стать на якорь корабли. И у нашего острова они стояли, уткнувшись носами в берег, точно щенки в живот кормящей суки, – слегка покачиваясь на волнах в ветреную погоду и отражаясь в ртутной глади вод, если над нами нависало тяжкое безветрие (а такие душные дни выдавались теперь довольно часто, ибо лето близилось к перелому).

Весь остров незамедлительно покрылся палатками паломников. Духота, бездействие и скверно поставленное дело с продовольствием, а пуще всего – наше безденежье, исключительно быстро и ловко усугубленное алчностью венецианцев, – все это довольно скоро привело к тому, что среди нас начались болезни, нечто вроде гнилой лихорадки, которая жрет человека изнутри.

Засадив нас на острове и запретив топтать «священную почву республики святого Марка», венецианцы очень быстро смекнули, как обратить себе на пользу наше безвыходное положение. То и дело прибывали к нам шустрые торговцы. Они сновали между палаток, неустанно скаля в улыбке зубы на загорелых, совершенно разбойничьих рожах, и повсюду щедро предлагали хлеб, рыбу, овощи, довольно неплохие с виду и весьма вкусные, однако грабительски дорогие.

Так искусно опустошали они наши кошельки, а время шло, и мы оставались в Венеции, ибо поджидали остальных паломников, чтобы всем вместе отправиться за море в Святую Землю.

Мы задолжали Венеции. Мы были должны ей непомерно большие деньги за то, что она поставила нам корабли, на которых обязалась переправить нас, вместе с нашим оружием, осадными машинами, оруженосцами, конями за море. За эти деньги мы могли пользоваться венецианским флотом целый год, а сверх того – кормиться девять месяцев из этого года. Однако пока что мы кормились за свой счет и больше тощали, чем жирели на венецианских харчах.

В ожидании, пока соберутся все паломники, мы сидели на острове святого Николая, вынужденные безропотно отдавать венецианцам огромные деньги за обыкновенную еду, которую купили бы на здешнем рынке в десять раз дешевле, – купили бы, если бы этот кровопийца, дюк Дандоль, не запретил нам появляться в городе и не принял бы своих мер, надежно отгородив нас от Венеции водами.

Воин не может долго сидеть в бездействии, к тому же, дурно питаясь. Ничего удивительного, что начались болезни.

Единственное, что кое-как мирило Симона с этим бездарным сидением на клочке суши посреди тухлой воды, которая, несомненно, тоже была собственностью великой Венецианской республики, – так это церковь святого Николая, где сберегались мощи этого святого.

Нам казалось, что наши волосы и одежда постоянно пропитаны влагой. Наступила вторая, наиболее жаркая половина лета. Дюк тряс договором, подписанным в прошлом году некоторыми владетелями – из тех, кто возглавлял наше предприятие, – и Венецией, по которому мы должны были выплатить за венецианские корабли огромные деньги, и требовал, требовал.

День ото дня Симон становился все мрачнее. Он не хотел сидеть на острове и голодать. Ему не нравилось, что полог его палатки по утрам тяжелеет от влаги, что оружие так и норовит покрыться пятнами ржавчины, что оруженосец слег в гнилой лихорадке, а дело, ради которого они отправились в путь, стоит на месте.

И вот было решено, что все паломники собрались и больше никого ждать не следует и был объявлен сбор денег за перевоз.

Явились присланные от дюка – два жирных старца и один тощий, все чин по чину: с глашатаем и даже при барабане.

…Ибо Венеция, терпя убытки все то время, пока строила для наших нужд этот прекрасный флот, превосходно выполнила все свои обязательства, взятые год назад по договору, и теперь благородному крестоносному рыцарству надлежит выкладывать денежки в размере: за каждого рыцаря четыре марки чистым серебром кельнской меры, с каждого оруженосца по две марки, за каждого коня еще по четыре марки, а за поваров, конюхов, щитоносцев и шлюх, коли нам так любо тащить их за собой, – по одной марке…ибо не оставлять же всю эту сволочь в благородной Венеции… как это указано в договоре, исходя из того, что предполагалсь изначально, будто людей будет двадцать пять тысяч, а коней девять тысяч, и еще какие-то тысячи за продовольствие, фураж и перевозку осадных орудий, и все это самым торжественным образом, под барабанный бой.

Гюи де Монфор был в те дни болен – его свалила та самая лихорадка, которая еще раньше унесла в могилу оруженосца, и потому Симон (хоть и молчал, по своему обыкновению), был куда более мрачен и задумчив, чем всегда.

Младший брат Симона, Гюи, был выше его ростом. Худощавый, подвижный, с темными, почти не тронутыми сединой волосами, он был еще молчаливее Симона. Могло показаться, что братья почти не разговаривают друг с другом; однако ж их редко видели порознь, а такого, чтобы один шел против другого, никто не припомнит.

Венецианский лекарь, который время от времени появлялся на острове и с многозначительным видом рассуждал о том, что внутри тела больного идет великая битва между черной и желтой желчью, сказал, поглядев на Гюи, что, судя по всему, желтая желчь одолеет в его теле черную, и с тем торжественно отбыл.

Симон, как любой воин, сам был неплохим лекарем и при случае неплохо справлялся с резаными и колотыми ранами. Мне доводилось испытывать это на себе, когда он вытаскивал стрелу, засевшую глубоко в ране, и могу сказать, что рука у него легкая. Но Гюи не был ранен, и Симон терялся. Между тем, его брату становилось все хуже и делалось совершенно очевидным, что черная желчь одерживает верх и скоро совсем задушит Гюи де Монфора.

Потом явился еще один лекарь. Тот утверждал, будто он – христианин, хотя за версту было видать, что он еврей. Мы хотели его прогнать, потому что он неверный, но Симон велел пустить его – так велико было отчаяние нашего графа. Еврею же сказал, чтобы тот поглядел на Гюи и определил, одолеет лихорадка его брата или же его брат одолеет лихорадку. Еврей на то сказал, что надо бы отбросы сливать подальше от того места, где мы берем для своих нужд воду. После этого мы еврея выгнали.

Вот так и вышло, что Гюи де Монфор и еще несколько наших лежали больные в лихорадке, а прочие проклинали Венецию, дюка и несчастливую судьбу, которая занесла их в этот город.

Пока глашатай надрывался, громогласно напоминая нам о наших долгах, все мы начали сносить в одно место свою долю платы, включая и самых бедных, почти неимущих рыцарей, ибо мы хотели отправиться в наше паломничество за море и покрыли бы себя позором, если бы что-нибудь, пусть даже нехватка средств, помешала нам это сделать.

Свою лепту несли все – и могущественные и знатные бароны, и знатные рыцари, и бедные рыцари, и оруженосцы, конные и пешие, и пехотинцы, и повара, и конюхи, и щитоносцы, словом, все, и никто не уклонился.

Когда венецианцы подошли к палатке Монфора и завели свою песню, оттуда вышел Симон и гаркнул:

– А ну, заткнитесь!

От изумления глашатай уронил свой барабан. Жирные венецианские старцы побагровели, а тощий побледнел.

Симон же сказал, как ни в чем не бывало:

– У меня брат болен, а вы его тревожите.

– Деньги, – молвил глашатай кратко, сведя всю долгую заранее разученную речь к основному.

– Знаю, знаю, – сказал на то Симон и вытолкал посланцев дюка в шею. К своему казначею отправил. Старец из жирных подвернулся Симону под кулак (последним в шествии следовал), Симон его осторожненько в спину подталкивал, выпроваживая. Почтенный старец только ежился, лопатками шевелил под симоновым деликатным кулаком.

Симон присовокупил:

– Идите, передайте вашему дюку: нас тут черная желчь одолевает, да как бы красная верх не взяла…

Тощий старец вдруг повернулся и с достоинством ответил:

– Потому и держим вас на острове, а не в городе.

Так вышло, что Симон заплатил венецианцам все то, что причиталось с него и его людей за перевозку. И все остальные тоже заплатили, кто сколько мог, но не менее одной марки.

И снова стали ждать, когда наступит, наконец, пора поставить большие квадратные паруса и направиться за море, к Вавилону, ибо сидеть на одном месте становилось невмоготу.

Только одно из случившегося в то наше сидение на острове святого Николая и можно почитать за удачу: Гюи де Монфор не умер и на исходе лета поднялся на ноги. Исхудал больше прежнего; больше же никаких перемен с ним не произошло.

Разговоры между тем ходили кругами, как вол, впряженный в мельничные жернова, и все никак не могли остановиться.

Венецианцы требовали денег, которые мы им задолжали.

А у нас денег уже почти не оставалось…

Чтобы избежать позора и выплатить долги, вторично собрали деньги – со всех, кто мог дать. Симон давать отказался, сказав, что уплатил уже за себя, а сверх того платить не намерен.

Тут многие стали его стыдить и говорить, что он роняет свою честь. Почему-то так всегда выходило, что у Симона оказывалось на диво много врагов и недоброжелателей и всяк норовил оставить о нем худое слово.